— Как, и головоломку? С автопортретом Рембрандта?
— Ага.
— Невероятно. Ай да Джон, удивил!
— Продавалась наряду с другими, о которых вы говорили.
— Вот уж нежданная удача. А я был уверен, что придется просить вас самому ее наскоро смастерить: разрезать одну из открыток на неровные кусочки, как в картинках-головоломках.
— Простите, не понимаю, о чем вы. Помните, вы ведь так мне и не сказали, для чего вам, собственно, понадобилась эта головоломка. Кстати, налить вам еще чашечку?
— Спасибо. И на сей раз, если можно, положите немножко сахару.
— Сколько угодно.
Вот, держите. Так. Теперь перейдем к головоломке?
— Видите ли, здесь весь фокус в том, что это может сработать, а может и не сработать. Я хотел, вернее, хочу, чтобы вы — раз уж вам так несказанно повезло, — чтобы вы составили картину целиком, кроме тех кусочков, на которых глаза. Понимаете? Автопортрет без глаз. Нечто в этом духе.
— Понятно.
— Я уже говорил, это может сработать. Что насчет Трафальгарской площади?
— А, вот это оказалось очень интересно.
— Да?
— Ну, что касается трех статуй, то выяснить, кого они изображают, было проще простого. Погодите, где-то у меня тут записано. Или, может, погодим, сначала позавтракаем?
— Прошу вас. Если записки у вас под рукой, прочтите их мне прямо сейчас.
— Вот они. Немного помялись, но разобрать можно. Итак: в дальнем правом углу Трафальгарской площади стоит, как вы правильно сказали, статуя Георга Четвертого.
— Угу.
— В ближнем правом углу — генерал-майора сэра Генри Хавлока[15], К.О.Б.[16], — один бог знает, что значат эти буквы. Надо полагать, «кто-то там королевский». Может, «Королевский орденоносец»?
— Понятия не имею. Дальше.
— На постаменте выбито его изречение времен Индийской кампании 1857 года. Хотите послушать?
— Да, пожалуй.
— «Солдаты!»
— Джон, умоляю! Я ведь вам уже говорил. Вы не осознаете мощи собственного голоса.
— Извините. «Солдаты. Ваши труды и лишения, ваши страдания и героизм никогда не будут забыты благодарной родиной».
— Фу! Заметьте, он ставит лишения и страдания выше героизма. Типичные сопли, которые любят разводить вояки. А сам небось кровожадный душегуб.
— В ближнем левом углу стоит Чарльз Джеймс Нейпир[17]. Чем-то это имя знакомо.
— Еще один генерал.
— Правда? А я было подумал — ученый. Даты жизни такие: MDCLXXXII — MDCCCLIII. Если хотите, могу вам их перевести в нормальные цифры.
— Не трудитесь. Значит, как вы и предполагали, пустует постамент в дальнем левом углу?
— Да, но тут, Пол, и заключается самое интересное. Лишнее доказательство того, как легко оторваться от действительности, даже если вы не…
— И что же там такого интересного?
— Он уже не пустует.
— Что?!
— Краем уха я слышал про некие планы на сей счет, но понятия не имел, что их уже осуществили.
— О чем все-таки вы толкуете?
— На четвертом постаменте высится новая статуя.
— Статуя? Чья?
— Как вы думаете?
— Джон, я не в настроении, да и не в силах играть в угадайку.
— Дианы!
— Кого?
— Дианы. Принцессы Дианы. Помните, она погибла в Париже в автокатастрофе? Примерно полтора года назад.
— Благодарю вас, Джон, помню, я тогда же был в курсе ее гибели. Хоть я и слеп, но не глух. Когда рыдает весь земной шар, даже я это волей-неволей замечаю. Но вы-то о чем толкуете? Неужели теперь на Трафальгарской площади установлена статуя Дианы?
— Вот именно.
— Но в это невозможно поверить. Как только допустили подобное безобразие?
— Провели небось какое-нибудь всенародное голосование… Как там оно называется?.. Референдум, и Диана намного обогнала других кандидатов.
— Ну и ну!
Знаете, Джон, эта новость меня глубоко поразила. Я уж начинаю думать, может, я и вправду создан жить отшельником.
— Это, видимо, произошло очень быстро. Даже я не знал.
— Ну и как она выглядит?
— Статуя? Довольно безобразно. Голова высоко задрана, волосы развеваются на ветру, юбка колоколом стоит вокруг ног. А на руках она держит ребенка.
— Одного из своих?
— Кого своих?
— Детей, милый мой, детей! Одного из своих отпрысков? Или какого-нибудь маленького африканца?
