В одной такой семье, куда парнишку нашего пригласили не на обед, а попозже, он, например, узнал, что такое горячий сэндвич. Поразил его не только сам сэндвич — до сих пор он ни разу такого не ел, — но и то, что приготовлен он был не матерью одноклассника, а отцом. Все в нем было невероятно вкусно: и сыр, внутри расплавленный, снаружи запекшийся, подрумянившийся, и хлеб с хрустящей корочкой; очень понравился парню сэндвич, и он подумал: когда он будет ученым, то обязательно будет жить в такой же квартире и с утра до вечера есть горячие сэндвичи. И приятелям своих детей будет их готовить, особенно тем, которые выросли в деревне и которые так были счастливы — вот как он был счастлив, когда под зубами хрустнула корочка запекшегося сыра, — пускай едят, растущий организм нуждается в пище, богатой белками и углеводами. А сэндвич богат белками и углеводами, так что он не будет жалеть сыра, как не жалел и отец нынешнего приятеля парнишки.
В общежитие он вернулся поздно и получил замечание.
В выходные родители ждали его дома, в деревне, и он дважды в месяц ездил к ним. Как и в детстве, дома ему ничего не надо было делать. У отца даже в мыслях не было брать его с собой в поле, чтобы, скажем, поскорее справиться с рыхлением кукурузы. Не надо от парня требовать ничего такого, парня ждут совсем другие дела. Да и во время долгих летних каникул он не помогал родителям, а захоти он поработать, его, пожалуй, просто прогнали бы. Мать и отец сердито закричали бы на него с середины кукурузного поля, появись он там со старой мотыгой, которую отыскал во дворе, чтобы пойти помочь родителям: втроем-то все быстрее, — отец или мать, а то и оба сразу закричали бы на него, замахали руками, появись у парня мысль о помощи, — мол, нечего тебе тратить на это время, оно тебе на другое нужно, не на то, чтобы землю ковырять, и после этого родители еще долго с презрением говорили бы о своем труде, о том, что составляло всю их жизнь, и вздыхали бы с облегчением: их сыну уже не придется этим заниматься, и это будет им воздаяние за бесконечный тяжкий труд.
Так что парень наш читал. Читал все лето напролет, читал огромные, массивные тома, главным образом исторического и философского содержания, которые и в руках-то держать было нелегко, а уж понять и усвоить! В классе у них четверо собирались пойти в историки, это и побудило его заняться философией. Он подумал, что это все-таки более клево, чем быть одним из четырех, которые выбрали для себя профессию историка. Он и в класс с собой притаскивал толстые тома, все видели только, что это, скажем, работы Гегеля по философии истории. Многие сверстники с удивлением, даже с завистью размышляли: и как это он может прочитывать от корки до корки такие книги, в которых ничего понять нельзя? Одна из одноклассниц на перемене заглянула в книгу, которую наш парень оставил раскрытой на 217-й странице, и наткнулась на абзац, который начинался так: но поскольку кристалл есть эта спокойная цель, движение оказывается чем-то иным по отношению к его цели; цель еще не существует как время. Неужто ты это понимаешь, спросила она у нашего парня, на что он без раздумья ответил: это еще в общем ничего, тут много такого, что даже я не сразу могу просечь. После этого одноклассница не влюбилась в нашего парня, хотя он-то как раз втайне рассчитывал, что влюбится, а наоборот, подумала, надо же, кретин, на такую чушь тратит лучшие годы. Наш парень не смог сообразить, что ему следовало ответить, чтобы она не отвернулась тут же к соседке по парте, а соседкой по парте у нее была одна толстушка, и не прочитала той еще раз, вслух, фразу из книги и чтобы обе они, с соседкой, которая вообще-то считалась не самой успешной ученицей, а кроме того, не нравилась нашему парню, потому что он считал ее слишком толстой, ему нравились только девчонки с безупречной внешностью, какой и была та девчонка, которая прочитала злополучную фразу, — словом, он понятия не имел, что ему нужно было бы сказать, чтобы они, та, которая ему нравилась, и та, которая совсем не нравилась, не прыснули со смеху и не переглянулись с выражением, дескать, ну и кретин же этот парень.
