Чонкин жил, Чонкин жив
– Грустная картина. Не скучаете по брежневским временам?
– Не скучаю. Тем более что я в них был вообще запрещенным писателем и персоной нон грата в своей стране. И особо хочу подчеркнуть, что я – сторонник свободы, хоть она и действует губительно на отношение людей к литературе.
– А почему так?
– Не знаю. Я бы сравнил писателя с врачом, который совершенно необходим людям во время чумы. Пока длится эпидемия, пока, рискуя жизнью, он ходит по чумным баракам, его имя у всех на устах, и он пользуется огромным уважением в обществе. А после эпидемии он никому не нужен, потому что всякие насморки и ангины другие врачи лечат лучше его. И он, наверное, чувствует себя потерянным. Но не может же он желать возвращения чумы. Вот я и не желаю.
– Все же книги ваши выходят регулярно, хоть и небольшими тиражами. На эти деньги писатель Войнович может жить?
– На эти деньги – нет. Но пока писатель жив, возникают разные побочные источники доходов, которые связаны с профессией. Например, вы написали роман, а вам предложили сделать по нему сценарий. Или пьесу. Или написать эссе для богатого журнала с глянцевой обложкой. Но в целом, конечно, в России гонорары очень скверные. А на Западе, если печатают и переводят, то как-то перебиться можно. Я иногда пишу для западных газет статьи. Кроме того, обычное дело для писателя – это выступления. Я выступаю и в России, и на Западе, причем даже у нас иногда платят вполне приличные деньги, особенно почему-то в провинции, а не в Москве. Иногда меня приглашают в Америку, реже в Израиль.
– Простите, задам неделикатный вопрос: у вас нет чувства, что слава ваша проходит и это – неотвратимый процесс?
– Хотите верьте, хотите – нет, я никогда не стремился к широкой славе. Например, к тому, чтобы меня узнавали на улице. Хотя все равно узнают. Но это, правда, не писательская, а телевизионная «слава». И такой известности вообще грош цена. Должен еще сказать, что имя Чонкина по-прежнему кое-что значит, и я даже надеюсь, что его не скоро забудут. Потому что он не из тех героев, которых читатели сразу выкидывают из памяти. Многих других моих героев, тоже дорогих мне и близких, возможно, забудут, а Чонкин пока останется… Ну, и я при нем.
– Вам нравится, когда вас узнают на улице?
– Мне это неприятно. Например, я часто езжу в метро, и мне вовсе не хочется, чтобы на меня там кто-нибудь пялился. Или приставал. Бывают такие люди, которые обязательно всплеснут руками и заорут на весь вагон: «Как? Это вы?! Неужели в метро…» Не знаешь, куда деваться. Так что я смиренно принимаю падение читательского интереса к литературе вообще и к себе в частности. Но в этом общем процессе я не стою на последнем месте. Меня все равно читают. Конечно, миллионные перестроечные тиражи, которые я захватил уже на излете, не повторятся, но по нынешним временам мои книги издаются совсем неплохо. И, главное, их все время допечатывают. А «Чонкин» вообще издается без конца – и в России, и в Германии, и в Америке. Четверть века эту книгу переиздают! Да и «Москва 2042» все еще популярна. Пьеса «Кот домашний средней пушистости», написанная в соавторстве с Григорием Гориным по моей повести «Шапка», уже больше десяти лет идет в «Современнике» и всегда с аншлагом. Театр «Игроки» поставил недавно очень хороший спектакль по моей повести «Путем взаимной переписки», и эта вещь, написанная тридцать лет тому назад, не выглядит устаревшей.
– Еще суровей спрошу: по-вашему, Чонкин сегодня смешон?
– А вы плохо спросили. Вы хотели сказать: смешной ли он? Ну, я не знаю! Читатели смеются. Некоторые даже хохочут.
– А кому интересен Сим Симыч Карнавалов, когда мало кого волнует даже его прототип?
– Нет, интерес к прототипу, я бы сказал, еще не угас. А если и угаснет, то это на книге отразиться не может. Жизнь литературного персонажа от прототипа никак не зависит, и вообще их можно друг с другом не связывать. Когда я читаю про писателя Кармазинова, мне все равно, похож он или не похож на Тургенева. Мне просто интересно и смешно. А к «Москве 2042» интерес в последнее время даже возрос, многие вспомнили эту книгу после встречи Солженицына с Путиным. Кстати, у меня в романе Сим Симыч телевизор называет гляделкой, а Солженицын после встречи с президентом давал интервью Сванидзе, по телевидению ругал телевидение (и правильно), а телевизор назвал поглядкой.
