А я ему отвечаю: останься она со Стевой, этого бы не случилось, она бы не ушла, не пропала бы с незнакомыми визитерами студеной январской ночью полтора года назад. Не могу избавиться от этой мысли. Осталась бы в той мариборской квартирке, и если бы Стеву его армия услала за тридевять земель, она бы осталась там. Не переехала бы в Подгорное поместье и не сгинула бы потом в неизвестности. Я ей посоветовала вернуться к Лео. Он был ее мужем, заботливым, продолжал любить ее, несмотря на ужасную боль, которую она ему причинила, сбежав с сербским офицером куда-то на юга. Она знала Лео с юных лет по дружбе двух больших семейств, он все время вился около нее, а потом и в школьные годы, когда Вероника особенно не баловала его вниманием, ее всякая всячина интересовала, спорт, танцы, лошади, искусство, всё, только не Лео. Даже управление самолетом. Она была единственной женщиной в Любляне, которая записалась на курсы пилотов летательных аппаратов с двигателем, а потом, когда снова сошлась с Лео, стала первой женщиной в Югославии, сдавшей экзамен на управление самолетом. Все знали, что Лео в ней души не чает и очень привязан к ней. Это знали и видели все, кроме нее самой, по крайней мере, так долгое время казалось. И всем нам хотелось, чтобы они поладили, не скажу, сблизились, потому как они все время были близки, может, даже чересчур. Может, они долго и слишком хорошо друг друга знали. Может, из-за этого и был Лео таким зажатым. А к тому же он был слишком занят, получив в наследство фабрику в Любляне, став владельцем крупной шахты в Сербии, сперва был замкнутым, а потом сделался занятым. Вероника же была полна сил, жизнерадостная, жадная до всего сущего в этом мире. Вскоре после свадьбы, которая неизбежно должна была состояться, Вероника заметила: значит, так на роду написано, а потом стала по лошадям и верховой езде с ума сходить. А мне казалось, что эти лошади стали ее судьбой еще в большей степени, чем замужество с Лео, по крайней мере, так я тогда думала.
Потому как скандал, разразившийся в связи с ее неожиданным исчезновением, которое оказалось попросту унизительным и постыдным бегством с любовником, офицером кавалеристом, был невообразимый. Все ее подвиги до сих пор, пилотирование самолета или выгуливание аллигатора по люблянским улицам или когда она, уже будучи замужем за Лео, укатила на море, никому не сказавшись, были ничто в сравнении с валом пересудов и сплетен, поднявшимся после этого случая. Мы все были вне себя и подавлены, я вообще ни с кем не могла разговаривать первое время. Я закрылась в квартире и поискала фотокарточку Петера. Среди ночи я разговаривала со своим покойным любимым, ее отцом, который не мог поверить в случившееся. Петер, сказала я, ты знаешь, случилась большая беда. Он лишь усмехнулся, когда он был еще жив, я видела, как у него усы дергаются, на этой фотографии он был еще с усами и бородой, так вот, усмехнулся и сказал, что бывают вещи и пострашнее. Он всегда умел любую шероховатость сгладить, для меня же не было на тот момент на свете ничего страшнее. Его Вероничка бросила все — а у нее было все, чего только могла пожелать молодая женщина — и сбежала в южную Сербию, где потом прозябала на офицерской квартире. Если бы Петер был жив, это разбило бы его сердце, может быть, он бы еще раз умер. Она и Лео разбила сердце, но он пришел в себя, большими делами ворочал, такие дела человека захватывают целиком, а Лео и был таким цельным человеком, собрался, еще больше окунулся в работу. Он увлекся собирательством живописи, антикварных вещиц, это было единственной оставшейся ему радостью. Видели его, правда, с какой-то приятельницей, но ничего из этого не вышло, единственная женщина, о которой он мечтал, была Вероника. Лео был мужчина элегантный. Уравновешенный. У него были способности руководить фирмой. И Вероник)’ он любил, и меня тоже, хороший он был человек. А Вероника в каком-то сербском городишке, там, далече, на болгарской границе, варила и стирала для сербского офицера кавалериста и в письмах уверяла меня, что счастлива. В одном из писем она написала, что держит кур, потому что довольствие офицера весьма скромное, наградные же случаются редко. Кур! Твоя Вероника, сказала я Петеру, в каком-то сербском захолустье, где от всех разит сливовицей, теперь кур разводит! Она, молодая дама, на которую вся Любляна насмотреться не могла! Для этого-то мы ее посылали учиться в Берлин? Наши предки точно так же разводили кур, сказал Петер, да и свиньи были. Порой Петер мог довести меня до бешенства, он со всем мог примириться. А я вот не могла. Сперва я так злилась, что даже не отвечала на ее письма. Потом мне захотелось ей помочь, как-то мы говорили по телефону, и я умоляла ее принять деньги, которые послала ей, но она отказалась, и перевод пришел обратно. Если рвать, то рвать до конца, сказала она. Денег она не хотела. Господи Иисусе, что же это такое? обратилась я к Петеру. Она смирилась с судьбой.
