Этот человек был необычайно прост. В нем не было ничего навязчивого, пошлого или грубого. Он был прост, но не той простотой, которую считают хуже воровства. Впрочем, так называемой тонкости или «интеллигентности» в нем также не было. Интеллигентность все таки предполагает некую глубину натуры, осознанную щепетильность, тактичность. Ничего этого не было и в помине. Одна лишь легкость и прозрачность.
Можно сказать, что мне были приятны его визиты, я словно ждал его. Довольно скоро я объяснил себе причину этого. Глядя на него, я был уверен, что вряд ли найдется на свете что-нибудь такое, что сможет навеять на него уныние, ему все было ни по чем, и я сам напрочь забывал обо всем, что так мучило меня еще минуту назад. Именно благодаря его голубым смеющимся глазам и всему его беспечному облику, я невольно заражался тем же самым светлым оптимизмом. Даже видение рая представлялось мне тогда не более чем случайной картинкой. Как говорится, жизнь копейка, и смерть копейка. Мне нравилось его крепкое мужское рукопожатие, манера говорить. У меня никогда не было друга, но, наверное, он должен был бы быть таким. Между тем, мне бы, к примеру, никогда и в голову не пришло поделиться с ним своим опытом относительно видения рая, хотя опытом то это проклятое видение никак нельзя было назвать — просто какие то неврастенические бредни, ничего больше.
Меня веселили разговоры с Веней, он никогда не утомлял и не раздражал. Впрочем, мы никогда не касались предметов сколько-нибудь серьезных, а болтали так — о том о сем. Он действовал на меня прямо таки психотерапевтически. На меня словно нисходило какое то просветление, и я вдруг понимал, что, кроме страдания, люди способны и на другие мироощущения. Он трогательно заботился о том, что в моем рационе появлялись различные аппетитные вещи, доставлял их мне с кухни, — как бы по пути, заодно, но с очевидным вниманием. Не забывал прихватывать графинчик портера или мадеры. Делал он это, как мне кажется, по собственному почину, чисто по дружески и совершенно ненавязчиво. Кроме того, он приносил в изолятор всякую необходимую мелочь, вроде бритвенных и маникюрных принадлежностей, салфеток, свежих газет… Последних, впрочем, я не касался. Их замусоливал, читая, старик садовник.
Слава Богу, ни Вене, ни Наташе, не приходило в голову (или попросту не случалось) навестить меня ко мне одновременно, вдвоем. Они приходили лишь порознь. Когда я видел его без нее, у меня не возникало никаких неприятных ассоциаций. Кто знает, может быть, в том и заключалось с его стороны достойное мужское отношение ко всему произошедшему, что ни словом и ни намеком он не напоминал мне ни о чем. В самом деле, к чему мусолить свершившийся факт? Что есть то и есть… Но обо всем остальном, не забираясь в психологические и философские дебри, мы с Веней говорили. Он сделался для меня желанным собеседником, как некогда доктор.
Именно от него, от Вени, я узнавал множество существенных подробностей, относительно политической подоплеки событий вокруг Москвы и государственного восхождения Папы. От него я узнавал и о том, что происходит сейчас в нашем кругу. В частности, о полной капитуляции Мамы, которая до недавнего времени еще пыталась влиять на Папу, а теперь смирилась, о ее добровольном отказе от своей активной общественной деятельности в недрах России, о заточении в Деревне. Косвенным образом я пришел к заключению, что и моя Наташа оставила общественное поприще. Теперь подруги были поглощены какими то скромными не то садово огородными, не то кухонно домоводческими заботами.
Многое из того, что рассказывал мне Веня, в других устах, наверное, прозвучало бы для меня и болезненно, и оскорбительно, и даже убийственно, но в интерпретации нашего мажордома это выглядело вполне невинным — обычными перипетиями частной жизни, вроде сплетен доброй тетушки… Так он не только подтвердил мою догадку о том, что Майя и Папа, судя по всему, вступили в интимные отношения, но как то сразу примирил меня с этой мыслью. Его наблюдения и доводы были просты. Он основывался на том, что Папа и Майя, прежде никогда не ссорившиеся, вдруг стали мелочно и сварливо ругаться, словно один из них был другому что то эдакое должен. Майя, прежде никогда не капризничавшая, вдруг сделалась болезненно и самолюбиво капризна, требовательна и нетерпима, словно дурно воспитанная девчонка. Их поведение никак не походило на отношения дочки и отца, а тем более отчима и падчерицы. Она вдруг охладела к Пансиону, который до сих пор считала едва ли не делом жизни, и стала говорить, что все ей здесь опротивело, жаловалась на смертельную скуку и, якобы, все рвалась в какие то кругосветные путешествия. Кроме того, уже не раз в их компанию зачислялся Петрушка, которого теперь называли «чудо мальчиком» политики. Надо полагать, они развлекались втроем. Вене часто поручали устраивать для них в охотничьем флигеле Папы то ужин, то обед. Были, у них всегда, конечно, и другие гости, но эти трое явно составляли теперь компанию. Хороша компания, нечего сказать! Как правило, начав в Деревне, они ехали развлекаться куда-нибудь в столицу, или, наоборот, возвращались из столицы догуливать в Деревню. Кстати, ссорясь