— Изба-читальня какая-то, — ворчит, морщась, судья, но разрешает: — Ладно, давайте.
— «Шовинизм. Крайний, гм, национализм, проповедующий расовую исключительность и разжигающий национальную вражду и, м-м, ненависть». Кроме того, ваша честь, мой, м-м, подзащитный назвал господина Ахатова идеологом, гм, русского фашизма. Заострю внимание на слове, м-м, «идеолог». — Адвокат быстро находит нужную статью и, уже не спрашивая разрешения, читает: — Слово «идеолог» определяется как, гм: «Выразитель и защитник идеологии какого-нибудь общественного класса, общественно-политического строя, направления». Например: «Коммунисты — идеологи, м-м, революционного пролетариата». Судя по статьям и книгам, которые издает господин Ахатов, определение идеолога к его деятельности подходит полностью.
Эта атака, кажется, подействовала на судью. Он принимает от адвоката стопочку бумаг, бегло их просматривает, передает секретарше:
— Приобщите к делу.
— Кроме того, в своей, м-м, газете господин Ахатов неоднократно оскорбительно отзывался о христианской религии, — не сбавляет напора адвокат. — Например, гм, он назвал христианство религией рабов, уничижительно толкует Священное Писание. Мой подзащитный, будучи человеком, м-м, верующим, оскорблен этими высказываниями и, гм, подает встречный иск господину Ахатову. — И новая стопочка бумаг ложится на стол судье.
В зале становится очень тихо. Лишь Александр Евсеевич взволнованно сопит да судья шуршит бумагами. Ахатов спокойно смотрит в стену напротив. Странно, что он не защищается, не протестует.
— Что ж, — раздается голос судьи, — я передаю все эти определения фашизма, идеологизма экспертам. Пусть они ломают головы… А иск этот заберите и подайте в установленном порядке в канцелярию… Объявляю перерыв разбирательства. О дате очередного заседания будет сообщено повестками по месту жительства участников. На сегодня — все.
— Папа, любимый! — Дочка подбегает ко мне, обнимает ноги, а потом оглядывается и объявляет всем, кто есть в группе: — А за мной папа пришел!
— Давай одеваться, — веду ее к тумбочке.
Шестой час вечера. Пятница. Я устал, хочу есть, хочу переодеться в домашнее и лечь.
Утром побывал на работе, потом отвез верстальщику набор статей Синявского, затем созвонился с издательством, куда с месяц назад предложил свою повесть, и там мне сказали, что ее приняли к публикации отдельной книгой в твердом переплете. Заключить договор и получить гонорар можно прямо сегодня.
Поехал, подписал договор почти не читая (в этом же издательстве вышла и прошлая моя книга «Минус», вторая по счету), и редактор отсчитала приличную сумму денег. Заодно порадовала и еще одним:
— Из Германии хорошие вести. Начинаем переговоры по поводу «Минуса».
Я заулыбался.
По московским меркам, сделано сегодня много, ведь одна только дорога от работы до верстальщика, от верстальщика до издательства заняла в целом часа три.
И теперь я торопливо веду дочку домой. Погода, как и должно быть в ноябре, — ледяной, порывами, ветер, непонятно что падающее с неба — какие-то мелкие белые шарики…
— Скоро Новый год? — спрашивает дочка, почти бегом семеня рядом со мной и крепко держась за руку. — Скоро Дед Мороз придет?
— Скоро, уже скоро.
— А что он мне подарит?
— Хм, не знаю. Что-нибудь придумает интересное.
— А давай ему письмо напишем…
Ветер дует то с одного бока, то с другого, то в спину, а вот колючая волна хлестнула прямо в лицо. Дочка захлебнулась и потянулась ко мне на руки.
— Ну ты даешь! — возмущаюсь. — Тебе же пять лет почти. До старости, что ли, носить?
— Пап, я не могу. Мне холодно!
— Я тоже не могу. Знаешь, как я устал…
— Пожалуйста!..
Спорить бесполезно. Беру ее на руки и несу к автобусной остановке.
Садик далековато от дома, но зато он один такой, кажется, в округе. И плата приемлемая — сто пятьдесят рублей в месяц, и бассейн есть, и главное — можно оставлять ребенка на ночь… В последнее время дочка ночует здесь довольно часто.
— Ты мне чего-то купил? — спрашивает, когда оказываемся в салоне автобуса.
— Чего-то купил, — в тон ей отвечаю.
— А чего?
Садимся, я расплачиваюсь с кондукторшей, затем достаю из сумки батончик «Милки вэй».
— Вау! — радуется дочка. — Класс!
— Не надо говорить это «вау». — Мне действительно оно не нравится, тем более — напоминает о Тане; она тоже часто так вскрикивала… Когда я предложил купить ей контактные линзы, она изумилась: «Вау! Сенчин, ты прогрессируешь на глазах!»
