— Чьи?..
— Твои… Конечно, твои, чьи же еще… Ты еще не знаешь, каково это — жить в роскоши, спать на шкурах голубых песцов и белых медведей, жрать на золоте, носить шиншилловые палантины, кататься не в железных повозках — в лимузинах, похожих на гордых птиц… Мне подчиняются все, кто знает мою силу. Показать тебе мою силу?..
Он поднял руку. Рукав бобровой шубы скользнул вниз, и Ксения с ужасом увидела, как в темноте блеснула когтями растопыренная зверья лапа и приблизилась к ее лицу.
Через секунду он хохотал, прижимая зажмурившуюся Ксению к бобровому воротнику.
— Ха, ха!.. испугалась!.. я же фокусник непревзойденный, меня еще никто в трюках не переплюнул… это не сила… это просто смех один, захотел я посмеяться… над тобой… ты же… вы же так верите во все это, ну вот я и…
Он перевел дух. Ксения отняла лицо от его воротника и вгляделась в него. Зрачки ее расширились. Незнакомец отразился в них. Если б кто-нибудь сейчас поднес зеркало к ее глазам, она увидела бы, что отражения в ее зрачках — красного света.
Две красных фигуры.
Две кровавых тени.
Два пляшущих багровых знака.
Ей застлало глаза слезами. Поземка обняла ее щиколотки.
А незнакомец шептал:
— Будешь жить в неге, в довольстве… Позабудешь свои подворотни, свои ночевки на чердаках и в подвалах, ужас своей жизни… выбросишь свой мешок, свое грязное рубище… я сожгу его… нет!.. я его сохраню в прозрачном хрустальном саркофаге, как реликвию, как вы храните эту… как ее… — он поморщился… — драгоценную плащаницу того, кому вы молитесь… откормишься, поправишься, кости и мослы обрастут приятненьким жирком… вдену тебе в ушки прелестные брильянтики… запястья обхвачу браслетами кованого серебра… а как к твоим синим глазам пойдет сапфировая диадема, м-м!.. клянусь, у тебя никогда и зеркала-то в руках не было, ты не знаешь, какая ты… а ведь ты женщина… ты — женщина!.. приблизься ко мне, настоящая женщина, женщина, каких в мире мало, каких нет уже в мире, я-то это знаю, я… отдайся мне, доверься мне… сделайся моею… я высоко вознесу тебя… над всеми женщинами мира!.. над всеми мужчинами!.. над голью и царями!.. над сбродом и князьями!.. над рабами и магнатами!.. над теми, кто бьет, и над теми, кого бьют и забивают до смерти… есть одно условие… чтобы я взял тебя и увел с собой… навсегда… до конца света… до конца… мира…
Он захрипел. На его губах показалась белая пена с прожилками крови.
— И ты будешь… его царицей… Ты… моей царицей будешь!.. Я тебя давно приметил… я за тобой давно слежу… Всю твою жизнь… глупую… жестокую… несуразную… А ты бы могла… если б только захотела… если б только пальчиком шевельнула… бровью повела… но ты — дура… ты круглая дура… ты не хочешь… Но я заставлю тебя… Я прикажу тебе… я так хочу…
Он поднял ее лицо за подбородок, дернул вверх.
— …ты — моя!
Ксения рванулась. Бесполезно. Он держал ее крепко. Выпростать праву руку. Только правую руку. Для знамения.
Она чарующе улыбнулась. Губы ее дрожали. Она видела рядом с собой страшное, любострастное, небритое лицо, кипящее масло узких и длинных, широко стоящих подо лбом, у висков, глаз, красный язык, дрожащий в предвкушении поцелуев меж зубов, похожих на острые пилы. Он обдавал ее табачным дыханием. Он охватывал ее полами шубы, сквозь мех она чувствовала крючья когтей, елозящих по ее спине.
— У тебя серьга в ухе, — сказала она пересохшим горлом. — Вот здесь. В левой мочке. Как красиво. Тебе идет. Правда, мужчины не носят. Боюсь над тобой смеяться.
— Серьга?.. — Он криво усмехнулся. — Где?.. Что ты мелешь?..
— Вот, — она кивнула головой. — Тут. Дай покажу. А хочешь, и выну. У меня пальцы ловкие.
