— Может, тебе помочь?
Я чуть не уронила сверток. Да если уж признаться, так чуть не напустила в штаны. Я посмотрела ему в глаза.
— Нет, — сказала я. — Спасибо, не надо. — И шагнула, но он стоял у меня на дороге. Я снова посмотрела ему в глаза. Может, в самый первый раз посмотрела в глаза белому человеку. Я стояла на месте как вкопанная. Это было не то, что посмотреть в глаза любому. До сих пор я ни разу такого не испытывала, вот почему это ошеломило меня. Это был соблазн, сулящий насилие. Это было насилие, сулящее унижение и месть — месть с обеих сторон. Мне захотелось приникнуть к нему, войти в него, взорвать изнутри это лицо, изуродовать до неузнаваемости, уничтожить его — захотелось упасть вместе с ним в грязь. Тогда мы оба будем свободны, и мне показалось, что я уже слышу ликующее пение.
— Тебе ведь недалеко, — вполголоса сказал он. — Дай помогу.
Я все еще вижу, как мы стоим на этой куда-то спешащей, людной, сумеречной улице и я со своим свертком и с сумочкой гляжу на него, он глядит на меня. Я вдруг почувствовала, что принадлежу ему, и отчаяние, такое безысходное, какого я никогда прежде не знала, обожгло меня. Я смотрела ему в глаза, смотрела на его влажные, мальчишеские, отчаявшиеся губы.
— Я человек не плохой, — проговорил он. — Скажи это своему дружку. И не бойся меня.
— Я не боюсь, — сказала я. — Спасибо. Я ему передам.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответила я и побежала дальше.
Фонни я не стала об этом рассказывать. Не смогла. Вычеркнула из памяти. Не знаю, заговаривал ли Белл когда-нибудь с Фонни. Не думаю, вряд ли.
В тот вечер, когда Фонни арестовали, у нас сидел Дэниел. Он был немного на взводе. Он плакал. Он опять рассказывал о том, что было в тюрьме. Он видел, как девять мужчин изнасиловали мальчишку. И его тоже насиловали. Не бывать, не бывать, не бывать ему прежним Дэниелом. Фонни держал его за плечи, держал до тех пор, пока Дэниел не свалился на пол. Я пошла заваривать кофе.
И тут в дверь к нам постучали.
Фонни работает по дереву. Мягкий темный обрубок стоит у него на верстаке. Он решил сделать мой портрет в дереве. Стена покрыта его набросками. Меня рядом с ним нет.
Инструменты лежат у него на верстаке. Он в ужасе ходит вокруг этого обрубка. Ему не хочется до него дотрагиваться. А ведь надо. Но ему не хочется его осквернять. Он стоит и, чуть не плача, смотрит, смотрит на дерево. Ему надо, чтобы оно заговорило; он ждет, когда оно заговорит. Пока не заговорит, он и руки не сможет поднять. Я заключена где-то в молчании этого обрубка, так же как и он, Фонни.
Он берет стамеску, кладет ее обратно. Закуривает сигарету, садится на табуретку, смотрит на дерево, опять берет стамеску.
Он кладет ее обратно на верстак, идет на кухню налить себе пива, возвращается с пивом, снова садится на табуретку, пристально смотрит на дерево. Дерево пристально смотрит на него.
— Ах ты сучья душа! — говорит Фонни.
Он снова берет стамеску и подходит к насторожившемуся обрубку. Легонько трогает его рукой, ласкает его. Прислушивается. Как бы поддразнивая, касается его стамеской. Стамеска начинает свою работу. Фонни работает.
И просыпается.
Он в одиночке на верхнем этаже тюрьмы. Это предварилка. Скоро его переведут вниз, в общую камеру, где будут еще люди. В углу одиночки унитаз. От него несет.
И от Фонни тоже несет.
Он зевает, закидывает руки за голову и с яростной силой поворачивается на койке. Он слушает. Который час, неизвестно, хотя это не имеет никакого значения. Часы похожи один на другой, дни похожи один на другой. Он смотрит на свои башмаки, они стоят на полу у койки — без шнурков. Он пытается придумать какое-нибудь объяснение, почему его держат здесь, придумать какой-нибудь повод, чтобы подвигаться. Или, наоборот, не двигаться? Он знает: для того чтобы не пойти ко дну здесь, в тюрьме, надо что-то делать, каждый день вынуждать себя к этому. Но нет, не получается. Он не может ни уйти в себя, ни уйти от себя. Он во взвешенном состоянии, он неподвижен. Он замер в неподвижности, потому что ему страшно. Он встает, идет в угол и мочится. Унитаз неисправен, скоро все польется через край. Он не знает, что тут можно сделать. Ему страшно здесь одному. Но он боится и той минуты, когда его сведут вниз, в камеру, где другие люди, которых он видит во время еды и которые там же видят его. Он знает, какие они, видел таких раньше, и, если б они встретились на воле, он знал бы, как с ними разговаривать. Тут он ничего не знает, он немой, он напрочь запуган. Тут каждый может надругаться над ним, тут и камень и железо против него. На воле он не так уж молод. А тут убедился, что молод, очень молод, слишком молод. И что же — тут ему и стареть?
