Внизу, в вестибюле школы открылась малозаметная дверка у самой раздевалки, вызывавшая у многих поколений учеников не меньший трепет, чем дверь директорского кабинета. Оттуда вышли двое. Завуч Александра Михайловна – высокая худая старуха, одетая во что-то фиолетовое с белой крахмальной пеной под острым подбородком. (Родители учеников, сами учившиеся у нее еще до войны, в один голос утверждали, что за последние двадцать лет она совсем не изменилась.) Всею своей сутью, даже запахом, она походила на засушенный цветок, какой находишь иногда между пожелтевшими страницами. С нею был тип совершенно иного рода. Тоже старик, но сгорбленный, с обвислыми губами, неопрятной бородой и давно не мытыми сивыми патлами. Впрочем, и он тоже постарался принарядиться. Под ветхим пиджачком виднелась новая ситцевая косоворотка, кирзовые сапоги были старательно начищены, а на груди среди разнообразных «почетных знаков» и простых значков торжественно посверкивали пара медалек и орден Трудового Красного Знамени.
– Егор Егорыч! – выговаривала ему завуч. – Ведь мы с вами договаривались! Я настоятельно вас предупреждала, и – вот! Что мне прикажете теперь делать? Не могли уж потерпеть немного для такого случая. Не знаю даже, имею ли я моральное право выпустить вас к детям в таком виде.
– Не дрейфь, Михайловна, – успокоительно бурчал старый хрыч, – нам, пролетариату то есть, без этого дела нельзя. Опять же, боязно стало – а ну как архаровцы твои на кусочки меня раздеребанят? Ничего, все будет на ять, ты ж меня знаешь.
– Только учтите, Егор Егорыч, если что, я вынуждена буду немедленно вмешаться!
Они вошли в класс. Шестой «Б» вскочил, грохоча крышками парт, и замер. Александру Михайловну ужасно боялись и любили, хотя она никогда никому ничего особенно плохого не делала, как, впрочем, и хорошего.
– Можете садиться, – властно прозвучал ее голос. Мальчики, с новым грохотом крышек, сели.
– Сегодня на классном часе, посвященном сороковой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, мы с вами встречаемся с нашим знатным земляком, старейшим шахтером, человеком всем вам хорошо известным, недавно, как вы знаете, награжденным за свой трудовой подвиг орденом. Товарищи пионеры, поприветствуем Егора Егорыча Федорчука!
Завуч аккуратно захлопала костистыми ладошками. Класс бурно присоединился. Егор Егорыч с непривычки прослезился. Понужденный Александрой Михайловной, он неловко присел за учительский стол, налил себе дрожащей рукой полный стакан воды из графина и шумно, как лошадь, выпил. Дождавшись, когда он закончил, завуч продолжила:
– Егор Егорыч прожил долгую интересную трудовую жизнь. Он начал свою шахтерскую биографию еще при гнилом царском режиме, и было ему тогда столько же, сколько вам сейчас. Верно я говорю, Егор Егорыч?
– А, ну да, ну да. Верно. Только не на шахте это было, а в деревне, – развел руками старик, – совестно теперь и вспоминать…
– Это совершенно неважно где. В те годы Егор Егорыч сполна хлебнул подневольной доли.
– А он и сейчас, между прочим, тоже… – явственно донеслось с задней парты.
– Куроедов, дневник на стол!
– За что, Александра Михайловна?
– Не беспокойся, я напишу, за что.
– Я его, это, забыл, – промямлил паренек, старательно роясь в бесформенном портфеле.
– В таком случае придется мне самой сегодня зайти к вам в гости. Отец-то, как, дома будет? Садись, Куроедов. Егор Егорыч героически воевал в Гражданскую, партизанил…
– И в империалистическую…
– Что вы говорите?
– Говорю, в империалистическую тоже воевал. Потом уже и в партизанах. Точно. Было дело. Кротов такой у нас в отряде командовал, боевой атаман был. Орел! Да, было дело… – Федорчук бубнил все тише и тише, похоже, намереваясь уснуть.
– Кто хочет задать вопрос? Кто еще? Ты, Дебров.
Встал толстощекий мальчик, перед тем долго тянувший руку.
– Товарищ Федорчук, а за что вас орденом наградили? – буравя старика маленькими глазками, спросил он.
– Так, это самое, полагался он мне. Стаж – тридцать лет, да ежели две войны еще приплюсовать… Опять же, «Шахтерскую славу» имею второй степени. Партия и правительство… Всю свою жизнь положил. Могли бы, между прочим, и «Ленина» дать, но говорят, подземный стаж маловат. Оно конечно, последние девять лет я при бане состою. Ведь мне, это самое, восемьдесят годков надысь стукнуло.
Федорчук сильно шепелявил, проглатывал концы слов, разобрать его речь было нелегко.
– Кто еще хочет спросить? – скучно поинтересовалась Александра Михайловна. Может быть, все-таки, проявите активность? Ты, Малинкин.
Малинкин, золотушный очкарик, едва заметный над партой, стеснительно отвел глаза и пробормотал:
– Дядь Егор, а про Шубина расскажите, пожалуйста.
– Что-что? – изумилась завуч. – Ты откуда взял эту чепуху?
– Бабка рассказывала…
– А про серенького козлика она тебе не рассказывала? – выкрикнул неуемный Куроедов.
– И вовсе не «про серенького козлика», а серьезно! – вступился за Малинкина его лучший друг Толя Буряк.