Он на миг ослабил неразъемную хватку. Ксения выхватила из тисков правую руку и, якобы любуясь серьгой, осторожно прикоснулась пальцем к голому волосатому уху.
— Ой, какая прекрасная, — хрипло пела Ксения, — какая алмазная… Как искрится… играет… я тоже хочу… когда я буду у тебя жить… когда я стану твоею…
Он растопырился в масленой победной улыбке.
Ксения быстрее молнии поднесла сложенное в щепоть запястье ко лбу, груди, правому плечу, левому. Вот он, крест. И еще раз перекрестилась. И еще. И еще.
Буранные смерчи взвихрились над уличным мраком. Обняли стоящих. Закружили. Взвыл ветер. Замигали над крышами звезды, фонари, военные ракеты. Завыли сирены, вспарывая ночной воздух воплями, как ножами.
Он выпустил ее, зашатался. Ветер отдул бобровую полу.
— А-а! — завизжал. — Перехитрила!.. Догадалась!..
Она отпрыгнула от него, опять закрестилась, дрожащими губами прошептала:
— Богородица, Дева, радуйся… благодатная Мария, Господь с Тобою…
— Вырвалась на этот раз!.. А-а!.. Ты делаешь мне больно… о, как больно!.. Я отомщу тебе… я отловлю тебя!.. тогда, когда ты будешь спать… когда, пьяная от счастья, забудешься и потеряешь разум… когда тебе покажется, что меня и не было никогда… а я есть… я всегда есть… я здесь… всегда рядом с тобой… и я соблазню тебя… нет!.. не совращу — возьму тебя силой… уничтожу тебя… сомну тебя… в кулаке своем… и ты запищишь и раздавишься, и красный сок закапает наземь… и ни голоса твоего не будет никогда… ни взгляда… ни сердца… ни волоса с головы твоей… и только я буду стоять один, с красной, выпачканной ладонью, и смеяться… и хохотать… во все горло… ха-а-а-а-хаха-ха-а-а-а-а-а!..
Ксения пятилась и крестилась. Молитва слетела с ее губ птицей. Бобровая шуба истаивала во тьме. Ксения поняла, что победила.
Еще она поняла, что он рядом. Что не без его ведома затеялась Зимняя Война. Что он возвышается, как гора, над всеми Выкинутыми за Борт, Курбанами и Горбунами, жаждущими владычествовать над миром. Что если зазеваешься, заснешь, пропустишь, он тотчас обхватит тебя, крепко к себе прижмет; и тогда прости-прощай душа живая — съест всю, без остатка, только косточки на зубах захрустят. Чем победить его? Он вездесущ. Он нагл и бессмертен. Он появляется вживе там и тогда, где и когда люди послушно пляшут под его дуду, кротко склоняют перед ним выю.
— Убирайся, — сказала Ксения жестко, глядя на него глазами, отвердевшими, как два лазурита. — Вон отсюда. Не твоя. И твоей никогда не буду. Пусть меня разрежут на куски. Сожгут в печи. Я и из пепла вылечу. Крылья расправлю. А ты только облизнешься. Соблазны твои гроша ломаного не стоят. Соблазнитель.
Плюнула. Утерла рот. Перекрестилась еще. Рассмеялась.
Гордо, не оглядываясь, пошла прочь.
А-а-а-а-ах, полная народу великая Площадь!..
