— Поутру Генка отвезет, — добавила Елена-Циркуль, усмехнулась, любовно взглянув, как Геннадий ковыряется спичкой во рту, высверливает из зубов застрявшие мясные волокна.
Когда обе Елены оказались поодаль от стола, Алексей полушепотом спросил многоженца:
— Легко ли тебе с обеими-то управляться?
— Легче не бывает! — ответил Геннадий. — Была у меня, брат, жена Нина. Она здесь же, в кафе, бухгалтершей работала. Умерла. Тут и одна Лена и другая Лена на меня глаза лупят. Обе они мне, брат, по нраву. Чего душой кривить! Давай, говорю, вместе жить будем. Стали.
— Не грешно?
— Грех, брат, двух здоровых баб в одиночестве и неудовлетворенье содержать. Вот это грех! А так, брат, почет и уважение. В двойном размере. За двух-то баб, — строго и крепко сказал Геннадий. — Я ведь ни у кого не украл… Я, брат, по хотенью живу. Чего нравится, то нравится… Вот я хорошо выпил. Отлично закусил. Мне теперь и с бабами в радость побыть!
— Эти слова я уже слышал! — воскликнул Алексей.
— От умных людей слышал, брат! — подчеркнул Геннадий.
— А Бога не боишься? — поинтересовался въедливо Алексей. — Страшный суд там… Или еще чего?
— Никаких судьёв я не боюсь. Ни на небе, ни здесь. Здесь меня вообще некому судить. Потому что у меня, брат, совесть чиста, а начальство в России — подлецы! Ежли бы не подлецы, разве жил бы народ в такой бедности! — ответил Геннадий и махнул рукой на окно. — Божий суд мне тоже не страшон… Вон монастырь наш, Преображенский. Много ль там монахов? Немного. Почему? Потому что религия хотенья человеческие не прочувствовала… А книги ихние почитай. Ничего не поймешь. Так зачем, брат, такие книги, если они мне непонятные? — глядел в глаза Алексею Геннадий, выставляя, как кол посередь дороги, свой вопросище. — В Бога нынче хорошо только богачу верить. Всё богатство вроде Богом дано. Бедняку отрада от Бога невелика — ему только утешенье, что он вместе с богачом помрет. Гроб на всех одного размера, да и могилы по гектару не бывают… Никаких богатствов богач с собой взять туда не сможет. Новую жизнь богачи еще не выучились у Бога покупать.
— Как думаешь, научатся?
— Научатся, брат. Да только поздно… Тогда уж никакого богатства на земле не будет.
— Да ты философ! — снова воскликнул Алексей.
— Я чище, чем философ, — сказал Геннадий. — Во мне сила народа. И хотенье живое. А главное, совесть чиста. — Он сжал огромный кулак, словно кому-то пригрозил, потом рассмеялся. — Давай, брат, выпьем отвальную. С бабами. Шампанского. — Он обернулся в зал и кликнул жен: — Ленки, айда к столу!
На ночлег Алексея поместили в уютную комнатёнку, на тахту с пахнущим свежестью стирального порошка бельем. Но спать он не смог: перегородка была, видать, фанерная, а за ней, за перегородкой, спал человечище… Геннадий выдавал такого храпака, что в некоторые минуты Алексей испуганно поднимал голову с подушки и беспокоился: всё ли там, за перегородкой, нормально? не надо ли хозяина побудить, дать водицы или таблеток каких? — потому что казалось, что в иной раз Геннадий захлебывается то ли воздухом, то ли слюной. Ах, как смачно он спал! Алексей диву давался.
Чуткие жены Геннадия, поняв, что гость затосковал под такой храп, явились к нему и предложили перебазироваться на просторную веранду.
— Там не холодно сейчас. И шуму меньше. Он не всегда так храпит, только когда выпьет…
— А как же дети? (Детей у Геннадия оказалось семеро: кто от кого, Алексей не уточнял).
— Детушки привычные.
— За день набегаются — спят без задних ног.
— Сладко ли вам, бабы, с таким мужиком?
— Лучшей доли не придумать! — рассмеялись легкого нрава Елены.
Алексея переместили на веранду, на скрипучую железную панцирную кровать. Дали огромный матрас, набитый сеном, — хоть и колкий немного, зато душистый, с ароматом из детства, — одеяло суконное и ватную подушку. На стол поставили кувшин с колодезной водой, вдруг пить захочется.
Алексею и здесь не спалось, хотя храп хозяина слышался отдаленно.
Ночь темная, вокруг веранды сад — и тишина особенная, гулкая. К такой тишине и ухо особенно чутко. Слышно, как громко, зазывно, стучат пролетающие поезда. А если прижать ухо посильнее к подушке, слышно через землю, как бьют колеса по стыкам рельсов. Или так собственное сердце стучит? — часто, волнуется чему-то, не спит? Воспоминания душат — не дают спать.