Он заглядывает в глазок в двери комнаты и видит часть коридора. Там покой и тишина. Наверно, еще рано. Он думает: может, сегодня как раз тот день, когда его должны повести в душевую? Но он не знает, какой сегодня день, не помнит, когда его водили под душ. Спрошу кого-нибудь и запомню. Надо запомнить, нельзя же так! Он пытается припомнить все, что читал когда-нибудь о жизни в тюрьмах. И ничего не вспоминает. В голове у него пустота, как в раковине, и звенит, как в раковине, бессмысленным звоном. Ни вопросов, ни ответов — ничего. И от него несет. Он снова зевает, почесывается, вздрагивает, громадным усилием воли сдерживает крик, вцепляется в решетку высокого окна и смотрит на клочок неба, который виден сквозь прутья. Прикосновение к металлу немного успокаивает, прохладный, шероховатый камень у щеки немного утешает его. Он думает о своем отце — о Фрэнке. Думает обо мне. Что мы делаем сейчас, в эту самую минуту? Что делает без него весь мир, принадлежащий ему мир, почему его бросили здесь, оставили одного, может, умирать? Небо сейчас цвета стали. Тяжелые слезы текут по лицу Фонни, щекочут, путаясь в щетине небритого подбородка. Он не в состоянии собраться с силами и защитить себя, потому что не понимает, почему его держат здесь.
Он снова ложится на койку. У него осталось пять сигарет. Он знает, что сигареты я ему сегодня вечером принесу. Он закуривает, уставившись на трубы, идущие по потолку. Его бьет дрожь. Он старается успокоить себя. Еще только один день. Перестань психовать. Утихомирься.
В шесть часов его выводят на свидание со мной.
Он спохватывается: надо взять телефонную трубку.
— А-а! — И улыбается во весь рот. — Как дела, детка? Расскажи что-нибудь.
— Нечего мне рассказать, сам знаешь. Ты-то как?.. Он целует стекло. Я целую стекло.
Но вид сегодня у него нехороший.
— Завтра утром придет Хэйуорд. Он, кажется, добился — срок для суда назначен.
— Когда?
— Скоро. Совсем скоро.
— Что значит скоро? Завтра? Через месяц? Через год?
— Фонни! Неужели я сказала бы так, если б не знала, что скоро! И Хэйуорд позволил тебе сказать.
— До того, как он родится?
— Да, конечно! До того, как он родится.
— А когда это будет?
— Скоро.
Он меняется в лице и смеется. И шутливо грозит мне кулаком.
— Как он? Я про ребенка.
— Жив-здоров и брыкается. Это уж поверь мне.
— Лупит тебя почем зря? — Он снова смеется. — Ах ты! Тиш! И опять меняется в лице. Его озаряет новый свет. Какой он у меня красивый!
— Фрэнка видела?
— Да. Он все на сверхурочной. Завтра придет к тебе.
— Вместе с тобой?
— Нет. Он утром придет, с Хэйуордом.
— Как он?
— Хорошо, родной.
— А мои занудные сестрички?
— Они как всегда.
— Замуж еще не выскочили?
— Нет, Фонни. Пока еще не выскочили.
Я жду следующего вопроса.
— А моя мама?
— Я с ней, конечно, не виделась, но там, кажется, все в порядке.
— Слабенькое сердце еще не доконало ее? А твоя мама вернулась из Пуэрто-Рико?
— Нет еще. Но мы ее ждем с часу на час. — Он снова меняется в лице.
— Если эта дамочка все еще утверждает, что я ее изнасиловал, тогда мне здесь сидеть и сидеть.
Я закуриваю сигарету и сразу тушу ее. Ребенок шевелится, будто желая взглянуть на Фонни.
— Мама думает, что Хэйуорду удастся опротестовать ее показания. Она, кажется, истеричка. И вообще промышляет проституцией время от времени, а это, конечно, не в ее пользу. И потом, в то утро на опознании ты единственный был черный. Стояли там какие-то белые, один пуэрториканец, двое наших посветлее, но черный ты был один.
— Не знаю, посчитаются ли с этим.
— Как же не посчитаются? Дело могут вовсе прекратить. Она заявила, что ее изнасиловал черный, вот они и поставили одного черного среди белых подонков. Что ей оставалось? Показать на тебя, только и всего. Раз она искала черного, значит, другие тут ни при чем.
— А как там Белл?
— Я тебе говорила, что он убил черного мальчишку. Так вот Хэйуорд уж постарается, чтобы присяжные об этом узнали.