с Папой и хлопнув дверью, Майя предпочитала исчезнуть с Петрушкой. Чтобы, видимо, досадить Папе. Но Папа не вскипал, а терпеливо дожидался, пока блажь пройдет. Что касается Альги, то она почему то не присоединялась к компании. Ее отношения с бывшей лучшей подругой не то чтобы испарились, но как то чрезвычайно охладились. Мажордому Вене, как никому другому, было известно, что отныне подруги не ночевали в одной комнате, как раньше. Альге выделили свою комнату в крыле для обслуживающего персонала. Веня ни разу не видел их гуляющими как раньше вместе в саду или секретничающими в беседке на берегу Москва реки. Все уже, кажется, привыкли к тому, что теперь Альга напоминала не фаворитку Папы, а его ближайшую помощницу. Однажды я поинтересовался у Вени, что он думает насчет того, состоит ли все таки Альга в любовницах у Папы. «Бог их знает, — развел руками он. — Все говорят, что он уже давно с ней спит, но я лично в этом сомневаюсь…»
Так, довольно неожиданно для себя, я вдруг открыл, что Веня не только приятный, но, в своем роде, весьма неглупый собеседник. Он не высказывал никаких мнений относительно пикантных подробностей политических интриг, однако тон и наблюдательность, с которыми он сообщал самые разнообразные новости, позволяли мне не только сориентироваться в происходящем, но и всякий раз почувствовать, что сообщаемые им подробности как бы удачно дополняют и подтверждают справедливость моих собственных смутных догадок и ощущений и возрождают подобие прежнего ироничного и легкого отношения к происходящему. Это сблизило нас еще больше.
Постепенно и мучительно я приходил в себя. Наплывы бреда, парализующий ужас, сосредотачивавшийся под ложечкой еще посещали меня среди ночи или под утро, но в дневные часы я находился в состоянии относительной уравновешенности бреда.
Теплые и легкие летние дожди чередовались с абсолютно прозрачными и ясными днями. Теперь все с нетерпением дожидались церемонии приведения Папы к присяге в качестве диктатора, цезаря, императора, верховного правителя или как там, бишь, его будут величать. По видимому, торжественная церемония даже нарочно оттягивалась под разными предлогами, чтобы народ, пребывавший в ужасе от воцарившегося повсеместно хаоса и разрухи, дозрел в полной мере и мог впоследствии трансформировать все свое отчаяние в буйную радость созидательного труда. Уже не однажды к Деревне приступали организованные толпы ходоков, которые ради Господа Бога умоляли Папу поскорее прекратить жуткую неопределенность. Они несли с собой иконы новомученика Феодора, то есть Феди Голенищева, а также Заступницы и Вседержительницы.
Сообщалось также о сознательной и добровольной выдаче армейским командам всякого рода зачинщиков и активистов минувших беспорядков. Впрочем, случаи выдачи были довольно редки, поскольку получившие неограниченные полномочия органы местного самоуправления (они же местные отделения России) считали целесообразным «судить гадов» без лишней волокиты. Во взаимодействии с армейскими комендатурами функционировали специальные общественные трибуналы, выносивших в таких случаях лишь два вида приговоров. Собственно, и они были почти идентичны. Разница заключалась лишь в том, что в первом фигурировали «фонари», а во втором «осины».
Отдаленные от столицы области присылали ходоков с просьбами и мольбами присоединить их к территории России. Налицо была жажда централизации и собирания земель. Странное дело, казалось бы по всей матери России вот уже несколько лет вся власть целиком и полностью отдана на откуп местным органам самоуправления, но практика показала, что чем дальше от святого центра, тем злокачественнее открывались результаты этого самого «народного самоуправления». Если в столице (или в непосредственной близи от нее) Бог ведает почему еще сохранялись какие то признаки цивилизации, сказывающиеся хотя бы во взаимодействии местных властей с армейскими командами и трибуналами, то в дальних регионах не только не наблюдалось никакого стремления к цивилизованности (хотя бы в части «фонарей» и «берез»), но укоренились такое беспросветное самодурство и жесточайшее людоедство, каких в свое время не успел сочинить мастер на подобные ужасы, наш старинный национальный писатель и насмешливый пророк Салтыков Щедрин. Говорят, тамошнее население рефлекторно сбивалось в голодные коммуны, перебиваясь неведомо чем. Впрочем, эти были счастливее тех, у которых даже «неведомо чего» не имелось и которые массовым порядком падали в полях, лесах, лугах и страшных «промзонах» — просто падали как есть наземь с женщинами, детьми и стариками в ожидании не то естественной смерти, не то светопреставления. Но поскольку светопреставление по многим причинам уже можно было считать состоявшимся, а естественная смерть в виду свирепствовавших повсеместно банд и местных извергов кровопийц могла считаться непозволительной роскошью, то, не находя никакой возможности тихого упокоения, осатаневшее население поднималось и начинало метаться из конца в конец по бескрайним просторам. Да, собственно говоря, его, этого населения уже не так уж и много осталось. То есть как раз наметился самый подходящий момент для собирания земель.
