– Беньямин как таковой: дополнение к его искусству в эпоху технической воспроизводимости. Предметы, будучи когда-то тиражными, со временем перестали ими быть – основные тиражи канули, а сохранившиеся экземпляры стали уникумами.
– Чисто прикладная сторона дела: какие-то штуки могли вполне пригодиться в быту, да еще они и красивые.
– Просто игрушки-метки: не так что восстанавливая бывшие чувства из окислов с помощью какой-нибудь из них, но чтобы отмаркировать ими возможные новые чувства.
Семь пунктов. Иначе говоря, пространство в рамках выставленных в нем отношений расслаивалось сразу на семь смысловых вариантов себя, в каждом из которых все было по-своему. В каких-то точках эти слои могли совпадать: одна и та же штука годилась для ложной памяти, но была полезной практически. Или же нечто, выражавшее отсутствующую ныне эмоцию, могло стать уместным маркером нового чувства. Даже непонятно, что интереснее – штуки, в которых сходились сразу пять – семь вариантов, или такие, где работает только один. Но еще и возникающие сочетания: альбом по BD/SM (Das ultimative BD/SM Lexikon von A – Z, «более 7000 ключевых слов, свыше 800 иллюстраций»), рядом с ним распятие; причем оно почему-то в рамке и застекленное, а стекло выпуклое, создает объем и запотело изнутри, будто дышит.
Торгующие находились в отрыве от того, что продавали. Тут были выложены свойства без людей. А общий смысл состоял не в том, чтобы все это продать. Что ли городское бессознательное выталкивало эти предметы на общее обозрение, чтобы показать, что все эти вещи, а следовательно, и их время в городе еще присутствуют. Выставленные свойства были внутренностями памяти, явно не принадлежа тем, кто их тут продавал, стоя возле: очевидный пример того, что субстанцию – в силу ее шизофренической склонности постоянно застывать в любой дурацкой форме – следует осаждать, формировать и выдавать в виде фигурок, каких угодно. Так из личного она и переходит в общее, являясь в то же время элементом большой субстанции – которая не так чтобы нависала, но присутствовала тут же, неподалеку. Так что субстанция вовсе не предназначается лишь изощренным умам, она действует помимо всех и через кого угодно.
С поправкой на махистскую тематику, состоящую также из ощущения фан-де-сьёкля, который сто лет назад было принято переживать, думая о бездне, можно говорить, что все распалось на части. Эти части опять распались на дальнейшие части, и уже не осталось ничего, что можно было бы охватить каким-нибудь понятием в соответствии с Гофмансталем, хотя предметы были и из его времени. Что говорил Гофмансталь? «Между разными Я (разными людьми) едва ли можно обнаружить более существенные различия, чем те, что наблюдаются в одном и том же человеке, при сопоставлении разных лет его жизни». Тут возникает предположение, что проблемы фан-де-сьёкля в такой трактовке (имея в виду и Маха на тему утраты цельного «я», что их так мучило) могут прямо следовать из Арчимбольдо, венского жителя. В мае 2008-го в Художественном музее чуть ли не половина этажа была отведена под его многочисленные составные опусы. А ведь они, эти авторы, с детства в этот музей ходили, вот и отложилось в силу детской некритичности.
Та же тема, но романтичней, у Бера «Все мимолетно, нас окружает мир, лишенный субстанций, мир, состоящий из одних лишь изменчивых красок, контуров, звуков… в игре феноменов кристаллизуется то, что мы называем нашим Я». Несомненно, можно было представить себе, что все эти нашмарктовские объекты по ходу достаточно длинной жизни мог бы использовать один человек. Нет, одному не справиться. Но, допустим, большая семья лет за сто пятьдесят. Или жильцы какого-нибудь муниципального дома в Видене.
А Гофмансталь по этому поводу добавил, описав свое Я как нечто «чужое, непостижимо далекое. Нечто такое, чего теперь никогда уж не найду… Да, я чужд самому себе». Это, наверное, было сказано в легком подпитии, причем – вечернем, грустном. Но эти цитаты годились и среди яркого дня для описания моего простудного состояния. Фактически как если бы я был под каким-то веществом, изменившим мое временное сознание. И это не потому – подумал я, – что простуда или вирус так влияют на психику. Но потому, что тут нет обычного инструментального окружения болезни – привычной кровати, знакомой аптеки, градусника, всякого такого – рутины, в которую отправляешься отбывать срок болезни. Или не отправляешься в пользу служебной необходимости, но все равно покидая рамки здравости привычным образом. В данном же случае получилось какое-то освобождение per se. С которым – что подтверждало его истинность – мне было совершенно нечего делать.
