Он смотрел в окно.
Филипп, ты меня слышал?
Да, ответил он, слышал.
Некоторое время он хранил молчание. Потом неожиданно спросил, помню ли я того немецкого врача, который во время войны бывал в Подгорном. Конечно, я его помню, его звали Хорст. Он был в мундире, но в нем не было ничего от военного. Такой обходительный господин, Вероника и Лео часто приглашали его в гости, он любил музыку. Всякий раз, когда играл пианист Вито, он обязательно бывал там. Он производил впечатление человека, случайно оказавшегося в наших краях, только и ждущего, когда все закончится. Буду откровенен с вами, сказал Филипп, я узнал его адрес, он живет в Мюнхене, если, конечно, еще жив. По крайней мере, до войны он там жил. Я написал ему, продолжал он, теперь мы постараемся переправить ему письмо. Я схватила его за руку. Ему известно? сказала я, он знает, где они? Возможно, ответил Филипп, может, он что-то и знает, посмотрим. Подождем. Хотелось бы знать, как долго нам придется ждать от него ответа. Дело несколько усложняется, произнес Филипп, через одних знакомых мы отправим письмо в Грац. В нем будет также почтовый адрес, на который он может написать ответ. Почему в Грац, почему дело сложное? Почему не написать ему из Любляны или не поискать его номер телефона и не позвонить ему? Я ничегошеньки не понимала. Я атаковала его все новыми и новыми вопросами, но Филипп ничего больше не стал объяснять. Подождите, сказал он, давайте подождем.
Потом он стал говорить о том, что в стране страшная нехватка продовольствия и ему удалось достать муки у спекулянта, похоже, он надежный, однако ж, никогда не знаешь, с кем имеешь дело. Можно подумать, мне есть дело, где он достает продукты, как будто меня вообще интересует еда. Он сказал, что зайдет послезавтра, ты меня слышишь, Филипп, они ведь в Швейцарии? Тот врач немецкий, Хорст, ему об этом известно. Когда он ответит на твое письмо? Он меня не слышал, ушел, его шаги были слышны на деревянной лестнице. А я осталась сидеть возле окна и увидела, как он на улице взглянул наверх и исчез за поворотом. И продолжала сидеть там же и после обеда, когда стал возвращаться народ со сложенными транспарантами и знаменами и портретами своих вождей, и все сидела там до вечера, когда последние митингующие брели на нетвердых ногах, передавая друг другу бутылку. Я внимательно вглядывалась, нет ли среди них того приземистого парня, который до обеда смотрел на мое окно и был похож на одного из наших работников в Подгорном, но постепенно стали сгущаться сумерки, и я не могла разглядеть их лиц.
Я боюсь наступления вечера. По вечерам, когда в квартиру проникают неверные отсветы уличного фонаря, я чувствую, что скоро ночь и мне опять предстоит бороться с бессонницей. Каждый раз с наступлением ночи голова просто раскалывается, вдруг я снова оказываюсь в поместье, на верхнем этаже, и слышу снизу голоса мужчин. Они топчутся в передней, стряхивая снег с обуви, потом доносятся шаги по лестнице, хлопают двери. Резкий разговор, слышу, как Лео пускается в какие-то объяснения, слышу Веронику, которая что-то растолковывает, слов не разобрать. Затем я одеваюсь и хочу спуститься, хоть я уже и тогда ходила еле-еле. Но в этот момент входит Йожи, мадам, вам сейчас не следует идти вниз. Почему нельзя? Вероника сказала, чтобы вы подождали в комнате. Что там происходит внизу, Йожи? Ничего не происходит, они сейчас ужинают и беседуют. Но кто там кричит, спросила я, кто-то отдает приказы, марш, командуют, я слышала, как сказали: марш. Что это за люди, Йожи? Кому они говорят: марш? Она почти затолкала меня в комнату, вам нельзя вниз, мадам, они скоро уйдут. Кто уйдет? Я сидела одетая на кровати и ждала, пока стихнет шум, и эти люди, кто бы они ни были, эти странные визитеры, уйдут. И что придет Вероника и все мне объяснит. Она всегда рассказывала мне о своих гостях. Пианист Вито из Любляны. Поэт, писавший о златокудрой, читал свои стихи и непрестанно сыпал остротами. Она рассказывала мне о том докторе, немце, звали его Хорст, он гостил у нас во время войны, был ранен в России, прихрамывал. Очень любил музыку и был без ума от Вероники. Однако же в тот вечер после Нового сорок четвертого года она не зашла и ничего не рассказала. Ее не было. Не было ее ни в ту ночь, ни утром ее не было, и все ночи и дни после ее не было. Когда внизу все стихло, я спустилась, наша дворовая прислуга, Йожи, Франц и Фани стояли все и смотрели на меня. Что происходит, спросила я, что случилось? Они ушли, ответила Йожи. А где Вероника? Она ушла с ними, ответил Франц, Лео тоже ушел. Да они вернутся, произнесла Фани. Откуда вернутся? Откуда? Они направились в охотничью сторожку, сказал Франц, что-то им нужно было выяснить. К утру, наверняка, вернутся назад. Зачем им идти в охотничью сторожку среди ночи по глубокому снегу? Йожи заметила Францу, что он несет чушь, чего им делать в охотничьей сторожке, они уехали на машине по шоссе. Франц опомнился, да и впрямь, что им делать в охотничьей сторожке, они уехали по шоссе, ну, конечно. Куда уехали? На большом столе в столовой были в беспорядке оставлены тарелки с остатками еды, рюмки, некоторые были опрокинуты. Мы им дали поесть, сказала Фани, они были голодны, господин Лео сказал, чтобы мы им дали еды.
