Прости меня
Почти все, что известно о Цви Литвинове, взято из предисловия, написанного его женой для посмертного издания «Хроник любви». Текст предисловия, трогательный и скромный, проникнут преданностью человека, посвятившего жизнь творчеству другого. Начинается оно так: «Я встретила Цви осенью 1951 года в Вальпараисо, мне тогда едва исполнилось двадцать. Мы с друзьями проводили время в кафе на набережной, где он часто бывал. Вечно хмурый и всегда в пальто, даже в самое теплое время года. Что-то в нем меня притягивало, хотя он был почти на двенадцать лет старше. По акценту я поняла, что он беженец, — иногда он разговаривал с кем-нибудь из своих знакомых, которые останавливались у его столика. Они были тоже из того, другого мира. Мои родители эмигрировали в Чили из Кракова, я тогда была совсем маленькой, так что я чувствовала в нем что-то родное и трогательное. Я медленно пила кофе, глядя, как он читает газету. Друзья смеялись надо мной, называя его viejón.[23] Одна девушка из нашей компании, ее звали Грация Штюрмер, на спор заставила меня подойти к нему».
И Роза подошла. В тот день они проговорили почти три часа, пока день не стал клониться к вечеру и от воды повеяло холодом. Литвинов, польщенный вниманием молодой женщины с бледным лицом и темными волосами, восхищенный тем, что она немного понимала идиш, неожиданно почувствовал, что его душа наполнилась томлением, которое он, сам того не подозревая, носил в себе много лет; он оживился, развлекая Розу разными историями и читая ей стихи. В тот вечер по дороге домой у нее от восторга кружилась голова. Среди ее знакомых — самоуверенных, эгоистичных юношей из университета, с их напомаженными волосами и пустыми философскими рассуждениями, а также нескольких романтиков, которые признавались ей в любви, стоило им увидеть ее обнаженной, — не было никого хотя бы с половиной жизненного опыта Литвинова. На следующий день после занятий Роза снова поспешила в кафе. Литвинов ждал ее там, и они опять часами взахлеб разговаривали о звучании виолончели, о немых фильмах, о воспоминаниях, которые им обоим навевал запах соленой воды. Так продолжалось две недели. У них было много общего, но их разделяло что-то темное и тяжелое, и это притягивало Розу, возбуждало в ней желание понять хотя бы частичку этого различия. Но Литвинов редко разговаривал о своем прошлом, о том, что осталось там, в другой жизни. И он ни разу не упомянул о тексте, над которым начал работать по вечерам за старым чертежным столом у себя в комнате, и о книге, которая должна была стать его шедевром. Он только сказал, что преподает на полставки в еврейской школе. Розе было сложно представить этого сидящего напротив нее человека, черного как ворон в своем пальто, торжественного, как на старой фотографии, в классе среди смеющихся, непоседливых детей. «И только через два месяца, — писала Роза, — в те первые минуты грусти, которая будто незаметно проскользнула через открытое окно, нарушив тонкую атмосферу зарождающейся любви, Литвинов прочел мне первые страницы „Хроник“».
Они были написаны на идише. Позже, с помощью Розы, Литвинов переведет их на испанский язык. Оригинальная рукопись на идише погибла, когда Литвиновы уехали в горы, а дом их в это время затопило. Осталась только одна страница, которую Роза вытащила из воды, — в кабинете Литвинова вода уже поднялась на два фута. «Я увидела на дне золотой колпачок от ручки, которую он всегда носил в кармане, — пишет она, — и мне пришлось опустить руку в воду по плечо, чтобы достать его». Чернила расплылись, в некоторых местах буквы нельзя было разобрать. Но имя, написанное косым почерком Литвинова, имя, которое он дал ей в своей книге, имя, которое носили все героини «Хроник», по-прежнему можно было прочесть внизу листа.
В отличие от своего мужа Роза Литвинова не была писательницей, но в написанном ею предисловии чувствуется природный ум; текст наполнен паузами, намеками, пропусками; все это создает атмосферу легких полутонов, так что читатель может дать волю своему воображению. Роза описывает открытое окно, дрожащий от волнения голос Литвинова, когда он читал ей начало книги, но совсем ничего не говорит о самой комнате — нам остается только гадать, что это была комната самого Литвинова, с чертежным столом, когда-то принадлежавшим сыну хозяйки. На краю стола были вырезаны слова самой главной еврейской молитвы: «Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай Эхад»,[24] так что каждый раз, когда Литвинов садился писать за этот стол с наклонной поверхностью, он волей-неволей произносил эту молитву. Ничего не сказано об узкой кровати, на которой он спал, или о носках, которые постирал вечером, — они висели на спинке стула, как пара измученных зверьков. Ничего не говорится и о фотографии в рамке, повернутой лицом к отстающим обоям (должно быть, Роза посмотрела на нее, когда Литвинов спустился в ванную): мальчик и девочка, руки опущены вдоль тела и напряжены, коленки голые; они замерли на месте и держатся за руки, а в окне в дальнем углу видно, как медленно гаснет день. И хотя Роза рассказывает, как в конце концов она вышла замуж за своего черного ворона, а потом ее отец умер, большой дом ее детства со сладко пахнущим садом был продан и у них появились деньги, они купили маленькое белое бунгало на утесе над морем в окрестностях Вальпараисо, и Литвинов смог на какое-то время бросить работу в школе и почти каждый вечер писать, — она ничего не говорит о терзавшем его кашле: по ночам он часто выходил на террасу и стоял там, глядя на черную воду; не говорит ничего и о том, как он иногда погружался в молчание, о том, что у него иногда тряслись руки, о том, как она наблюдала его старение, будто время шло для него быстрее, чем для всех окружающих.