Однако Лео не смирился с судьбой. Он добился, чтобы этого офицера перевели в Словению, в Марибор на австрийскую границу, они поселились в офицерской квартирке. Когда я первый раз навестила ее, то сразу поняла, что от воспетого ею счастья остались рожки да ножки. Ну да, Стева принял меня хорошо, можно сказать душевно, по-сербски, как офицер, что означало шумно, с громким смехом, его часто не было дома, ведь в армии тогда то и дело шли учения. Вероника коротала одиночество в этой самой квартирке, потому что общество офицеров и их жен никоим образом не вписывалось в ее стиль жизни. Я видела, что между ними что-то не ладится, но ничего не говорила. Вероника жила свободно и уже поэтому была немного несчастной и к тому же упрямой. Если бы я тогда попыталась описать ее невыносимое положение, она бы встала на рога. Как-то на прогулке я ей сказала, человек не должен продолжать упорствовать, если раз ошибся… Она остановилась и взглянула на меня. Я не ошиблась, сказала она. Только на третий или четвертый приезд, одним весенним вечером, когда мы снова остались одни, я сказала ей, что у меня такое ощущение, что у нее нехорошо на душе. Я нашла нужные слова. Если бы я сказала: ты не должна жить в таких скромных условиях, или: как ты могла сбежать с каким-то офицером, инструктором верховой езды… она бы резко отвернулась от меня. Когда же я заговорила о том, что у нее на душе, слезы хлынули из ее глаз. Ей и вправду было тяжело. Спустя несколько недель она позвонила мне, что возвращается в Любляну, а жить будет у меня. Это не было ошибкой, но так уж вышло, что больше она не могла.
Теперь уже я расплакалась от счастья.
И сегодня, снова сидя у окна в ожидании, когда наступит еще один тоскливый вечер, я не знаю, правильно ли я поступила. Может, ей в Мариборе и было скверно на душе, но она была бы жива. Я хочу сказать, по крайней мере, я бы знала, что она жива и здорова, мы могли бы с ней по телефону поговорить. Когда мне приходит на ум это слово, у меня всегда мурашки идут по всему телу. Она ведь жива, точно, жива. Только подать весточку о себе не может, может, со Стевой где-то в Сербии, а может, с Лео в Швейцарии. Только сама не может голос подать, так вот. Ну да, еще объявится.
Лео тогда купил поместье возле гор в Верхней Крайне, недалеко от Любляны. С загоном для скота, садом и прудом. С лесом повыше жилого дома и обширными лужайками в нижней части. Там паслись кони. Когда он пригласил нас посмотреть вместе с ним поместье, Вероника была очарована. Не столько из-за Лео, он всегда был такой, элегантный, добрый, предупредительный, внимательный, с ней обращался так, как будто ничего не случилось, как будто она опять ездила проветриться в Сушак и теперь вернулась. Она больше была очарована тишиной утра, в которой проснулась, легкой дымкой, стелящейся над лужайкой. Для нее это было чем-то новым. Она была в восторге от росы на траве, по которой прошлась, лошадей на конюшне, косарей на утреннем покосе на опушке леса, пения птиц на рассвете. Ты слышала сов? произнесла она, как они кричали в ночной темноте, в лесной чаще повыше Подгорного поместья? За завтраком я поняла, что Веронике хотелось бы здесь жить. Уже через неделю мы переехали. Такая была она, Вероника, вот такая Вероника, где бы она ни была. Если уж чего решила, никому ее не остановить. Решила, что вернется к Лео. Поместье и окрестности ее просто очаровали. Кроме того, она была сыта по горло этими переездами, офицерскими или родительскими квартирами, прогулками по Любляне и вечеринками, которые ее уже давно не привлекали, ей хотелось покоя, зажить в уединении на природе.
В мои годы человек больше не ждет многого от жизни. Но увидеть Веронику, умиротворенную и с улыбкой, это меня поставило бы на ноги. И в тот раз на некоторое время она меня подняла. И сегодня смогла бы. Я бы тут же поднялась и начала искать альбомы с фотокарточками. На корабле в Риеке, с Петером, с Вероникой, когда она была еще девочкой в светленькой юбочке и бантиками на голове. Я бывала просто счастлива, когда ходила с ней собирать грибы на поляне или сидела у пруда. Всякий раз, когда я смотрела из окна, как она скачет верхом по полю. Или, как она, засучив рукава, дает задание работникам, что им делать. С Лео у них снова вернулась любовь, он был внимателен и предупредителен, хотя и пропадал больше в Любляне, чем в поместье. Ему приходилось много заниматься фабрикой и шахтами в Сербии. Самым большим удовольствием для него, похоже, было, когда ему выдавалось провести несколько дней с Вероникой, он даже звал ее с собой на охоту. Это единственное, чего она терпеть не могла в Подгорном, ее ветром уносило со двора, когда привозили подстреленных серн и кабанов. Из Любляны приезжали гости, его друзья по работе, Вероникины приятельницы, приезжали художники и поэты. У нас на полках появлялись все новые книги, которые выходили в Любляне, и немецкие, конечно, одна еще когда Вероника училась, остальные, новые, заказывались по почте.
