– Или литератор. Андрей Битов недавно высказал мнение, что Пушкин был скорее литератором, нежели просто поэтом. Кем вы ощущаете себя – прозаиком, публицистом, поэтом или тоже литератором?
– Меня терминологические тонкости не интересуют. Несмотря на то что в основном я прозаик, я писал стихи, песни, пьесы, киносценарии, фельетоны, сказки, мемуары и критику. Да, я профессиональный литератор, просто это же можно объединить и в термин «писатель». А вот два года назад я начал рисовать, и по этим картинкам можно судить обо мне и как о литераторе. В живописи, как и в литературе, я пробую все. Мне говорят, что у меня нет стиля. Может быть, я художник начинающий. И все же я предпочитаю говорить, что все картины написаны в разной манере, но какой-то общий стиль, позволяющий определить авторство, есть. Я думаю, что в литературе то же самое.
– Существует ли для вас понятие родины, может, литературной родины?
– Я человек смешанного происхождения, а родился в Таджикистане. До какого-то времени мои сербские, еврейские и другие корни не имели никакого значения. Но объективно у меня не было ни одного места, где я бы жил больше шести лет: Душанбе, Украина, Ленинабад, где-то еще, где-то еще, потом Москва. В Москве до отъезда я прожил двадцать четыре года и считал себя москвичом. А вообще я всегда считал себя россиянином и даже русским, стопроцентно русским, потому что все эти подсчеты процентов крови абсолютно неверны. Мне в 1980 году сделали операцию на сердце, во время которой перелили всю кровь. Так что теперь во мне течет немецкая, а скорее всего турецкая кровь (турки – основные доноры в Германии). Мои предки по отцовской линии – сербские дворяне, венецианские дожи, австрийские военачальники (один австрийский генерал во время Первой мировой войны упоминается в «Похождениях Швейка», другой, Петр Войнович, был австрийским писателем и, наверное, считал себя австрийцем, а не сербом). Вообще, что такое национальность, никто толком не знает, поэтому человек должен признаваться тем, кем он сам себя ощущает. В связи с происходящим объединением Европы есть предложение ввести новую национальность – европеец. Вот мне это подходит. Среди моих предков многие были путешественниками и любили переселяться из одной страны в другую. Мне тоже пришлось поездить. Когда я поехал по миру, мне было сначала очень непривычно, даже страшновато. А сегодня мне вообще все равно, где жить. Здесь жить интересно, потому что в России происходят самые драматические события, но сидеть и писать все равно где. Я сегодня в Мюнхен езжу, как на дачу: сажусь в самолет и через два с половиной часа уже там. Тише и проще жить в Германии, но интереснее здесь.
«Теперь правду можно поискать в других местах…» Интервью Илье Мильштейну Кровь, почва, Милошевич
– Что такое родина, Владимир Николаевич?
– С чего начинается родина? И чем кончается? На такие вопросы я, признаться, с трудом отвечаю. Моя фактическая родина – Душанбе, но никакой почти ностальгии я по этому городу не испытываю. Есть общий набор слов о книгах, культуре и языке, но если я начну говорить на эту тему, то ничего нового не скажу. Кроме того, сегодня это понятие усложнилось: огромные массы людей уезжают из своих городов, покидают свои страны и теряют чувство родины.
– Москва для вас – родина?
– Да, родина, но я переехал сюда в 24 года. И той Москвы давно уже нет.
– Есть точка зрения, что родина – это кровь, которая течет в жилах. И вспоминаешь о ней, когда дома, где живут соотечественники, творится что-то неладное. Помню, что вы довольно быстро и жестко откликнулись на войну НАТО против Югославии. Для вас лично тогда имело значение, что вы серб по отцовской линии?
– Свое происхождение я всегда помню. Но для меня кровь – дело десятое. Я был не за сербов и уж тем более не за Милошевича, я был за справедливость. Меня так родители воспитали. Если я приходил со двора побитый, то они не спешили искать обидчика своего сына. А если я кому-то вмазал, тоже не торопились меня поздравлять. Для них было важно, из-за чего случилась драка и кто был прав. И если оказывалось, что я не прав, то мне от родителей доставалось, и правильно! Если самый близкий мне человек кого-нибудь обижает, то я буду на стороне обиженного. Я считаю (и мое происхождение здесь ни при чем), что НАТО совершило чудовищную и бессмысленную акцию, которая нисколько не навредила Милошевичу, а, скорее, помогла подольше задержаться во власти. Запад, по-моему, действовал по очень глупому принципу: давайте, мол, набьем морду сербам, чтобы Милошевич из-за этого страдал. А Милошевичу было все равно! Да и теперь, когда его скинули, продолжаются какие-то глупые и совершенно безнравственные попытки «перевоспитать» сербов. Запад дает Югославии 200 млн. евро, а если те выдадут Милошевича, то обещают добавить еще 2 млрд. Это же растление целой нации! Западные политики хотят, чтобы сербы живого человека продали им за деньги. А по-моему, Милошевича если судить, то только в Белграде. И когда-нибудь сербы его осудят, только не надо их покупать и подталкивать…
– А когда на Ближнем Востоке заваривается очередная каша, вы вспоминаете о своей еврейской «половинке»?
