— Вы как хотите, старики, а я баста — нарыбачился. Ноги совсем окоченели, как деревяшки стали. Пойду к костру, погреюсь. Да, наверное, и этот, — он кивнул в сторону, куда удалился Мухин, — скоро придёт? Мужики уже кучкуются… Почему же окунь не клюёт, погода что ли изменилась?
Вадим посмотрел на небо. Оно было низким и мглистым. Сплошные облака висли над серой заметённой поверхностью реки и окружающей её местностью, и лишь иногда сквозь редкие разрывы сочился слабо тусклый свет.
Повесив ящик на плечо и взяв ледобур, Вадим посмотрел на вещи, оставленные Мухиным.
— Может, и этого… Мухина пожитки взять? — спросил он у товарищей.
— Возьми! Брось к костру! Мы тоже счас идём.
Забрав ящик и ледобур Мухина, Вадим стал карабкаться на крутой берег. Костров стало меньше. Видя, что рыбалка неудачная, дальние уехали, но большинство осталось. В основном это те, кто отдал деньги Мухину, и теперь ждут его возвращения.
Вадим снял варежки, протиснулся ближе к костру, погрел над пламенем руки, достал сигарету и прикурил от головешки. Небольшого роста рыбачок, чернявый, с усиками над толстой губой, в подпалённых валенках с галошами, принёс охапку елового валежника. На ветках прилипшие шишки снега. Валежник трещит в огне, снежные комья оседают, сжимаются тают и каплями падают на раскалённые угли. Они шипят, костёр густо и тягуче дымит, но через мгновение весело занимается, пламя поднимается ввысь красным хвостом, становится жарко, и все расступаются.
— Чтой-то наш посланник долго не идёт, — говорит кто-то у костра. — Должен был обернуться. Два часа прошло.
— Да где два. Часа полтора. Придёт, куда он денется. Знаете, как в деревне. Выходной, магазин закрыт, надо идти продавщицу искать, а она чаи гоняет или с соседкой по-бабьему делу треплется.
Подошли Денисов и Фимыч. Бросили снасти, встали к костру. Невдалеке какой-то дядя Стёпа что-то рассказывал. Вокруг него сгрудилась толпа. Видно, у дяди Стёпы были домашние припасы. Он выпил, лицо раскраснелось, ватный пиджак расстёгнут, мохеровый шарф выехал к ушам. Рассказывая. Он размахивал длинными руками, того гляди зашибёт нечаянно попавшего под руку.
— А случай был такой. Забросили это мы шашку в воду, закурили цигарки и ждём. Шашка как бабахнет! И вот, значит, какая мелкая рыбёшка, какая покрупнее, одуревшая от взрыва, контуженная, так сказать, потихонечку всплывает, то там, то здесь. И вдруг вода под корягой как забурчит, как запенится, мы сначала даже сильно испугались…. Но смотрим во все глаза, что дальше. И здоровый тут труп всплывает. Глазищи — во! — Дядя Стёпа развёл руки в стороны. — Усищи — во! — он развёл руки на всю ширину. — И тело такое в синь отдаёт.
— Человек! — округлил глаза маленький рыбачок.
— Какой человек?! Сом, дурья голова. Водились они у нас в те поры.
Вадим рассмеялся про себя: ну и заливать мастак.
— Ты, дядя Стёпа, про Сеньку Морозова расскажи, — попросил его маленький рыбачок.
Дядю Стёпу не надо было упрашивать. Поправив сбившуюся на бровь шапку, — он переключился сразу:
— Про Сеньку. — Он засмеялся. — Был у нас чудило такой. Сенька Морозов. Такой человек… Неймётся ему просто так сидеть возле лунки. Обязательно надо что-нибудь придумать. И не так просто придумать, а такое…острое. Одним словом, духарик. Большой был мастер шутки шутить. Озорник. А нам не шутить, скучно жить. Да надо сказать, и рыбак… Он ведь тоже разный. Есть такие, что стоит посмеяться — сам в смех этот лезет. Разные, одним словом, люди. А Сенька он быстро таких ненормальных раскусывал. Ну, да ладно, Приехали мы как-то раз на одну рыбалку. Расположились на льду. Сенька ходит — не идёт дело, не ловится ему. Ищет, над кем бы подухариться, И правда, нашёл одного…
Дядя Стёпа взял у соседа, прямо-таки вытащил изо рта папиросу, сделал несколько частых и глубоких затяжек, снова отдал и продолжал:
- Так вот, нашёл, значит. Старый такой мужичок. Может, было и грех смеяться над ним… Да Сенька не смотрел ни на что: ни на возраст, ни на звание. На рыбалке все равны, как в бане. Старичок, должно быть выпил, разморило его, и сидит он себе спокойно на ящике, похрапывает. А в лунке две удочки. Солнце, теплынь… Сенька осторожно, чтобы не разбудить старичка, вытащил мормышки, к одной леске бутылку пустую за горлышко привязал, к другой ерша прицепил за плавник, а в рот ему засунул окурок, чтоб, значит, не кашлял, и всё это опустил в лунку. Старик не долго спал, проснулся. Глазами повёл по сторонам, дескать, никто не заметил, что он закимарил. Чувствует, что тянет удочки. Братцы вы мои! Поглядели бы вы на него, когда он их вытащил! Смеху-то было! Все, кто за этими проделками Сенькиными следили — все ржали. Уморил нас Морозов в тот день.
