Проснувшись, я решил отправиться к тому дому, старому дому Ги де Вера, и посмотреть, действительно ли есть там плющ. Я доехал до Камброн на метро. По этой ветке Луки всегда возвращалась к мужу в Нейи. Я провожал ее. Часто мы выходили на станции «Аржантин», недалеко от отеля, в котором жил я. И каждый раз она хотела остаться… но делала над собою последнее усилие и возвращалась в Нейи… Тем не менее настал момент, когда она осталась…
Шагая по площади Камброн, я испытывал странное ощущение, потому что от Ги де Вера мы добирались сюда всегда поздно ночью. Я толкнул калитку и сказал сам себе, что бесполезно искать здесь кого-либо… В Париже больше нет книжного магазина «Вега», нет Ги де Вера, нет Луки. Но окно первого этажа действительно было увито плющом, совсем как во сне. Я растерялся. А действительно ли то был сон? Мгновение я стоял под тем окном, недвижимый. Я надеялся услышать голос Луки, я ждал, что она позовет меня снова. Но нет. Никого. Тишина. Однако у меня вовсе не возникло такого впечатления, что с поры Ги де Вера прошел большой срок. Наоборот, мне казалось, что время застыло навечно.
Я припомнил один текст, который настучал одним пальцем, еще когда знал Луки. Я назвал его «Нейтральные зоны». Существуют в Париже такие «переходные» места, «no man’s land»[4], где все существует как бы на грани бытия, не имеет постоянных форм или даже пребывает в незавершенном состоянии, но при этом обладает устойчивостью. Я мог бы назвать такие места «вольными зонами», но определение «нейтральные» мне показалось более точным. Как-то в «Конде» я спросил об этом Мориса-Рафаэля — он же был писателем. Тот пожал плечами и смерил меня насмешливым взглядом: «Вам лучше знать, дружище… Я не очень хорошо понимаю… Пусть будут нейтральные — какой смысл спорить?»
Площадь Камброн и квартал между Сегюр и Дюплекс, все эти улочки, что выходили к переходам надземной линии метро, лежали в области нейтральной зоны. Поэтому в том, что именно здесь я встретил Луки, нет ничего странного или случайного.
Текст этот я где-то посеял. Пять страничек, настуканных на машинке, которую одолжил мне Закария, один из «Конде». Там было еще посвящение: «Луки, из нейтральной зоны». Я не знаю, какого она была мнения об этом опусе. Вряд ли она дочитала его до конца. Текст был немного нудный — перечень районов и названий улиц, которые ограничивали собой эти самые «нейтральные зоны». Иногда я указывал какие-то дома, иногда — объекты побольше. Однажды, когда мы сидели в «Конде», она прочитала посвящение и сказала мне: «А знаешь, Ролан, неплохо было бы пожить недельку-другую в каждом из этих районов, что ты перечислил…»
Улица Аржантин, где я снимал комнату, точно находилась в нейтральной зоне. Кому бы пришло в голову искать меня там? Те, с кем я встречался здесь, были мертвы — в социальном смысле. Как-то раз, листая газету, в рубрике «Судебная хроника» я нашел раздел, который назывался «Признаны без вести пропавшими». Некто по фамилии Таррид не появлялся по месту своего постоянного проживания вот уже тридцать лет и не подавал о себе никаких вестей. Суд высшей инстанции признал его «без вести пропавшим». Я показал заметку Луки. Мы сидели у меня. Я сказал ей, что уверен, что этот парень живет на улице среди десятков таких же, объявленных «без вести пропавшими». К тому же все окрестные дома имели на своих фасадах вывески «Меблированные комнаты». В этих местах не спрашивали вашего удостоверения личности, и исчезнуть там было очень легко. В тот день мы отмечали с приятелями день рождения Хупа в «Конде». Поэтому на улицу Аржантин мы с Луки приехали не вполне трезвыми. Я отворил окно и заорал как можно громче: «Таррид! Таррид!» Мой голос прокатился по пустынной улице эхом. Мне даже почудилось, будто бы эхо донесло до нас ответ. Ко мне подошла Луки и тоже крикнула: «Таррид!» Детская шутка. Мы покатились со смеху. В конце концов я убедил себя, что этот парень, Таррид, услыхав нас, проявится и таким образом мы сможем воскресить всех «без вести пропавших», что обретались на этой улице. Через несколько минут пришел коридорный и стал стучать в нашу дверь, воззвав загробным голосом: «Тише, пожалуйста!..» Потом мы услышали его тяжелые шаги вниз по лестнице. Тогда я заключил, что коридорный сам является таким же «без вести пропавшим», как и Таррид, и все прочие, кто скрывался в меблирашках на улице Аржантин.
Я думал об этом всякий раз, когда шел по той улице к себе домой. Луки сказала мне, что она до замужества сама жила в этом квартале, немного севернее, сначала в отеле на улице Армайе, а потом на улице Этуаль. Должно быть, в те времена мы могли проходить мимо друг друга, не будучи знакомыми.
Я помню тот вечер, когда Луки решила больше не возвращаться к мужу. Днем, в «Конде», она познакомила меня с Адамовым и Али Шерифом. У меня была с собой пишущая машинка, взятая взаймы у Закария. Я хотел начать «Нейтральные зоны».
Я поставил машинку в комнате на столик. Потом настукал первую фразу: «По крайней мере, у нейтральных зон есть одно достоинство: они представляют собой пункт отправления, и их в любой момент можно покинуть». Я знал, что с машинкой мне будет куда сложнее. Первая фраза никуда не годилась. Да и вторая тоже. Но тем не менее я был исполнен отваги.