И кишит народ, и гудит, и вопит; раешники стишки выкликают, машины колючий воздух режут, танки снег мнут гармошкой. Солдаты в наваксенных сапогах топают; кого бы прибить, не со зла, а подневольно ищут. Ах, Площадь широкая!.. — и елки несут на горбах, и в сетках натужно тащат золотые лимоны, медные мандарины, пылающие рыжие апельсины, в черепаховых панцирях ананасы, — эх, заморский фрукт, и зачем ты северным снежным людям, и без тебя тошно, — а это кто тащится, клюкой помахивает?!.. бабка Кабаниха ли, Салтычиха, их храма в храм таскается, все Бога за Русь молит, а Он как оглох, не слышит, или у бабки голосишко окаянный, не досягает горных высот… бегут на каблучках девчоночки, одной одиннадцать, другой тринадцати нет: шлюшки-малюточки, и дорого платят те, в повозках сверкающих с бархатными сиденьями, с зеркальными стеклами за атласными шторами?!.. вы и так, и эдак умеете ножки раздвигать, а дома малые братики, а дома мать седая за кухонной плитой, одно-единое слово сквозь зубы бесконечно цедит… Площадь, круглая серебряная тарелка! Блюдо безумное! Яблоко-ранет — красное Солнце — катай! Мальчишки лыжами режут тебя, коньками. Цветочницы сидят на старых ящиках — кто с бумажными, кто с неподдельными цветами. А вот девка продает голубей. Ах, ляг на пузо, девка с голубями, пусть голуби ходят по тебе, по спине твоей, может, и у тебя крылья вырастут. А телеги катятся, скарб человечий везут!.. — продыху нет в мельтешении, под колеса бросаются кошки, собаки, пацаны, а то давеча пыталась броситься бедняжечка, ей жить надоело… вытащили из-под телеги, спасли… откачали… А вон моряки идут, бушлаты распахнуты, на лицах улыбки шире варежки, под тельняшками нательные крестики — их батюшка покрестил, завтра им в бой, если убьют, так души прямиком в Рай пойдут… Площадь! Гомон! Гуд! Вот броневики идут; не пробьешь их броню, хоть взрывай их сто раз на дню. Кто внутри них сидит?!.. — а один безногий инвалид, а один заштатный циркач, а один пацан-ворюга — хоть плачь!.. А это кто там, ноги босые скрючив, дуя, плюя на руки, согревая их больным жаром дыхания, прижимая к пламенным щекам, к румяным скулам, красней моркови на морозе, стирая ледышки слез с заиндевелых ресниц, под мертвой телегой сидит, прячется, будто никто ее не приметит, не узрит в людском море?!.. кто?!.. длинные волосы змеями разбросаны по грязному снегу, глаза блуждают, язык плетет невесть что, стоящие рядом и слушающие, и глядящие то хохочут, то плачут; щеки ввалились, лобные кости торчат, изо лба сильное сияние исходит, вверх — отвесно — идут два широких мощных луча; а может, это все блазнится вам, грезится, а просто сидит простоволосая девка под телегой, под разломанной повозкой железной, сидит, скрестив ноги, на снегу, да читает молитву другу и врагу, а на шее у нее крест бирюзовый, крест железный на цепи, крест чугунный на вервии, а вокруг шеи тонкая сияющая жемчужная низка обмотана: видать, чей подарок за приворот, за помянник иль за излечение, а то и скрала где-нибудь, умыкнула из лавки, пока торжник носом клевал… продала бы камушки да купила бы себе обувку да одевку!.. нет, не желает; любит, кошка гордая, одиноко бродящая, гордую бедность свою, любит, собака дикая, вольная, погоню на просторе за дичью, лай под звездами, воду из ручья, радость и нищету… Зимнюю Войну клянет! Зимнюю Войну поет! Не поймешь, ругает или хвалит! Судьбу предсказывает! На всех языках запросто балакает! Ежели где болит — тут же ущупает, ладонь приложит, подержит над страдальным местечком, погреет, а ладошка жаром нальется, кипятком ожжет, горечью ошлепнет… а боль раз — и убежала! Боли-то уже и нету! И не будет никогда… Никогда больше… И пятишься от нее по снегу, изумленный, и кланяешься, и благодаришь, а она сидит себе с улыбочкой, сидит и молчит, только свет встает вокруг ее головы, разливается сиянием над затылком ее голым; только иней серебристой солью осыпает, опушивает концы ее длинных ресниц, разметанных волос, размахренных нитей драного мешка, коий носит заместо платья и шубы она… выздоровел я! Излечила ты меня! Излечила навек от всех болей и бед, от всех скорбей, — да кто же ты такая, чтоб в снегу сидеть да за всех молиться, да за всех в ответе быть?!.. Ксения?!.. Да, да, Ксенией зовут нашу бедненькую, блаженненькую… не троньте ее, ее ни солдаты не трогают, ни танки ее не давят, ни броневики не расстреливают; она неприкосновенна, на Площади все любят ее, она всех крестит издали, кого ни приметит.