От садика до дома минут двадцать езды. Я не знаю, о чем разговаривать с дочкой, и потому задаю ей те же вопросы, что и всегда:
— Тебя как зовут?
— Настя.
— А полностью?
Она набирает в легкие воздуха и выпаливает:
— Анастасия Романовна Сенчина!
— Правильно. А где ты живешь?
— В Москве.
— Ты, что ли, москвичка у нас?
— Да.
— А маму как зовут?
— Лиза.
— А брата?
— Алеша.
— А меня?
— Роман Сенчин.
— Правильно.
Это она по моей первой книге так заучила. Там на обложке мои имя и фамилия, а под ними фотография. Дочка, делая вид, что читает, водила пальчиком по буквам и повторяла: «Роман Сенчин».
— А воспитательницу как зовут?
— Галина Борисовна.
— А другую, которая у вас ночью?
— Надежда Михайловна.
— Молодец.
Набор вопросов исчерпан. Некоторое время молчим, а потом дочка задает свой вопрос:
— Ты сегодня с нами останешься?
Я не отвечаю, смотрю в окно. За ним шеренги киосков продуктового рынка «Новинки». Еще три остановки до дома.
— Ты останешься ночевать? — повторяет Настя, и голос ее уже нетерпеливо-тревожный.
— Нет.
— А почему?
— Ну так… Дела.
— Почему ты с нами теперь не ночуешь? С мамой?
Автобус остановился.
— Смотри, — показываю на светофор, — какой это огонек горит?
Дочка не отвечает.
— Ну какой, Насть?
— Не буду говорить.
— Почему это?
— Потому.
— А, значит, не знаешь?
Она молчит. Отвернулась, в правой руке зажат нераспечатанный «Милки вэй».
Вот доехали. Вышли. До дома теперь с полсотни шагов.
— Смотри, пап, цветочки какие! — Дочка тянет меня к киоску.
Подходим.
— Это розы, да?
— Розы. А это — гвоздики… Нравятся?
— Да. Купишь?
Вместо ответа беру ее на руки и несу к подъезду.
— Па-апа, — маленькое лицо перед моим, — папа, любимый.
— Правда?
— Да, правда.
— А маму любишь?
— Люблю.
— А брата?
— Люблю.
— А Галину Борисовну?
Лицо меняется — теперь она смотрит на меня по-другому. Кажется, с недоумением и обидой.
Открываю первую дверь. Набираю код. Через несколько секунд — из домофона — голос бывшей жены:
— Кто там?
— Это мы! — кричит дочка.
Тонкий писк. Значит, можно открыть и вторую дверь. Входим в подъезд, спускаю Настю с рук. Она, поднявшись на цыпочки, жмет кнопку лифта. За створками начинает гудеть. Гудение усиливается, к нему добавляется шелест ползущей кабины… И вот створки раскрываются. Пол кабины чуть проседает под нами. Теперь я (дочке пока не дотянуться) вдавливаю пластмассовый прямоугольничек с цифрой нужного этажа. Едем. Доехали. Прямоугольничек выщелкнулся. Створки раскрылись.
Дочка бежит к нашей квартире и оглядывается на ходу — иду ли я.
Останавливаюсь на пороге. Жена обнимается с дочкой и говорит:
— Раздевайся скорей, и будем пирожки с картошкой печь. Я тесто уже приготовила…
— Пап, заходи!
— Папе надо ехать.
— Ну-у-у…
Разворачиваюсь и шагаю к лифту. Сейчас тоже что-нибудь вкусное приготовлю.
Это случилось в середине октября, за полторы недели до Форума молодых писателей и за две до теракта в «Норд-Осте». Как мне сейчас кажется, в тот момент я сильнее всего любил Лизу и наконец-то почувствовал по-настоящему, что такое семья.
После работы я торопился домой, но теперь в первую очередь не к своему письменному столу, а к семье. Забирал пораньше дочку из садика, играл с ней в магазин или в жену и мужа. Мы катались с ней на вымышленной машине по магазинам и покупали разные вымышленные вкусности, красивые-прекрасивые платья. Дочка делала вид, что примеряет их, и кружилась, красовалась передо мной, а я выставлял вверх большой палец — отлично.
Потом я готовил ужин, часов в семь вечера приходил Алеша (он тогда работал курьером); мы втроем ужинали. Потом по второму каналу показывали очередную серию «Бригады». В целом лживый, но кусочками похожий на искусство фильм про «новых русских»… Я тогда ждал публикации своей большой повести, которая отчасти тоже была про «новых русских», и потому смотрел со вниманием, радуясь явно провальным эпизодам и завидуя удачам… Серия кончалась в десять. Лиза обыкновенно еще не возвращалась… На самом деле она чаще всего была дома, но в памяти остались вечера, когда ее не было…
