— Люди, знаешь, ко всему привыкают, — рассуждал между тем Саймон. — Увлекаешься как-то… Если платишь за удовольствие — еще куда ни шло. А бывает — удовольствия на грош, а платишь за мечту, на самом деле ничего не имея. Приходится платить! На то она и цена.
— Чем я могу тебе помочь?
— Например, толкнуть под поезд, — произнес он.
И начал рассказывать все по порядку. Шарлотта узнала о Рене.
— Наверно, она давно знала, — пояснил он, — но выжидала чего-то.
Еще бы Шарлотте не знать! Со всех сторон она только и слышала о Саймоне и при всем желании не могла бы о нем не думать. В округе его все знали.
— Пожалуйста, мистер Марч, угощайтесь, — сказал официант, ставя на стол клубнику.
Рене все время была рядом с Саймоном, они постоянно играли с огнем, словно напрашиваясь, чтобы их увидели вместе. Иначе зачем было Рене провожать Саймона до дверей? Однажды я нашел в машине брата ее золотой гребешок. Но он сказал только: -
— Вот растяпа чертова, — и сунул его в карман.
Трудно было предположить, что за два года Шарлотта не
обнаружила никаких улик — ни золотистых волосков, ни носовых платков, ни спичек в бардачке с этикеткой ресторана, в котором она не бывала. И вечерами, когда муж возвращался со шляпой и газетой в руке, вряд ли она не могла определить по его поцелую в щечку, натужным шуткам и фальшивому благодушию, что всего лишь за несколько минут, требуемых, чтобы поставить машину и подняться на лифте, он был с другой женщиной. Наверняка она все знала. Но, думаю, до поры Шарлотта говорила себе: «Чего я не видела собственными глазами, того и нет» — уловка не столько слепцов, сколько людей решительных и хитрых. Можно и в схватке с медведем, упираясь лбом в его шкуру, размышлять о том, как провести следующий уик-энд, кого пригласить на ужин и какие приборы поставить.
Люди типа Шарлотты — загадка. Возможно, она подозревала, что, подняв шум, спровоцирует Саймона на некие поспешные действия в силу свойственного ему романтизма и из чувства чести, и потому предпочитала медлить и проявлять осторожность.
Однажды она сказала мне:
— Твоему брату нужны деньги. Потеряв возможность тратить столько, сколько хочется, он бы погиб.
Помню, как оглоушила она меня тогда этим своим заключением. Было это знойным утром в их залитой солнцем гостиной, устланной коврами варварских расцветок, среди ваз, цветы в которых колыхало жаркое дыхание раскаленного воздуха. Шарлотта стояла — большая, массивная, в белом шелковом пеньюаре, и, несмотря на сигарету в мундштуке и ярко накрашенный рот, казалась мне очень суровой, не уступающей в жесткости всем Магнусам, ее дядьям и кузенам. Иными словами, она сообщала мне, что спасает Саймона от неминуемой гибели.
Но деньги Саймону и вправду требовались. Рене жила так же широко, как Шарлотта, и Саймону это казалось вполне справедливым. Кроме того, он и сам считал нужным держать марку и не дешевиться. Когда они с Шарлоттой поехали отдыхать во Флориду, то не прошло и дня, как туда же двинула и Рене, остановившись при этом в роскошнейшем из отелей. Саймона не смущали расходы. Его тяготила необходимость постоянно изворачиваться, плен неустанных забот. Он хотел сделать что-то наперекор жене, а в результате оказался практически двоеженцем.
Бедный Саймон! Мне было его очень жаль. Я горячо сочувствовал брату.
Все это время он твердил мне, что не воспринимает свой роман как нечто постоянное. Неужели? И сколько же будет длиться это временное состояние? Потом у него явилась мысль выдать Рене замуж за какого-нибудь толстосума. Я случайно оказался свидетелем их разговора на эту тему.
— Этот мужик, Кархем, — говорил Саймон, — с которым мы как-то случайно встретились в клубе, спрашивал о тебе. Он хочет тебя куда-нибудь пригласить.
— Никуда я с ним не пойду!
— Нет, пойдешь. Не будь идиоткой! Надо же тебя как-то устроить. У него полно денег, и он холостяк. Занимается дорожным строительством.
— Плевать мне на его бизнес и на его деньги! Он старик и к тому же урод — все зубы искусственные. За кого ты меня принимаешь? Оставь, пожалуйста! — Она скрестила руки и, в сердцах передернув хрупкими плечами — из-за жары на ней было платье без рукавов, — уставилась в ветровое стекло. Напомню, что такие разговоры велись обычно в машине.
Потом я сказал Саймону:
— Она за тебя замуж хочет.
— Нет. Лишь остаться со мной. Ее все вполне устраивает. Обеспечена она лучше, чем многие жены.
— По-моему, ты лукавишь. Что же она, по-твоему, только и мечтает разъезжать с тобой в машине и читать киношные журналы, ожидая, когда ты закончишь телефонные переговоры?