– Когда-то в диccидeнтcкиx кpугax точно, даже поименно знали, кто эти люди – «лучшие представители творческой интеллигенции». Сегодня все как-то неясно и размыто. Сегодня это те, кому Б.А. Березовский предложил акции ОРТ. Вам, кстати, не предлагал?
– Нет, к сожалению или к счастью, он мне свои акции не предлагал. Если говорить серьезно, то Борис Абрамович правильно про меня не вспомнил, потому что я бы точно отказался. И давайте не забывать, что этот список лучших людей отражает вкусы одного Березовского.
– Разве? А по-моему, «список Березовского» в немалой степени отражает нынешние общественные вкусы. Потому что сегодня, при всеобщей нашей замороченности, почти всякий очень известный человек становится «властителем дум». Вне зависимости от того, почему он стал известен. Даже еще вопрос, кто знаменитее: Фазиль Абдулович или Доренко…
– А я бы опять воспользовался этой аналогией, сравнив время чумы и эпоху выздоровления. Конечно, в суровые времена определять лучших гораздо легче. Кто противостоит власти, тот и герой. Сейчас с критериями потруднее. Но все равно, вглядевшись и вслушавшись, можно разобраться. Сейчас, я смотрю, некоторые любимцы публики встали в очередь облизывать президента, в расчете, очевидно, на ответное благоволение. Обтяпать кое-какие свои делишки им, возможно, удастся, но уважение людей на этом можно и потерять.
– Тут еще однa странность. Знаменитостей много, но подлинных авторитетов в обществе нет. Ни одного. Лет десять назад мнение известного писателя или актера могло повлиять чуть ли не на исход выборов. Сегодня избиратель никому не верит, меньше всего – интеллигенции.
– Между прочим, я вообще против того, чтобы писатели влияли на мнение избирателей. Это не наше дело. Если американский литератор начнет расхваливать Гора или Буша, на него посмотрят как на сумасшедшего. Может, и мы приближаемся к американским стандартам?
– Как и в прежние времена, свободу слова сегодня зажимает государство. Тут никаких проблем… Но вот саму свободу почему-то олицетворяют люди типа Гусинского и Березовского. С кем быть, Владимир Николаевич?
– С истиной. Понимаете, вся эта наша свобода слова была неладно устроена. Почему некий олигарх должен влиять на политику и состояние умов в огромном государстве? Мы ведь его не выбирали, между прочим. Я не голосовал ни за Березовского, ни за Гусинского и не хочу, чтобы они вмешивались в политическую жизнь. Бывает, и в Германии финансовые и промышленные магнаты пытаются оказывать давление на власть, но делают это с предельной осторожностью. Может быть, они по-тихому подбрасывают деньги какой-нибудь партии, но стремятся, чтобы об этом никто не узнал. Если попадутся – скандал. И уж совершенно исключено, чтобы какой-нибудь немецкий телеканал открыто вел свою отдельную линию и пытался навязать избирателям свой собственный выбор.
– Немцы нам не указ, Владимир Николаевич… Вопрос поставлен в лоб: или ты за Путина, или за Гусинского. За государство, которое давит свободу, или за свободу, которая не платит налогов государству. Выбора никакого нет.
– Если такие люди, как Гусинский, не платят налоги, то тем самым они подрывают экономическую мощь государства. Под шумок, конечно, вместе с Гусинским можно задавить и свободу слова… Но, честно говоря, будь я президентом (не дай бог), я бы тоже требовал соблюдения законов. Свобода на самом деле не может быть обеспечена государством, которое не справляется со сбором налогов.
– Но вы же понимаете: если бы глава «Медиа-МОСТ» не платил налогов и не отдавал долгов, но при этом поддерживал Кремль, то у него и проблем бы никаких не было.
– Он должен платить долги и поддерживать Кремль, то есть не пытаться играть роль самостоятельной политической силы. А политическая власть будет рыть сама себе яму, если попытается подчинить себе СМИ. Но вообще… когда телемагнаты громко спорят с государством и между собой, то это всегда лучше, чем одна советская власть и никаких дискуссий. Десять сомнительных источников информации лучше, чем один официозный, потому что один, не контролируемый другими, обязательно будет врать. А из десяти я могу выбирать и составлять, как из кубиков, правдивый портрет современности.
– Все к тому идет, что останется лишь один информационный источник. Когда власть добьет НТВ.
– Я думаю, что полностью задавить свободу слова в России уже невозможно. Для этого надо опять устроить в стране 37-й год, посшибать тарелки с домов, сбить телекоммуникационные спутники, вывести Россию из Интернета, изъять у населения факсы, принтеры… Я не могу себе такого представить.