Находясь в таком состоянии психики, можно строить домыслы на тему, что в этих развалах есть какая-то небольшая штуковина или несколько некоторых штук, которые – если окажутся у меня все – дадут какой-то эффект. Лет двадцать назад я бы так и поступил: исследовал бы эту историю в предметах, что – по сути – ничем бы не отличалось от поисков Святого Грааля. Удивительно все же, как шаблонны подобные построения: узнать, как все устроено на свете, чтобы четко понять, что – тут, а что – там. А узнать – затем, чтобы все это совместить и обдуривать остальных. Вырастить в себе эфирное, но внятное тело, чтобы отсюда туда без никакой потери себя как такового, а если еще и Святой Грааль найти или что-то в этом роде, то замечательно проведешь время и до перемещения. Лет двадцать назад я бы нашел тут себе какую-нибудь штуку – конечно, уговорив себя, что вот она-то и есть то, что надо. Причем тогда бы она действительно работала, правильно модифицируя меня. Только некуда уже модифицироваться, вот что. По крайней мере в этой логике.
Но, честно говоря, я бы и сейчас поступил именно так – если бы не простуда: все-таки сложно ходить, а как, не осмотрев хотя бы большей части экспонатов, уговорить себя, что выбор сделан верно? Тем более осознавая пониженный уровень своей дееспособности. Ну зачем, в сущности, мне красивая картина, изображающая Мариахильф в еще догородские времена: церковка в центре, к ней ведет аллея, по обе стороны какие-то праздничные торговые лавки с флажками, слева – небольшой пригорок, на котором вроде усадьбы, а дальше и лес? А то, что это именно Мариахильф, – на ней и написано: Maria Hilf. Хотя сейчас эта картина очень понравилась и даже протянула ко мне свои невидимые нити. Или пара старинных плюшевых игрушек с не существующими теперь выражениями лиц.
Вот что бы точно купил: небольшую пластмассовую желтую уточку, или серого зайца с лиловой левой задней ногой (но чтобы они были не больше сигаретной пачки), или того же надувного лягушонка. Но их не было. Точнее, мысль о том, что купил бы их, возникла уже позже. Но если бы я увидел что-то из этого ряда, она бы тут же возникла. Нет, на глаза не попались, а на большие куклы я и не смотрел, куда мне их.
Нет, если бы эти материи еще имели надо мной власть, я бы переступил даже и простуду, купил бы что угодно, ощутив, что в данном кунтшюке есть, пожалуй, какая-то формулировка чего-то. Их же всегда ощущаешь: ни минуты без того, чтобы что-нибудь да не сформулировалось. И не рассуждал бы уже, а оглаживал в кармане какой-нибудь австро-венгерский тонкий портсигар, что заставило бы перейти на сигареты формата slim. Но барьер перейден, выбор сделан (или произошел) в пользу вечной расплывчатости, дающей легкий эффект уточнения себя, если захотелось, и аутизма в остальное время. Безо всяких расчетов на появление элемента, который централизует все интенции на дальнейшую жизнь.
А теперь то ли состояние изменилось, то ли действительность уже требовала иных подходов к тому, чтобы ее покинуть. Уже не предполагая накопления памяти в материализованном, в том числе и записанном виде. Притом что мой антропологический тип, кажется, все же не изменился. Но вчерашнее (всего лишь вчерашнее, да еще и вечернее – но как давно, представляется теперь, это было) большое просветление (а это точно было оно) о том, что не надо сидеть на холодном граните, требовало уже иных отношений ко всей этой тематике. То есть оно не было моментальным, не закончилось вчера, а предполагало еще и подробные последующие действия, которые и происходили теперь, лишь прикрываясь простудой.
Вообще, что такое эти просветления в рамках общеевропейской культуры? Они здесь в варианте просветления личных страстей, о чем и было сделано предупреждение. Не более чем появление навыка соблюдать личную гигиену: и какие, собственно, сложности переплетения каких мировых линий может учесть эта простодушная и только что не сельская практика? Нормальные истории и сами не знают, откуда берутся, просто происходят, никак не ориентируясь на антропологическое или нет устройство воспринимающего.
Поэтому теперь имелось удручающее банальное ощущение: будто вышел из длинного лабиринта – ну вот, что ли, и простор. Но только без антропоморфных сравнений типа «оказался в чистом поле без бутерброда и не понять, куда деваться». Тут пока непонятно, как тут именно и что вообще: дидактическим метафорам нет основы возникнуть. Разве что только про само состояние: что-то не доигралось, дверь открывается, еще не открылась, и ты еще по ту сторону. Чайник закипает, еще не закипел; стиральная машина отработала, но белье вынуть не дает. Что-то еще в меня догружается или уже загрузилось, а теперь устанавливается. Но вот вопрос: я ведь уже практически вписался в этот город, почему они тут не принимают меня за своего? Толкутся возле Würstelhütte, покупают вюрстели, сидят с вином вокруг столиков под солнцем наискосок от очередного оттовагнера (который весь в красных майоликовых цветочках), и все. Но, собственно, как же не принимают за своего, когда они ровно это и делают, не обращая на меня никакого внимания?