Что до самого Литвинова, мы знаем только то, что рассказано на страницах единственной написанной им книги. Он не вел дневника и почти не писал писем, а те, что написал, были либо потеряны, либо уничтожены. За исключением нескольких списков покупок, личных заметок и одной страницы рукописи на идише, которую Роза сумела спасти от наводнения, есть только одно сохранившееся письмо — открытка 1964 года, адресованная его племяннику в Лондон. К тому времени «Хроники» были опубликованы скромным тиражом в пару тысяч экземпляров, а Литвинов снова преподавал — на этот раз, благодаря некоторому уважению, которое он заслужил своей недавней публикацией, курс литературы в университете. Открытку можно увидеть в витрине, задрапированной потрепанным голубым бархатом, в пыльном музее истории города; впрочем, те, кто приходит его посетить, обычно видят замок на дверях. На обратной стороне открытки написано:
Дорогой Борис,
Так приятно было узнать, что ты сдал экзамены. Твоя мама, да будет благословенна ее память, гордилась бы тобой. Настоящий врач! Теперь ты будешь сильно занят, но если захочешь приехать, у нас всегда найдется для тебя комната. Можешь оставаться сколько захочешь. Роза хорошо готовит. Посидим у моря, и ты сможешь как следует отдохнуть. Как у тебя с девушками? Это я просто так спрашиваю. На них всегда надо находить время, как бы ты ни был занят. Шлю тебе свою любовь и поздравления.
Цви.
На другой стороне открытки — раскрашенная от руки фотография моря; она воспроизведена на плакате, висящем на стене вместе с текстом «Цви Литвинов, автор „Хроник любви“, родился в Польше и тридцать семь лет прожил в Вальпараисо, где и умер в 1978 году. Эта открытка была адресована сыну его старшей сестры, Борису Перлштейну». В левом нижнем углу маленькими буквами написано: «Дар Розы Литвиновой». Там не говорится, что его сестру Мириам убил выстрелом в голову немецкий офицер в варшавском гетто, не говорится, что, кроме Бориса, который спасся с детским эшелоном и провел оставшиеся годы войны и еще несколько лет в детском приюте в Суррее, и кроме его детей (любовь отца, наполненная отчаянием и страхом, иногда их просто подавляла), никто из родственников Литвинова не выжил. Там также не говорится, что эта открытка никогда не была отправлена, но и так видно, что марка не погашена.
Количество сведений о Цви, оставшихся неизвестными, бесконечно. Никто не знает, например, что в его первую и последнюю поездку в Нью-Йорк осенью 1954 года — Роза настояла, чтобы они поехали туда и показали его рукопись каким-нибудь издателям, — он притворился, что потерял жену в людном универмаге, вышел на улицу, перешел дорогу и оказался, щурясь от солнечного света, в Центральном парке. Пока она искала его среди витрин с колготками и кожаными перчатками, он шел по аллее, усаженной вязами. И к тому времени, когда Роза нашла менеджера и по громкоговорителю объявили: «Мистер Ц. Литвинов, внимание, мистер Ц. Литвинов. Пожалуйста, подойдите к своей жене в отдел женской обуви», он дошел до пруда и стал наблюдать, как лодка с молодой парой подплыла к зарослям камыша, за которыми он стоял, и девушка, думая, что ее никто не видит, расстегнула рубашку, обнажив белую грудь. Вид этой груди наполнил душу Литвинова сожалением, и он быстро зашагал через парк к универмагу, где Роза, раскрасневшаяся и вспотевшая, разговаривала с двумя полицейскими. А когда она, обнимая его, говорила, что он напугал ее до смерти, и спрашивала, где он был, Литвинов ответил, что был в туалете и не мог открыть замок в кабинке. А потом, в баре отеля, Литвиновы встретились с единственным издателем, который согласился увидеться с ними, — нервным человеком, у которого был визгливый смех и пожелтевшие от никотина пальцы, — и он сказал им, что, хотя ему очень понравилась книга, он не может ее опубликовать, потому что никто ее не купит. В знак своего уважения издатель подарил им книгу, которую только что выпустило его издательство, а через час извинился, сказав, что должен присутствовать на одном обеде, и поспешил уйти, оставив Литвиновых платить по счету.