Ей нужно было ехать домой, часы показывали восемь часов, а она все еще валялась на кушетке. Даже лампу не зажигала. Я не выдержал и напомнил ей, что пора.
— Чего «пора»?
И по тону ее голоса я догадался, что она больше никогда не поедет до станции «Саблон». Мы оба помолчали. Потом я снова сел за машинку и вдарил по клавишам.
— Можно было бы сходить в кино, — произнесла Луки. — Хоть время убьем.
Чтобы попасть в «Студио Облигадо», довольно было всего лишь перейти авеню Гранд-Армэ. Ни она, ни я в тот вечер не обращали никакого внимания на то, что происходило на экране. Кажется, народу в зале было не так много, как обычно. Кое-кого суд давно мог бы признать «без вести пропавшим». А мы-то сами, кем были мы? Иногда я поворачивался к Луки. Она сидела, опустив голову, поглощенная своими мыслями. Я боялся, что она вдруг встанет и скажет, что пора возвращаться в Нейи. Но нет. Она досидела до конца фильма.
Когда мы вышли на улицу, Луки выглядела получше. Она сказала, что теперь уже поздно возвращаться к мужу. Он пригласил на ужин своих друзей… Ну вот, все кончено. Теперь ей уж не придется ужинать в Нейи.
После кино мы еще долго гуляли по нейтральной зоне, где каждый из нас в свое время искал убежища. Луки захотела показать мне отели на улицах Армайе и Этуаль, где она жила. Что же она говорила мне в тот вечер? Ничего определенного… В памяти остались лишь жалкие крохи. Теперь уже поздно вспоминать забытые подробности.
Совсем юной она ушла из дома, где жила с матерью. Потом мать умерла. С тех времен у нее осталась лишь одна подруга, некая Жаннет Голь… Пару раз мы обедали вместе с ней в старом ресторанчике напротив моего отеля. Зеленоглазая блондинка. Луки сказала, что ее называли Мертвая Голова из-за изможденного лица, которое никак не соответствовало округлым формам ее тела. Потом, когда Луки жила в отеле на улице Сэль, Жаннет заходила проведать ее. Однажды я случайно зашел к ним в комнату и был немало удивлен, почувствовав замах эфира. И еще… солнечный и ветреный день на набережной, напротив Нотр-Дам… я ждал их обеих, просматривая книги на букинистических лотках. Жаннет сказала, что у нее встреча на улице Гран-Дегрэ с человеком, который снабжал ее «снегом». Дело происходило в середине июля, и слово «снег» вызвало на губах у нее улыбку… На одном из лотков я нашел книжку карманного формата, озаглавленную «Прекрасное лето». Да, лето было действительно прекрасным, потому что оно казалось мне бесконечным. И вдруг я увидел их, идущих по противоположному тротуару со стороны улицы Гран-Дегрэ. Луки помахала мне рукой. Они шли ко мне, не разговаривая, залитые солнечными лучами. Именно такими они являлись ко мне во сне, идущими друг с дружкой из Сен-Жюльен-ле-Повр… Думаю, в тот день они были счастливы…
Я никак не пойму, почему Жаннет Голь прозвали Мертвой Головой. У нее были высокие скулы и раскосые глаза. Однако ничто в ее облике не вызывало ассоциаций со смертью. Она была еще в том возрасте, когда молодость побеждает все. Ничто — ни бессонные ночи, ни «снег» (как она выражалась) — не оставило на ее лице видимых следов. Вопрос — как долго это могло продолжаться? Я не очень-то доверял ей. Луки никогда не приглашала ее ни в «Конде», ни на собрания Ги де Вера, словно эта девушка была дурной частью ее души. И лишь однажды я услышал, как они разговаривали друг с другом о своем прошлом — и то обрывками фраз. У меня сложилось впечатление, будто у них есть какие-то общие тайны, секреты.
Однажды мы с Луки оказались на станции «Мабийон». Был декабрь, и в шесть часов вечера уже стемнело. И вдруг Луки увидела человека, сидящего за столиком кафе «Ла Пергола». Она даже немного отступила назад, словно собираясь бежать. На вид человеку было около пятидесяти лет, лицо его хранило суровое выражение, волосы были гладко зачесаны. Он сидел почти лицом к нам и, конечно, мог нас заметить, если бы не был увлечен разговором со своим соседом. Луки схватила меня за руку и потянула на другую сторону улицы дю Фур. Она сообщила мне, что узнала в том человеке одного типа, с которым познакомилась благодаря Жаннет Голь и который владел рестораном в Девятом районе. Она никак не ожидала встретить его здесь, на Левом берегу. Кажется, этот человек встревожил ее. Слова «Левый берег» она произносила так, будто Сена представляла собой демаркационную линию, отделяющую два вражеских города, этакий железный занавес. А тот мужчина каким-то образом ухитрился перейти эту границу. Нет, действительно, его появление у «Мабийон» сильно испугало Луки. Я спросил, как его зовут. Оказалось, Моселлини. Почему Луки не хотела с ним встречаться? На этот вопрос она не смогла внятно ответить. Мол, просто этот человек навевает ей не самые лучшие воспоминания. Стоило ей порвать с кем-либо — и этот кто-либо переставал существовать для нее. Умирал. А этот все еще не умер. И поскольку она может в любую минуту столкнуться с ним на улице, не лучше ли будет переехать в другой квартал?