Как-то и к нашему парню в гости приехали несколько одноклассников, из тех, кто, в отличие от той девчонки, которая вслух прочитала фразу Гегеля, считали нашего парня умным. Мать парня по такому случаю расстаралась, приготовила обед из четырех блюд, из которых два были главными, а десерт состоял из четырех видов пирожных, среди которых, скажем, одно жербо требует не меньше полдня: выпечь сочни с медом, да взбить шоколадный крем; но будапештские приятели в самом деле наелись: ели столько, сколько им дома и не снилось, потому что матери у них были такие, что работа — это главное, а что семья от них обеда ждет, так это уж извините. Утром намазалась — и галопом на службу. А ребенок в столовке поест, там все как надо, да и современно это, все организовано так, что общество не вынуждает женщин, особенно будапештских и дипломированных, чье обучение стоило обществу черт-те каких затрат, — словом, не вынуждает такую ценную рабочую силу два часа в день стоять у плиты, оно решает эту проблему рационально, а вечером — холодный ужин. Если муж вдруг выскажет недовольство, дескать, все-таки ведь можно что-нибудь, ну хоть посуду помыла бы, жена отвечает, а ты что, сам не можешь помыть, или сын твой, тоже уже не младенец, и с какой это стати время мужчин ценится выше, чем женщин, а если муж намекал на различия между мужчинами и женщинами, тут жена совсем выходила из себя: учти, я тебе не прислуга, тогда тебе на ком-нибудь другом надо было жениться, найти себе такую, которая умеет готовить, но глупая, как пробка, и прямо вне себя от восхищения, что муж — доцент в каком-то дерьмовом университете, и иногда его за границу приглашают на конференцию, конечно, только в страны соцлагеря, да и то чаще всего не в столицу, но я не такая, не думай, мои способности не хуже, чем у мужчин, даже лучше. Когда муж начинал медленно закипать и уже собирался отвесить пару оплеух скандальной бабе, которая и в постели-то хорошо если два раза из трех отвечает на его законные притязания и постоянно норовит устроить феминистскую революцию в семейном кругу, — он обнаруживал, что опять ничего не выйдет, потому что жена, будто почувствовав, к чему идет дело, принималась рассуждать о внутрисемейном насилии: конечно, мужчина сильнее, но это — единственное средство, которым он может обеспечить свою власть, но я очень надеюсь, что ты до этого не опустишься. И муж действительно не опускался до этого; жуя бутерброд с вареной колбасой, он сидел и слушал звук, который производят зубы, перемалывающие холодный ужин и, с помощью слюны, превращающие его в теплую — температуры тела — кашицу.
Словом, приятели нашего парня никогда не ели до отвала и с таким аппетитом; точнее сказать, очень редко, лишь в тех случаях, когда, скажем, за дело бралась бабушка, или если приезжал из Америки родственник-диссидент, который, чтобы показать, как здорово ему живется за морем, приглашал всю семью в «Геллерт»[12]. Им и запеченное мясо в панировке очень было по вкусу, и жареная утка. Изголодались, бедные, сказала парнишке мать, прямо радость было глядеть, как они уминают за обе щеки. Парень ничего не ответил. Он как раз вернулся с автобусной остановки, куда проводил объевшихся приятелей, которые говорили о том, как, должно быть, нелегко нашему парню, с такой, прости за выражение, «детской» за спиной, читать Гегеля. Жутко, наверно, трудно, ведь родители у него — совсем темные, а он вон как высоко взлетел, с Гегелем-то. Парень не понимал, о чем они. Он и сам, конечно, считал, что место, где он живет, это не город, но не думал, что тут такая уж темнота. Что настолько все безнадежно. Об этом он как раз и размышлял, когда мать хвалила его приятелей. Почему-то больно было ему в этот момент, и он не в состоянии был любить эту женщину, которая была его матерью и радовалась, что целых два дня потратила на приготовление обеда, — не мог он ее любить, потому что чувствовал, что она каким-то образом виновата в том, что он здесь родился.