Дядя Стёпа замолчал, вытер заслезившиеся глаза рукой. — А вот ещё, — сказал он сквозь смех. — Это уж летом было, а может, весной… Но не в этом дело…
— Мужики, — вдруг сказал маленький рыбачок, — Смех-то смехом, а где этот… Мухин? Часа уже три прошло, как он ушёл.
Разом все вспомнили, что дело идёт к вечеру. Скоро начнёт темнеть. Вокруг костров зашумели.
— Утонул он что ли! Сколько можно ждать!..
— У него коловорот, ящик был. Где они?
— Он нам их на хранение отдал, — отозвался Вадим. — Вон я их принёс. У костра валяются.
— Ну, тогда придёт.
— Мужики, а кто этого Мухина знает? — поинтересовался Денисов.
Рыболовы молчали.
— Откуда хоть он?
— Сказал, что из Иудина.
— Соврал. Мы иудинские, — зашумела ватага рослых ребят. — С нами он не приезжал. Мы сами ему денег давали.
— А нам сказал, что он из Загорска, — выдвинулся вперёд рыболов в стёганой куртке с капюшоном. — Загорские есть?
— Есть, — раздался голос. — С нами он тоже не приезжал.
Шофёры моторов не глушили, и по реке, ложбинам тёк дым из выхлопных труб, смешиваясь с дымом от костров, наполняя окрестность запахом бензиновой гари… Поле, по которому ушёл Мухин, было пустынным Лишь ветер гнал по нему сухие ветки да остатки прошлогодней травы.
— Неожиданно для всех громко рассмеялся маленький рыбачок. Он смеялся, откинув голову назад, выгнув поясницу, и серая его шапка тряслась на чёрной голове.
— Чего ржёшь?! — надвинулся на него дядя Стёпа.
— А ничего! Ха-ха-ха! Надул он нас…
Через секунду смеялись все. Казалось, хохотал весь лес. Смех отдавался в ельнике, уходил к реке, и то ли от ветра, то ли от громкого хохота осыпался снег с макушек деревьев.
На горизонте, в узкую прореху облаков выглянуло стылое солнце. Его светлая подковка поискрилась над мёрзлой, коченеющей на студёном ветру равниной, и пропала. Берега, снежные наносы и деревья потемнели, словно нахмурились.
До сих пор у Вадима хранятся ледобур и фанерный ящик гонца, как напоминание о том, что сердце Мухина подалось искушению.
1979 г.
Все последние дни он не давал мне заснуть. Только я прикрывал наружную дверь, выключал свет, отбрасывал одеяло и ложился в постель, глядя в темноту, подступающую к дому, как раздавался голос. Он был настолько отчётлив, что казалось, звучал рядом с террасой. Мужчина пел без усилия, слова будто сами скатывались с языка. Сначала я просто слушал его, а потом с каждым днём всё жгучей и нестерпимей становилось желание увидеть таинственного певца. По вечерам я томился в ожидании услышать вечернего соловья и непременно узнать, кто же он. Но он неожиданно замолк на несколько дней. Каждый вечер я ждал его, но напрасно. Наконец дождался. Как по расписанию около одиннадцати он запел.
Я приподнялся, на цыпочках, словно боялся вспугнуть песенника, подошёл к двери и вышел на крыльцо, стараясь определить, откуда доносится пение. Однако понять было трудно. Забыв надеть ботинки, по росе, обрызгавшей траву, выбежал за ограду и понял, что голос доносится из оврага, широкого, проходившего вдоль улицы и выходящего к реке. Я, было, устремился туда, но певец оборвал песню на полуслове также неожиданно, как и начал. Напрасно я вытягивал шею и прислушивался — ждал, что песня повторится, и я обнаружу исполнителя, но было пусто и тихо… Что за странная манера петь, обрывая слова? С досадой я вернулся в дом, ещё сильнее ощущая желание увидеть загадочного исполнителя.
Однажды это произошло. Была середина июля. Стояла нестерпимая жара. Покос уже начался. Соседи, которые водили живность — корову или козу — сушили сено возле домов и целые сутки в воздухе плавал такой сильный запах подвяленной травы, что кружилась голова. Днём небо было в молоке и по нему плыли истомлённые с неясными очертаниями краёв, кучевые облака. Мой сосед, молодой мужик Генка Комов, шофёр, встретив меня на колонке, зевнул, почесал под рубашкой живот и нараспев протянул:
- Припекает. Никак гроза будет…
Он не ошибся. К вечеру небо затянуло сероватой плёнкой. Эта дымчатая полоса стояла на горизонте часа полтора без признаков движения, только густела, наливалась синевой. Воздух был душный и тяжёлый, деревья притаились, не качали ветками, и не шелестели листвой. Небо насупилось, понизло и вокруг посерело: и крыши домов, дорога, даже штакетные палисадники стали серыми и воздух, казалось, посерел. Духота стояла невообразимая. Оставаться в доме было сверх моих сил. Я вышел и сел на лавку у палисадника. Было тихо. Поселковская жизнь всегда замирала к вечеру, а в ожидании грозы посёлок успокоился ещё быстрее. Даже ребятишки не гоняли на велосипедах по тропинке.
