Перед этим Мужчина тщательно собрал и выбросил все, что пооставалось в его квартире после других женщин: все, что они ему дарили (даже галстуки), не допитую с кем-то из них бутылку вина, выметенные из-под кровати пуговицы, тонкие ватные кружочки, испачканные тушью и тенями. Выбросил книгу «Ваш малыш». Мольберт с красками и кисточками убрал обратно в кладовку. Сашенькину куртку оставил. На всякий случай.
Сразу расписались. Свадьбу не закатывали: выяснилось, что некого будет пригласить. Он не хотел бы видеть никого из своих знакомых, сводивших его когда-то с женщинами, она за годы столичной жизни растеряла здешних подруг.
Через девять месяцев родился мальчик. Назвали Никитой.
Мужчина сильно переживал: он никак не мог полюбить своего ребенка. Своего настоящего ребенка. Поначалу, когда Никита только спал, кричал и ел, Мужчина думал, что это пройдет: вот только мальчик подрастет, пооглядится в своей новенькой жизни, начнет улыбаться родителям – и сразу расцветут родительские чувства. И будут греть сердце. Как это было с Сашенькой.
Но Никита подрос, охотно улыбался родителям, перестал кричать в перерывах между едой, начал ходить, ухватившись за папин или мамин палец – а родительского чувства не было.
По привычке, когда наваливалась особенно тяжелая хандра, он уединялся и воображал, что рядом с ним его Сашенька. Они разговаривали, рассматривали облака. Коллекционировали облака. Но облака над городом плыли какие-то грязные и косматые. Скорее, то были тучи.
– Ты нас любишь? – спросила Она однажды, кормя Никиту яблочным пюре.
И Мужчина испугался.
Он твердо решил прекратить эту шизофрению. В подтверждение серьезности своих намерений он даже напился в одиночестве в баре, куда давно уже забыл дорогу. Мужчина решил, что раз уж он не может ощутить себя настоящим отцом, ему стоит занять себя чем-то полезным для семьи. Он решил продвинуться по службе. Это оказалось несложно. Окончил курсы повышения квалификации, что давно предлагал ему Большой Начальник, получил повышение.
И опять – время шло, а ничего не менялось. То есть менялось. Но вокруг, а не внутри.
Мужчина стал сравнивать Никиту с Сашенькой – и сравнение оказывалось не в пользу Никиты. Никита не так смеялся, не так ходил. Даже мороженое ел не так, как следовало – аккуратно подворачивая края обертки и отводя в сторону локоть, чтобы не заляпаться. А если все-таки капало на руку, сильно расстраивался и никогда не слизывал белую капельку с руки. Он был подвижным и шустрым мальчиком. Мог целыми днями носиться по квартире, громко барабаня пятками. Непонятно, как такой шустрый мальчик может быть таким аккуратным. Словом, он был непонятен Мужчине.
Когда в шесть лет Никита впервые соврал отцу, тот назвал его дрянным и лживым – и орущего благим матом отправил в угол. (Вранье было сущая мелочь: мальчик не любил чистить зубы – сказал, что почистил, а Мужчина зашел за ним в ванную и обнаружил, что зубная щетка сухая.) Было много слез, Никита кричал, что никогда больше не будет чистить зубы, что они у него и так всегда чистые. Жена – а к тому времени Великая Первая Любовь окончательно превратилась в Жену, сменив оперение жар-птицы на простенькие домашние перышки – тихо плакала в подушку.
Мужчина во всем обвинил Сашеньку. Это он, маленький виртуальный человечек, мешает ему вернуться к реальным людям. Это из-за него Мужчина становится черствым и злым. С ним Мужчина умел быть душевным и бесконечно милым, и веселым, и мечтательным, и… в общем, быть хорошим он мог теперь только с Сашенькой. Он, оказывается, разучился жить с живыми людьми.
И Мужчина придумал убить Сашеньку.
Убить. Раз не удается выбросить его из головы – просто взять и перестать о нем думать – нужно действовать так же, как он действовал, когда его выдумывал. Главное – поубедительней вообразить, что Сашенька погиб. Он убьет его безболезненно, быстро. Бережно.
Представить, как ладонь ложится на застывший лоб… А дальше – свобода! Мужчина станет нормальным и добрым. Как раньше.
День убийства Мужчина назначил на понедельник. На работе взял отгул и поехал на машине за город. Он знал одно место, бывший глиняный карьер. Дно карьера усеяли кусты и болотца, вокруг густо разрослись тополя. Узкие тропинки вдоль крутых склонов, подсохшие кучки обвалов, похожие на шершавые языки каких-нибудь гигантских животных. Поодаль сочные рыжие холмы с редкими пучками травы. Лучшего места для убийства не найти.
Мужчина добрался туда ровно в полдень. По далекой трассе катились бесшумные автомобили, над карьером блестело солнце.
