В конце концов все всё поняли. Потому что вещи, как правило, понять можно: ведь если что-то произошло, то о нем как минимум известно, что оно произошло. Механик понял директора, понял, что с сыном он не находит общий язык потому, что тот на самом деле — сын директора; а наш парень понял учительницу, понял, почему она выбрала для своей жизни такое решение, понял, что другого решения для нее просто не было, так что она и не могла выбрать что-то другое. Директор и историчка часто говорили о нашем парнишке, соглашаясь, что, собственно, их любовная связь строится на его таланте: ведь если бы парнишка не победил на олимпиаде, они, надо думать, не пошли бы это отпраздновать, ну и так далее. Правда, директор, видимо, и тогда бы нашел способ заполучить молоденькую училку, как находил столько раз до того, если в школу к нему поступал новый кадр, — хотя в этой школе никто еще не побеждал на комитатских олимпиадах.
Паренек наш попал в гимназию, которая находилась в центральной части Будапешта, вблизи от Кечкеметской улицы; такова уж наша столица, в ней кишат улицы, которые носят название разных провинциальных городов; при гимназии было и общежитие. Правда, деревня, где он рос, находилась недалеко, но отец с матерью не хотели, чтобы парнишка, как отец, мотался каждый день туда-сюда. Дома они обсудили это и согласились, что неладно это будет для парнишки: ну, отец-то привык, ему пришлось привыкнуть, не мог он махнуть рукой на жилье, которое получил от тестя, на сад, на хозяйство, а поезд он в конце концов даже полюбил, там он еще до рассвета встречался с товарищами по домостроительному комбинату, которые тоже ездили в столицу из провинции, хотя и не из той деревни, где жил отец нашего парнишки; поздоровавшись, они доставали из сумок кто что, хорошее это было начало дня, когда палинка, попадая в пустой желудок, приятно обжигала нутро. Для тех, кто не знаком с этим ощущением, кто не ездил каждое утро на работу из ближних городков и деревень, это может показаться странным, но рабочие, сидя тесной компанией в полутемном вагоне, с нетерпением ждали этой боли, и позже никто из них не связывал ее с болезнями, например, раком желудка, которые для многих из них становились смертельными, а если и не убивали сразу, то уж точно порождали метастазы, потому что, пока ты что-то заметишь или вообще пойдешь к врачу, сначала, конечно, к этому болвану, участковому, который ни о чем понятия не имеет и, как мужики считают, купил свой диплом за деньги, а потому от любой болезни прописывает аспирин или там анальгин, а если больной не выздоравливает, направляет его в Вац, так что от первого недомогания до врача, а потом до больницы иной раз проходит полгода, а какой же рак за такое время не наплодит себе кучу метастаз, например, в лимфатической железе или в каком-нибудь другом внутреннем органе. Суть в том, что в вагоне люди ни о чем таком не думали, а наоборот, любили и ждали эту боль, как любил ее и отец нашего парнишки. Но его, парнишку, родители решили уберечь от таких поездок, потому что, как-никак, это три часа в день… Правда, в поезде можно не только пить — можно ведь и читать, да и потом, в автобусе, тоже, — но все равно не годится это. Мать с отцом подумали даже о том, что для парнишки лучше, если он больше будет среди своих ровесников, которые, надо полагать, тоже хотят стать учеными, почему и попали в столичную гимназию. И там они — под постоянным присмотром, а это тоже не последнее дело. Заниматься ими, следить, чтобы не понесло их куда-нибудь не туда, будут специально обученные педагоги, которые и в воспитании разбираются, и в умственном смысле будут хорошими партнерами такому подрастающему таланту, не то что отец с матерью, которые разве что радоваться способны, что их парнишка так много знает, но пополнять его знания, или хотя бы свое мнение высказывать, правильно ли то, что он думает, например, действительно ли существовало единобожие в Древнем Египте, когда на троне сидел Эхнатон, и Моисей ли подсказал эту идею фараону или фараон Моисею, — об этом им нечего было и мечтать.