…Опять застучал поезд: сперва далеко, потом ближе, ближе; гуднул гудком на подъезде к станции, побудил первого петуха. Петух ответно прогорланил. Тишины стало меньше. За окном наметилось первое зыбкое дрожание утра. Из сада запахло росой и яблоками.
Алексей думал о предстоящей встрече с Константином.
Глянь-ко, к нему люди со всей России едут — правды и утешения искать! А вроде был Костя-Костик… Мал и огромен русский человек! Раб Божий… Да нет же! Раб Божий… В этом есть что-то неестественное. Рабами никто не рождается, и уж младенец, которого окунают в купель, не становится рабом, не для того и окунается… Создатель не рождает и не делает рабами… Дети Божии, создания Божии, но не рабы! Раб — это неестественно. Человек не раб — любимец Бога! Бессонно кружили мысли.
За окном еще заметнее посветлело. Медленно, словно в черный кофе начали подливать молока… Эк ведь, сравнение-то какое! Просто поэзия! — сказал сам себе Алексей, подумав о кофе и молоке, и поднялся с хрусткой душистой постели. Он стал собираться, чтобы пойти до монастыря пешком. Зачем ждать, когда встанет хозяин. У Геннадия без него дел полно. Две жены, семеро ребятишек…
Монастырь на яру стоит. Как рассветет, купола, должно, издалека видать. Посветлу не заплутает, решил для себя Алексей, с тем и выбрался потихоньку с веранды, после — за калитку, пошагал, пошагал — на проселок. На повороте обернулся, взглянул на дом, припрятанный палисадниковой зеленью, качнул головой. Счастлив человек, живущий по хотенью!
Когда Алексей пересек под крики петухов пристанционный поселок и через перелесок выбрался на простор, уже совсем стало светло. Впереди распахнулось на обе стороны от дороги огромное, желтое от созревшей ржи поле, дальше зеленела покатая луговина, за нею — темнел синевато лес; дышалось легко, свободно, шагалось широко, в охотку.
Вкруг глинистой дороги все больше просыпалось жизни, пел жаворонок над головой, кузнец затрещал в траве, будто вспугнули, лягушка, сырая от росы, перемахнула через дорогу. Трясогузки летели впереди путника.
На угоре засинели, очертились купола монастырской церкви… Солнечные лучи прорвались сквозь завесь облаков. Посветлело повсюду. Монастырь будто возвысился, отделился от земли. Купола с золотыми пятнами солнца показались надменными, вышними, недостижимыми и неподступными.
Алексей любовался утром, шагал на монастырскую колокольню. Чем ближе он подходил к монастырю, тем больше благопочитания к монастырю испытывал. Но был слишком по натуре вольнолюбив, и мысли, угодные и не угодные святому месту, без спросу лезли в голову.
Монастырь стоит на яру, возвысился церковными куполами над всем миром. В то же время жизнь иноков аскетична, глуха. Светские утехи и роскошь им нипочем. Но есть ли идолопоклонство — смирение? А скудость пищи и келейность жития — служение обществу и благородным целям?
Всякая идейная ячейка общества себя организует, устраивает свой быт и шкалу ценностей. Если у кого-то есть джакузи, сигары, ром, жемчуга, то у монахов есть упоение фанатичной верой, очарование обрядов и транс молитвы, произносимой под величественными сводами в окружении небесных святых картин…
Не есть ли религиозность, думал Алексей, проявление высокомерия, умничанья и гордыни в человеке? Религия лишь представляется обществу несвободою, ограничением, усечением благ, но возможно, это есть высшая свобода. Положась на Господа, человек снимает с себя всякую личную ответственность!
А может, люди за монастырскими стенами слишком слабы и неполноценны для светского мира? Им в тягость собственный ум, душа, тело. Они ищут гармонию и совершенство вне себя. В Господе… Им не хватает силы естественности, умения жить по хотенью, как выразился Геннадий. И Господь им опора, призрачная, но всегдашняя…
Монастырь был уже совсем рядом. Колокольня то ли презренно взирала на Алексея, то ли нечего было ей возразить этому вольнодумному чаду. Всё правда на земле. Всё истина. Любое действие, любая мысль. Коли есть она, значит и правда!
Алексей поднял голову к церковным крестам и с покаянием, и с наслаждением широко перекрестился. До монастырских ворот он, однако, не дошагал. Свернул на тропку, чтобы выйти на высокий речной берег, поглядеть на родную Вятку.
Здесь — в этих просторах, в синем русле реки, в луговом раздолье, в лесных далях, в небе с брюхатыми, всклокоченными облаками и рвущимся к земле солнцем, в суетном полете ласточек, таилась какая-то тайна — таилась тайна! Здесь даже цвет всего окружающего был иным, приглушенно мягким, теплым. И некуда было торопиться. Алексей лишь бежал взглядом по берегу реки. Вдруг споткнулся о фигуру в черном.