— А-а. Да пожалуй что африканца. Или индийца. В общем, изваяние призвано изобразить Диану как ангела милосердия. Мать Диана из Калькутты.
— Так-так-так. Выходит, моему маленькому изящному замыслу капут.
— А что за замысел?
— Да я рассчитывал использовать этот пустующий постамент для некоего символического литературного построения. Быть может, оно и к лучшему, что он уже не пустует. Не исключено ведь, что получилось бы невыносимо претенциозно.
* * *
— Послушайте, Пол…
— Да?
— М-м-м… В том случае, если мысль моя покажется вам глупой, раздолбайте ее сразу.
— Хорошо.
— А… гм… нельзя ли все же как-нибудь использовать символизм Дианиного изваяния?
— Что вы хотите сказать?
— Несчастный случай… автомобильная авария… Ведь и вы, и она…
— Ого, Джон, возможно, в этом что-то есть.
— Спасибо. Я опасался, что вы сочтете мое предложение…
— Думаете, это не покажется слишком диким? Да нет, отчего бы? Во всяком случае, я сумею это подать. Вообще-то образ может получиться яркий, незабываемый. И — ну да, конечно! — я наконец-то пристрою давным-давно написанную статью; она ведь так и не опубликована.
— Извините, какую статью?
— Заметки, которые я набросал несколько лет назад, обо всем этом культе Дианы. Остолоп редактор из «Санди таймс» отверг их из-за чрезмерной «литературности». Естественно, это литература! А если произведение изящной словесности вам ни к чему, помилуйте, зачем вообще заказывать мне статью?! Джон?
— Извините. Задумался кое о чем.
— Знаете, если вы находитесь в обществе слепца, остерегайтесь замолкать надолго слишком часто. Слепые относятся к молчанию очень серьезно. Каждую — каждую — такую паузу они толкуют точно так же, как вы, например, можете истолковать случайную фразу, брошенную в застольной беседе. «А что он под этим подразумевал?» — приметесь думать вы. И вопрос этот будет терзать вас весь вечер. Даже ночью, в постели, он тоже не даст вам покоя. Так вот, для слепца молчание столь же значимо. Порой — вернее, часто, слишком часто, черт возьми, — Чарльз, мой славный приятель Чарльз во время наших с ним прогулок ни с того ни с сего внезапно замолкал, и мы даже цапались, причем цапались всерьез, если я пробовал допытаться, что у него на уме.
— Готов рассказать вам, что у меня на уме.
— Слушаю.
— Вы подумываете о том, сказали вы, чтобы использовать кое-что из написанного ранее, и это меня неприятно поразило.
— Поразило? Господи, и чем же это вас поразило?
— Ну как же. Я ведь уже стал считать эту… то, над чем мы с вами работаем, произведением, построенным на сугубо личных переживаниях, для меня эта книга выросла из ваших страданий, одиночества, вашего…
— Да, да. Не тяните кота за хвост, молодой человек!
— И тут вдруг вы решаете вставить в нее нечто, написанное гораздо раньше. Знаете, при всем моем к вам уважении это мне почему-то представляется несколько циничным.
* * *
— Должен сказать, Джон, ваша наивность меня трогает.
— Вы считаете, я наивен?
— По-моему, очень мило, что у вас столь романтические, возвышенные воззрения на профессию литератора. И как мне ни тошно развеивать ваши иллюзии, придется тем не менее сказать, что мы, писатели, — самые большие радетели об окружающей среде, каких только можно вообразить. Мы постоянно ищем способы повторно использовать собственную продукцию.
— И в качестве новинки подаете нечто, состряпанное много лет назад? Разве это не надувательство читателей?
— Читатели? А кто это? Что они знают-то? Представление публики о рождении литературного детища в точности сравнимо, в точности сравнимо с представлением маленьких детей о рождении младенца. Большинство полагает, что книжки приносит аист.
— Уж вы меня простите, Пол, но сдается мне, сам не знаю почему, что вы уже это говорили, а?
— Ей-богу, Джон, это уж слишком. Насколько я помню, в моем объявлении насчет помощника ни слова не говорилось о том, что от него требуется давать советы, как мне писать мою книгу.
— Извините, я совсем не хотел вас обидеть. Однако же несколько моих предложений вы сочли полезными.
— Так вам нужно письменное выражение признательности? Хотите, чтобы я сделал сноску, указав, что именно вы подали мне мысль насчет Дианы? А мысль эта — мне все больше, честно говоря, кажется — и есть как раз та овчинка, что не стоит выделки.
— Ладно, Пол, больше не пророню ни слова. Просто буду писать под диктовку, как секретарь, — вы ведь затем меня и наняли.