– Я о ней не забываю. Но, повторяю, я всегда сочувствую несправедливо обиженным. И ненавижу насилие, жестокость и суд толпы. Я ненавижу палестинцев, которые линчевали израильтянина. Ненавижу не за то, что они палестинцы, а за то, что они негодяи. Я ненавидел бы и израильтян, если б они сделали что-нибудь похожее с беззащитным палестинцем. Я с одинаковым отвращением отношусь к убийцам и погромщикам любой национальности.
– Короче говоря, родина – это вовсе не кровь. А дом, где вы живете, где вас любят…
– …и где ненавидят, между прочим, тоже. С таким накалом ненависти, какой бывает в России, я никогда не столкнусь ни в Сербии, ни в Израиле, ни уж тем более в Мюнхене. И, конечно, только в Москве ко мне может подойти какая-то дура с телевидения и поинтересоваться, считаю ли я себя русскоязычным писателем или не считаю.
– Что вы ей ответили?
– Вежливо, к сожалению, ответил. А надо было сказать, что она дура.
– Мюнхгаузен paccкaзывал про Россию. Немецкого читателя вы себе представляете?
– Представляю. У меня все-таки среди немцев много друзей и знакомых, с которыми мы общаемся, как говорят, домами. К тому же бывают публичные выступления с вопросами и ответами. В целом у немцев заинтересованное, но довольно причудливое, ироничное представление о России, о русских, о русской литературе. Как и у нас о них, если судить по описаниям немцев нашими классиками, вспомним гоголевских Шиллера и Гофмана или лесковского Гуго Пекторалиса.
– Наверное, история так сложилась, что русские с немцами все время друг друга смешили?
– У меня есть теория на этот счет, связанная со знаменитым бароном Мюнхгаузеном. Ну, всем известно, что барон – это фигура реальная, он служил в России, потом вернулся в Германию и стал героем разнообразных анекдотов и небылиц. Так вот, я думаю, что это был правдивейший человек. Вернувшись, он честно рассказывал о том, что видел в России. Но это немцам показалось настолько неправдоподобным, что они стали над ним смеяться, а уж потом, после его смерти, начали придумывать небылицы, как им казалось, «в духе Мюнхгаузена»: про полет на луну, про лошадь на куполе церкви, про то, как он себя из болота вытаскивал за волосы…
– А с российским читателем у вас как отношения складываются?
– Читатель наш, конечно, изменился, но иначе и быть не могло. Дело в том, что стремительные перемены, случившиеся в стране и в мире, не могли не сказаться на публике. Причем тут многое совпало: и освобождение страны, и компьютерная революция, и Интернет. Человек оказался в обществе, где резко уменьшилась потребность в чтении. Раньше ответы на коренные вопросы он искал в книгах, больше негде было… К писателям ходили, как к Ленину ходоки. Теперь правду можно поискать в других местах: в церкви, у адвоката, у психиатра, у сексолога. Раньше писателям, в особенности советским, совсем не мешал телевизор: он был хороший, маленький, черно-белый, по нему показывали программу «Время», а в ней выступал Леонид Ильич. Человек посмотрит-посмотрит на Брежнева и опять за книгу берется, да?
– А можно было и не выключать. «Чонкин» очень хорошо читался под отчетный доклад…
– Верно. А теперь телевизор у всех большой, цветной и набитый мыльными операми. Между прочим, любимое чтение нормального человека – это роман, а не рассказ и не стихотворение; мыльные оперы с успехом заменяют эту вымышленную долгую жизнь с вымышленными героями, превосходя книгу в смысле наглядности. Кроме того, раньше человек, особенно советский, ходил на работу, чтобы ничего там не делать. Ничегонеделание – занятие тяжелое, и хотя бы от скуки совслужащий читал книгу. Теперь, в частной фирме – он бездельничать не может, потому что выгонят, приходится работать. А если это человек инициативный, то он и после службы ищет возможность заработать, так что на книги просто времени не остается. И лишь когда у него выпадает время в отпуск съездить, он берет с собой на Канарские острова детектив, чтобы в самолете или на пляже прочесть и выкинуть.