Той ночью я так и не заснула, утро ползло неспешно. Наутро ее не было, и Лео тоже. Снова голова разрывалась от вопросов. Почему они ушли среди ночи? Куда? С кем? Ну да, Лео не всегда сообщал нам, куда идет, он подолгу бывал в Любляне и в других местах по своим делам. Однако, на этот раз он взял с собой Веронику. Зачем? Вероника мне ничего не сказала, она всегда ко мне заходила, всякий раз, когда уезжала в Любляну. А Йожи теперь говорит, что они ушли вместе с визитерами. Что это были за люди? Я ничего не понимала. Но Лео-то, наверняка, сообразил, что к чему. Мне нужно было привыкнуть к мысли, что они ушли. И что они вернутся, они же всегда возвращались. А голова шла кругом, все смешалось: события и изводившие меня вопросы, которые не давали покоя и на другой день, так что и следующую ночь я провела без сна.
Я и сейчас не сплю, просыпаюсь от кошмаров той ночи. Странная пустота, образовавшаяся в голове, не отступала и здесь. По ночам. Каждую ночь я призываю Петера и разговариваю с ним. Ему удается меня успокоить. А днем вот — нет, днем он мне никогда не отзывается, днем я сижу у окна и смотрю на улицу. Вглядываюсь в лица прохожих. Многих я уже узнаю, на них я не обращаю никакого внимания: железнодорожники, идущие по утрам на работу, и те, что возвращаются с ночной смены, торговки, волокущие на рынок поклажу с ранней зеленью со своего огорода, офицер, выезжающий на велосипеде из арки на противоположной стороне улицы, парень, безуспешно пытается завести заглохший мотоцикл, а потом долго еще ходит вокруг него кругами. Всех их и еще многих других я знаю. Когда же по улице проходит летящей походкой какая-нибудь незнакомка в кофточке, сердце мое начинает учащенно биться. Пока она не пройдет мимо окна, пока я не разгляжу хорошенько ее лица и не пойму, что не знаю ее. Ну да кто-нибудь вернется, я точно знаю, что придет. Если не Вероника, не Лео, то, может, Стева, может, он примчится из своей кавалерийской казармы или откуда уж там, поднимется наверх, перескакивая через две ступеньки своими длиннющими ногами, запыхавшись, войдет в комнату и скажет: Вероника велела передать, что… или вообще кто-нибудь со стороны придет и принесет письмо. Или записку, в которой будет написано: мамочка, все в порядке, не беспокойся, или же придет Филипп и скажет, что Хорст, доктор из Мюнхена, ответил. Написал, что Вероника и Лео живы и здоровы. Я сказала Петеру, что снова преисполнена надеждой, с тех пор как узнала, что Филипп написал в Мюнхен. А когда уж придет от него ответ, она узнает, где они и когда Вероника вернется.
Она вернется, говорит Петер, непременно вернется.
А я ему отвечаю: останься она со Стевой, этого бы не случилось, она бы не ушла, не пропала бы с незнакомыми визитерами студеной январской ночью полтора года назад. Не могу избавиться от этой мысли. Осталась бы в той мариборской квартирке, и если бы Стеву его армия услала за тридевять земель, она бы осталась там. Не переехала бы в Подгорное поместье и не сгинула бы потом в неизвестности. Я ей посоветовала вернуться к Лео. Он был ее мужем, заботливым, продолжал любить ее, несмотря на ужасную боль, которую она ему причинила, сбежав с сербским офицером куда-то на юга. Она знала Лео с юных лет по дружбе двух больших семейств, он все время вился около нее, а потом и в школьные годы, когда Вероника особенно не баловала его вниманием, ее всякая всячина интересовала, спорт, танцы, лошади, искусство, всё, только не Лео. Даже управление самолетом. Она была единственной женщиной в Любляне, которая записалась на курсы пилотов летательных аппаратов с двигателем, а потом, когда снова сошлась с Лео, стала первой женщиной в Югославии, сдавшей экзамен на управление самолетом. Все знали, что Лео в ней души не чает и очень привязан к ней. Это знали и видели все, кроме нее самой, по крайней мере, так долгое время казалось. И всем нам хотелось, чтобы они поладили, не скажу, сблизились, потому как они все время были близки, может, даже чересчур. Может, они долго и слишком хорошо друг друга знали. Может, из-за этого и был Лео таким зажатым. А к тому же он был слишком занят, получив в наследство фабрику в Любляне, став владельцем крупной шахты в Сербии, сперва был замкнутым, а потом сделался занятым. Вероника же была полна сил, жизнерадостная, жадная до всего сущего в этом мире. Вскоре после свадьбы, которая неизбежно должна была состояться, Вероника заметила: значит, так на роду написано, а потом стала по лошадям и верховой езде с ума сходить. А мне казалось, что эти лошади стали ее судьбой еще в большей степени, чем замужество с Лео, по крайней мере, так я тогда думала.