Но сейчас, в «Энричи», он говорил нечто другое — рассказывал, как Шарлотта в один прекрасный день вдруг заявила ему, что больше терпеть не намерена, его роман зашел слишком далеко и она требует немедленно прекратить отношения. Пошли ссоры и распри, но не из-за разногласий с Шарлоттой. Он и сам считал, что пора поставить точку, о чем и сообщил Рене. Вот с нею дело обстояло из рук вон плохо. Она кричала, вопила, грозилась подать на него в суд и под конец упала в обморок. Тогда был призван адвокат Саймона, который назначил в своем кабинете встречу сторон и пообещал все уладить. Рене сказали, что Шарлотты не будет, но та все же заявилась. Рене набросилась на нее с проклятиями. Шарлотта закатила ей пощечину. И Саймон тоже ударил Рене. Потом они плакали, для чего имели все основания.
— Как же ты мог ее ударить?
— Слышал бы ты, что она несла! Ты бы тоже набросился на нее с кулаками. Я просто не выдержал.
В конце концов Рене согласилась уехать в Калифорнию при условии, что получит отступного. Отступное она получила. Но вот теперь вернулась и по телефону сообщила, что беременна.
— Знать ничего не желаю, — сказал ей на это Саймон. — Ты мошенница, взяла деньги и уехала в Калифорнию, собираясь вернуться.
Рене молча повесила трубку. У него тут же мелькнула мысль, не захочет ли она что-то с собой сделать. Так и оказалось — он подъехал в отель, когда она уже проглотила таблетки.
Она оказалась на четвертом месяце беременности.
— Что мне теперь делать? — спросил Саймон.
— Теперь уже ничего не поделаешь. Родится ребенок. Похоже, что и я, и ты, и Джордж появились на свет при сходных обстоятельствах.
Я утешал его как умел.
Если бы созвездие Андромеды держалось на небосводе нашей волей, разве не скатилось бы оно вниз, в тартарары, к чертям собачьим? Знаешь, Марч, не предоставить ли великой мировой душе предвосхищать будущее (Сэмюел Тейлор Колридж), мобилизуя на его воплощение гигантов и героев (Цезарей и Атласов)? Ты-то тут при чем? Не лучше ли тебе жениться на милой любящей женщине, поселиться где-нибудь в сельском уединении, основать там школу и не путаться под ногами сцепившихся в смертельной схватке наций? Остынь, охолонись, дружочек мой, говорил я себе, расслабься, и пусть все идет как идет. Эпохальные события вершат люди великие и могущественные, по сравнению с которыми ты песчинка, единичное наименование в гигантском каталоге торговой компании «Сире и Робак», а ты все пыжишься, тщишься хорошо себя вести, поступать как должно и жить достойной жизнью!
Однако внутренне я уже все для себя решил и, ощутив свой долг, не мог оставаться в стороне. И наконец час пробил. Был ветреный день, и ливень, накрыв город сплошной стеной, прибил даже дым из труб, все вокруг было сырым и хмурым, по колоннам станции «Ласалль-стрит» стекали струйки дождя. Клем внушал мне:
— Не лезь на рожон. Остерегайся триппера. Поменьше болтай о себе: люди любопытны и суются с расспросами. Не женись очертя голову — выдержи хотя бы шесть месяцев помолвки. Будешь на мели — всегда можешь разжиться у меня парой-другой баксов.
Меня определили на курсы морских интендантов и аптекарей, куда я подал заявление. Перед зачислением я поругался с врачом-психиатром, который прицепился ко мне, обнаружив крестик в моей анкете возле вопроса, не страдаю ли я энурезом. Я отвечал, что никаким энурезом не страдаю.
— Тогда почему поставил этот крестик? -
— Неужели не ясно, — вспылил я, — что, заполняя двадцать анкет после пяти собеседований и тридцатичасовой тряски в поезде, толком не выспавшись, можно совершить одну - единственную ошибку, поставив крестик не там, где нужно?
— Но почему вы сделали именно эту ошибку, а не какую - нибудь другую? — с ехидцей вопросил он.
Я почувствовал, как во мне закипает ненависть — сидит себе на бледной заднице и подозревает меня во всякой гадости!
— Вы хотите, чтобы я сознался в том, чего нет? Может, у меня на лице написано, что я мочусь в постель? — возмутился я.
На это он заметил, что, судя по всему, характер у меня агрессивный.
Впрочем, прежде чем приступить к занятиям на курсах, мы должны были пройти морскую практику в Чесапикском заливе. И бороздили его воды вдоль и поперек, рассекая дрожащее над нами марево зноя. Судно было старое, многопалубник времен Мак-Кинли. Раскаленная добела железяка тяжело и бессмысленно барахталась на волнах, и ее обгоняли элегантные белые паромы Дикси или плоские туши авианосцев с самолетами на палубе, казавшимися маленькими, как игрушки; авианосцы шли окутанные густым дымом, чудовищными столбами поднимавшимся от их котлов. Мы практиковались в морском бою и эвакуации с судна раз по восемь — десять за день. С шлюпбалок с грохотом спускались шлюпки, курсанты с палуб и трюмов кидались к ним, и начиналась погрузка — таскание, взваливание, кидание, толчки и понукание, пихание крюками, буйные крики и грубые шутки, пересыпанные руганью и всяческим поминанием женских гениталий. А затем все садились на весла и гребли час за часом. Вода пенилась и кипела, закручиваясь в буруны и кудрявясь, как листья салата.