Общежитие в самом деле стало кладезем новых жизненных впечатлений, новых знакомств; тут было чему подивиться, к чему привыкать. Взять хотя бы старшеклассников, которые являлись, конечно, примерами для подражания, но кроме того, безжалостными тиранами, которые не упускали случая, чтобы, применяя своеобразные казарменные методы, приучать новичков к здешним порядкам, а суть этих порядков сводилась к тому, что младшие, салаги, должны прислуживать старшим, но зато потом, когда младшие станут старшими, они сами станут повелителями и господами для тогдашних салаг. Очень любили тут, например, один аттракцион, под названием «салют»: заключался он в том, что спящему салаге между пальцами ног вставляли бумажные полоски и поджигали их, бедняга, проснувшись от боли, бешено дрыгал ногами — они ведь у него горели, — а «старички» смотрели и ржали; зрелище это, если не знаешь, что там живое мясо горит, вообще-то в самом деле довольно забавное. Аттракцион этот особенно здорово удавался в тех случаях, когда бедолага спал так крепко, что не сразу просыпался и вскакивал, так что пальцы у него успевали поджариться, а проснувшись, он в первые минуты не мог сообразить, где находится источник боли, так что у старшеклассников, а также у некоторых «малышей» — среди салаг всегда находятся такие, кто изо всех сил старается угодить «дедам» и в награду получает доступ к их забавам, — словом, у мучителей остается куда больше времени, чтобы повеселиться. Учителя и воспитатели смотрели на подобные вещи сквозь пальцы, даже, можно сказать, поощряли их — во всяком случае, старались поскорее миновать тот отрезок коридора, где были слышны вопли несчастных: ой, мать вашу, больно же! Учителя относились к этим забавам снисходительно хотя бы потому, что так им можно было меньше назначать наказаний: достаточно намекнуть старшим, дескать, такого-то и такого-то надо бы приструнить, и те охотно понимали намек.
В гимназии наш парень познакомился и с будапештскими сверстниками: ведь в гимназии они составляли большинство. Как-то один преподаватель объяснил ему, что его, то есть нашего парня, взяли в гимназию не из-за его успехов в учебе, а потому, что есть такое распоряжение: в элитных учебных заведениях, в число которых входила и эта гимназия, должен быть некоторый процент детей из простых семей; вот почему в каждом классе есть по шесть учеников, которые живут в общежитии, — это почти двадцать процентов от общего состава. То есть принимать этих ребят гимназия должна по приказу сверху; к тому же потребности развития народного хозяйства требуют все больше и больше дипломированных специалистов, а это значит, что тех выпускников вузов, у которых и родители имеют высшее образование, будет уже недостаточно. А преподавателей это тоже устраивает, потому что дети, поступившие в гимназию из провинции, рады, что могут здесь учиться, и не смеют противиться воле учителя, в результате улучшаются показатели всего класса.
Наш парнишка, как и обещал ему преподаватель, который сказал, что дипломированные родители охотно приглашают детей из провинции в гости, хотя парнишка не связал это напрямую с обязательными двадцатью процентами, — словом, парнишка наш бывал в гостях у будапештских сверстников, потому что, как объяснил преподаватель, а у него в этом отношении был опыт, ведь это был не первый такой учебный год, — в общем, будапештские семьи тоже чувствовали, что этот двадцатипроцентный показатель им надо как-то иметь в виду и что таким образом, через детей из простых семей, они станут ближе к народу, и никто не сможет сказать о них, об этих, часто занимающих ответственные посты будапештцах, что они мыслят недостаточно демократично, что не любят, а то и презирают жителей провинции, трудовое крестьянство или, не дай бог, цыган. Каждый человек — это человек, — твердо заявляли они, а потом на службе рассказывали, что недавно у них был в гостях паренек из деревни, приятель их детей. Да, что говорить, эти деревенские пока еще такие воспитанные, такие уважительные, не то что наши, которых либеральное воспитание вконец испортило; у этих деревенских и наши могли бы поучиться хорошему, рассказывали они; они, конечно, не замечали, что эти деревенские больше молчат потому, что не знают, что сказать, не знают, к кому надо обращаться на «ты» и к кому на «вы», вот и помалкивают. А если бы не стеснялись своей неотесанности, то словами, а то и автоматной очередью, окажись под рукой автомат, положили бы конец семейному обеду, на котором родственники хвалятся друг перед другом, до чего талантливы их дети, как хорошо устроились их ближние и дальние родственники: представляете, так часто ездят за границу, что календаря не хватает все отмечать, а сейчас вот собираются продавать дачу на Балатоне, чтобы купить побольше, а может, и не продадут, оставят и ту, старую, пусть будет, пригодится детям когда-нибудь.