– Тихо! – прикрикнула завуч. – Мы с вами не за тем побеспокоили Егора Егорыча, чтобы обсуждать тут разные нелепые суеверия. Егор Егорыч расскажет нам сейчас совсем про…
– Про Шубина? – встрепенулся вдруг Федорчук. – А что? Могу и про Шубина. Только, ребятки, не суеверие это нелепое, а действительно, был тут один такой. Загубили его проклятые буржуи. Сам-то я с ним знаком не был, а вот дружок мой, Кутепов Фрол Петрович, тот хорошо его знавал, потому как из одной деревни они. Так что я этот вопрос до тонкости изучил, и вам теперь все могу разъяснить. Ну чего, рассказывать, что ль?
– Да! Да! Рассказывать! – зашумел класс.
– Егор Егорыч, только не забудьте, пожалуйста, о чем мы с вами договаривались, – неохотно позволила завуч.
– Не боись, Михайловна! – выдал, ко всеобщему восторгу, старик. – Говорю тебе, все будет как надо!
Она, поджав сухие губы, прошла между рядами и села «на Камчатке», рядом с второгодником Куроедовым.
– Случилось это, ребятки, в старые времена, году, дай бог памяти, в девятьсот шестом… Нет, вру, кажись, в десятом… – старик принялся высчитывать что-то на пальцах, – точно! В девятьсот седьмом году, потому как он, Кутепов-то, на год старше меня был… Шахта наша, двадцать третья теперь, уже тогда существовала. Ее еще в прошлом веке заложил француз один, Бовэ по фамилии. А называлась она – «Леопольд», потому что французика того Леопольдом звали. Я спервоначалу-то тоже на ней работал и потом, опосля Гражданской, туда возвернулся. Сюда-то я в сорок девятом уже перебрался.
Александра Михайловна сделала движение, как будто хотела о чем-то спросить, но передумала и продолжала сидеть молча, прямая и строгая.
– Я слыхал, что тот Бовэ, вовсе бельгиец был, а не француз, – заметил один из учеников.
– Бельгиец, француз – какая разница? Буржуй, одним словом. Но к тому времени сам Леопольд помер уже, и всем заправлял сынок его, Жан по имени. Вначале, при батюшке-то, уголек легкий шел и качества был отменного. Пласты тогда прямо на поверхность выходили. Хошь лопатой его греби. Вот этот Бовэ и приспособился. Людишек согнали, кому кушать хотелось. Обушок в руки, и айда в забой. Шурф прямо в овраг выходил, где парк теперича. Всё тогда вручную делали, никаких тебе отбойных молотков с комбайнами. Одни рубят, другие вагонетки катают, а Бовэ знай жирует. Ну, потом-то, конечно, поглубже забраться пришлось. Тогда уже и крепить понадобилось по-настоящему, и воду откачивать, и метан появился, и прочие удовольствия. Копер поставили и подъемную машину к нему паровую. Как сейчас помню, такая замечательная машина была! Помпу, опять же. Ну, старик, значит, в пятом году помер, а Жан-то, как раз из-за границы приехал, чтобы во владение вступить. Господа, они не в поселке, в городе жили, где райком партии теперь. Ну, вы знаете. А на шахте всем инженера да штейгеры заправляли. Сам-то Жан Леопольдыч в технические подробности не входил. Вот, значит, Кутепов мой, другие мужики с бабами, да с детями, у кого были, явились на шахту записываться. Конечно, платили мало, а все лучше, чем с голым задом в деревне куковать. Выходит к ним штейгер и спрашивает строго: «Зачем пришли, черти косолапые? Нам народу больше не требуется, своих, сволочей, девать некуда!»
– Егор Егорыч!
– Извиняюсь, Александра Михайловна, случайно вырвалось. А они ему, значит, в ножки кланяются: «Прими, барин, на работу, сделай милость, потому с голодухи мы с детями своими пухнем!» – «Что тут вам, богадельня? Какой от вас прок? Вы ж не умеете ничего, шахты никогда в глаза не видали!» – «Пускай, – отвечают, – мы ко всему привычные, и тута тоже попривыкнем. Ты уж, кормилец, пожалей нас, возьми как-нибудь». Штейгер незлым оказался, взял их, не всех, конечно. «Ладно, – говорит, – дуроломы, пес с вами! Хоть один среди вас есть, кто в шахте прежде бывал?» Выходит вперед мужик – косая сажень, волосатый весь – глаз не видать, черный, истинно – медведь, и говорит: «Я, господин штейгер, прежде на каменоломнях работал». Штейгер только глянул на него и даже спрашивать не стал, на каких таких каменоломнях он работал. А ему что? «Хорошо, – говорит, – а звать тебя как?» – «Шубиным Василь Игнатьичем кличут». – «Ладно, Шубин, отбери себе в артель двенадцать рыл». Тут выходит баба, женщина то есть, маленькая, белокуренькая такая, тоненькая вся из себя. И глаза синие-синие. Выходит, значит, и зверообразного этого громилу за руку берет. «Я, – говорит, – жена ему законная, куда он, туда и я». «Ишь ты! – удивился штейгер. – А мы, промежду прочим, баб не принимаем».– «Ничего, – отвечает, – я уж тут, наверху как-нибудь». – «Ну, это дело ваше, как сами захотите». Вот Шубин отобрал себе в артель двенадцать мужиков, сам – тринадцатый. Кутепов тоже туда попал. Он потом рассказывал, что Шубин и в деревне у них пришлым был. Явился, мол, неизвестно откуда и сразу же самолучшую девку окрутил. Вот так, значит, Шубин на нашу шахту попал.