– Папа, а зачем мы сюда приехали?
Нужно было как можно подробней сыграть роль бесчувственного мерзавца. Впустить вовнутрь побольше гадости. Пусть будет неприятно. Пусть даже надолго. Зато закончится наваждение.
– Прогуляемся, давно мы с тобой не гуляли.
– Это из-за того, что у тебя теперь есть настоящий сын?
– Глупости. Просто много работы, – Мужчина махнул рукой в сторону торчащего впереди корнями к небу выкорчеванного дерева. – Иди.
Они обогнули перевернутое дерево и пошли вдоль карьера.
Невидимые воробьи скандалили в кустах. На подошвы налипала яркая желтая грязь.
– Снимай куртку, понесу. Жарко стало.
Мужчина закинул Сашенькину куртку на плечо и пошел за ним следом. Скоро они углубились в посадку. Сашенька шагал по тропинке, поглядывая вниз, на мешанину луж и кустов.
– Иди, я иду.
На повороте, где тропинка сворачивала от края обрыва к развалившемуся сараю, Мужчина решил – пора.
Сашенька вскрикнул и покатился вниз.
Он лежал ровно, солдатиком, вытянув руки вдоль туловища. Догнав его, рядом упал ботинок. Правый.
Хватаясь свободной рукой за ветви, Мужчина спустился.
Сашенька лежал без движения. Рот был открыт, к губе прилип розовый обломок зуба. Затаив дыхание, Мужчина долго стоял над ним, всматривался в разбитое лицо. От носа отлетела тополиная пушинка и повисла на щеке. «Жив, – подумал Мужчина. – Догадался. Притворяется». Он бросил на лицо Сашеньке куртку, и со всей силы ударил каблуком.
Рыдая и выкрикивая страшные слова, он топтал и топтал куртку. Падал на нее коленями, бил кулаком – пока она не вдавилась глубоко в податливую глину. Только рукава, напружинившись, торчали в стороны.
Утерев слезы и пот, Мужчина поднялся и, не оборачиваясь, полез наверх. Выбрался, попробовал отряхнуть брюки. Они были мокрыми. На правом колене дыра. Он побежал к машине. Завел и погнал к трассе.
Вот такой роман.
Финалов сразу несколько, я так и не выбрал.
Например. Машина застревает в грязи, он пытается выехать, нервно газует – но увязает еще больше. Выходит из машины, смотрит на утонувшее в грязи колесо, садится спиной к машине и тупо смотрит в небо.
Или – он вылетает на трассу, весь в нервном срыве, машину заносит на повороте. Он оглядывается на карьер, будто боится увидеть там идущего следом за ним Сашеньку – а навстречу КамАЗ.
Или – его останавливают гаишники, он грязный, дерганый, они просят его выйти из машины, открыть багажник – в общем, вся эта гаишная канитель – он открывает багажник, а там мертвый ребенок.
Или так – приезжает домой. «Что с тобой? Что случилось?» – «Да ничего, вышел из машины, подвернул ногу и вот – скатился с обрыва». Ну, про то, где он нашел обрыв, Мужчина придумает, что наплести, с фантазией у него более чем. Он вымыт, волосы высушены феном. Семья садится обедать. Борщ, перед каждым красивая салфетка. Никита подходит к нему, дрожащим голосом обещает быть хорошим и никогда не врать. Папа целует сына в лоб. Словом, без Сашеньки стали они жить-поживать и добра наживать.
Ольга, кошка Дуся, отец Алексея Паршина
– Ольга?
Я спустился по пролету вниз.
– А, это ты…
Ольга оказалась невысокой и довольно полной. Я представлял ее другой. Даже немного удивился, что она толстушка. Кажется, в моей жизни она была первой толстушкой, которой досталась одна из главных ролей. Обычно толстушки – это тетушки из автобуса, с которыми неудобно сидеть рядом, это усталые кассирши в магазине, это наш бухгалтер Нина Петровна, массивным указательным пальцем показывающая, где расписаться в ведомости. И вдруг толстушка – жена моего отца. Я уже догадался, что роль у нее – одна из главных. Иначе и быть не могло – судя по тому волнению, которое охватило меня после простенькой реплики: «А, это ты». Я был весь внимание, я ждал, что будет дальше.
Оглядывая меня, Ольга не спеша промокнула натянутым на палец платком пот над верхней губой, спрятала платок в карман пальто. Жесты выглядели очень легкими, будто полнота ее была совсем невесомой. В темном подъезде сложно было разглядеть ее лицо. Это было важно – ее лицо.
– Давно ждешь?
– Да так… не очень.
– На вокзал ездила, родственников провожала.
Я вдруг подумал, что в тот первый и единственный раз, когда я звонил ей, она разговаривала со мной отсюда, с этого лестничного пролета – вышла из квартиры, чтобы не при отце… Сейчас она должна сказать про отца.