Поступать он решил на философский, хотя учительница в гимназии, которая преподавала им основы мировоззрения и которая удивительно хорошо все знала: например, уже за два года до того, как это случилось, у нее была информация, что в космос полетит венгерский космонавт, причем не то чтобы знала вообще, а на самом деле, что русские, или, как она выражалась, советские партнеры уже договорились об этом с венгерскими компетентными органами. Словом, что полет состоится. И что их уже выбирают, а может, уже и выбрали. Их — потому что выберут двоих, но она и тут знала: полетит в космос только один, а с ним будет один русский. Все-таки русские не такие дураки, чтоб выпускать в космос венгров без присмотра: вон что венгры в пятьдесят шестом натворили — на минутку от них отвернулись, и все пошло кувырком. Учительница уже тогда говорила, какое это несчастье будет для того, второго, которому придется дома остаться: о нем никто даже вспоминать не станет, разве что в тех случаях, когда надо будет найти яркий пример, символ невезения, — вот, мол, посмотрите, перед вами человек, который потерпел полное фиаско, но не в том смысле, что пережил катастрофу в физическом или в материальном плане, когда физические страдания как-то все-таки оправдывают душевную боль, — нет, тут как раз наоборот, невезению предшествовала исключительно мощная физическая подготовка, каждая мышца тела подверглась профессиональной тренировке, да и цена неудачи была приличной, говорят, заплатили ему не в рублях, как простому смертному, а в долларах. Словом, учительница эта, у которой муж занимал какой-то очень ответственный пост, подошла на перемене к нашему парнишке, потому что была в ней своего рода гражданская чуткость, которую позже этот ее муж, когда жена ему однажды сказала, мол, устала я, не трогай меня сейчас, не хочу я опускаться до плотских утех, когда в мире столько несчастий, ну да, вьетнамская война закончилась, но ведь есть еще Ближний Восток и голодающие массы в Индии, в Африке, в общем, прошу тебя, не надо… Муж тогда про эту повышенную чувствительность так сказал: это у тебя социофобия. Разве это нормально, чтобы человек испытывал сострадание к тем, кто живет в тысячах километров отсюда и кого он не знает ни в лицо, ни по имени, а в то же самое время к тому, кто здесь, рядом, к мужу, — ну совсем ничего, хотя, конечно, если уж так смотреть, он не голодает, зато нервы совсем никуда. Мало того, что сплошные интриги вокруг, в таких учреждениях это обычное дело, хотя ему не нужно чего-то особенного, не хочет он подняться еще выше, ему этой высоты как раз достаточно, и он вовсе не мечтает, чтобы его в Москву назначили на дипломатическую работу, а тем более на Запад, в какую-нибудь такую страну, где ему все противно, где все еще консервативный общественный строй, беспощадная эксплуатация трудящихся и разгул эгоизма. Но тут приходят эти молодые карьеристы, у которых одна цель — взбираться выше и выше по служебной лестнице, причем они, может, вовсе и не на его должность метят, а на те самые дипломатические должности, но ведь в этой сфере через ступеньку не перепрыгнешь, поэтому им надо сначала его скинуть, так что, может, ему и не стоило бы отказываться от повышения, тут ведь не существует такого, чтобы стоп — и сиди на месте, потому что сидеть на месте — это уже отступление, задний ход, а там, не успеешь оглянуться, и окончательный крах, какая-нибудь фабрика в провинции, а то и еще хуже — должность директора ПТУ, слыхал он про такое, и тогда — конец всему, и жизни конец. Но что жене все его переживания, она еще пнуть норовит, ну, не буквально, конечно, хотя он уже и пинку был бы рад, все какой-никакой физический контакт, но нет, она и в этом ему отказывает. И так придет понедельник, и ему снова идти на чертову службу, как на эшафот, и ждать, решат его раздавить или пока ненадолго отложат дело.
