— А как иначе сказать?
— Допустим, „склонность к сутяжничеству“. Это довольно сильное выражение.
— Понятно. И еще один вопрос. Сколько времени уходит на исполнение завещания?
— Если честно… года полтора-два.
Два года! Не мог же я столько ждать.
— В первую очередь выполняются основные условия, а вот дополнительные распоряжения могут завести в тупик. Утрачено свидетельство акционера. Не сходятся цифры по налогам. Да и письма, бывает, теряются.
— Или заваливаются на дно ящика.
— Совершенно верно, мистер Уэбстер.
— Что еще вы можете посоветовать?
— Я бы воздержался от слова „кража“. Чтобы без надобности не накалять обстановку.
— Но разве она не совершила кражу? Напомните, какой там есть юридический термин для совершенно бесспорного факта?
— Res ipsa loquitur?
— Вот именно.
Мистер Ганнелл помолчал.
— У меня на столе нечасто появляются уголовные дела, но ключевые слова в определении кражи, насколько я помню, звучат так: „умысел безвозвратно лишить“ кого-либо его имущества. Известно ли вам, какой умысел был в действиях мисс Форд и, вообще говоря, каково ее психическое состояние?
Я хохотнул. Психическое состояние Вероники было для меня неразрешимой загадкой и сорок лет назад. Очевидно, мой смешок прозвучал двусмысленно, а мистер Ганнелл — человек проницательный.
— Не сочтите за бестактность, мистер Уэбстер, но не было ли в прошлом между вами и мисс Форд какого-либо эпизода, способного повлиять на исход возможного гражданского или даже уголовного дела?
Между мною и мисс Форд? Мой взгляд упал на оборотные стороны стоявших на столе фотографий (видимо, семейных), и в голове возник совершенно четкий образ.
— Вы многое для меня прояснили, мистер Ганнелл. Когда буду посылать вам оплаченный счет, наклею марку первого класса.
Он улыбнулся.
— На самом деле для нас такие вещи много значат. При определенных обстоятельствах.
Через две недели Элинор Мэрриотт сообщила мне адрес электронной почты мистера Джона Форда. Мисс Вероника Форд отказалась предоставить свои контактные данные. Да и мистер Форд явно осторожничал: ни номера телефона, ни почтового адреса.
Я вспомнил, как Братец Джек развалился на диване, а Вероника взъерошила мне волосы и спросила: „Как по-твоему, такой сойдет?“ И Джек мне подмигнул. Но я не ответил ему тем же.
Мое электронное сообщение было выдержано в официальном тоне. Я выразил свои соболезнования. Сделал вид, что у меня остались приятные воспоминания от поездки в Чизлхерст. Объяснил ситуацию и попросил Джека оказать влияние на сестру, с тем чтобы она передала мне второй „документ“, который, по некоторым сведениям, представлял собой дневник моего школьного друга, Адриана Финна.
Дней через десять Братец Джек появился у меня во „входящих“. Письмо содержало длинную преамбулу, где фигурировали поездки по миру, пенсия и частичная занятость, влажность воздуха в Сингапуре, беспроводные сети и интернет-кафе. А дальше: „Ладно, это мелочи. К сожалению, на свою сестру я никакого влияния не имею и, между нами говоря, никогда не имел. От попыток ее перевоспитать отказался много лет назад. Если откровенно, мое посредничество, скорее всего, возымеет обратное действие. Иначе я бы, конечно, постарался найти выход из этого щекотливого положения. Ага, за мной приехал рикша — надо бежать. Счастливо. Джон Форд“.
Почему мне сразу почудилась в этом какая-то фальшь? Почему я мгновенно представил, как он спокойно сидит у себя дома, где-нибудь в графстве Суррей, в шикарном особняке, примыкающем к полю для гольфа, и смеется надо мной? Сервер aol.com не прояснял ровным счетом ничего. Я посмотрел, когда отправлено сообщение: время с равным успехом подходило и для Сингапура, и для графства Суррей. Почему я решил, что Братец Джек надо мной издевается? Да потому, наверное, что в нашей стране нюансы классовых различий со временем не стираются, в отличие от разницы в возрасте. Форды стояли на ступень выше Уэбстеров, и пропасть между ними никуда не делась. Или у меня паранойя?
Делать было нечего; оставалось лишь написать ему вежливый ответ с просьбой прислать контактные данные Вероники.
Когда говорится „она — красивая женщина“, обычно подразумевается „со следами былой красоты“. Но в адрес Маргарет я произношу эти слова без всякой задней мысли. Она считает — точнее, знает, — что изменилась, и это действительно так, хотя для меня в меньшей степени, чем для кого-нибудь другого. За директора ресторана, конечно, говорить не буду. Но я бы сказал так: она видит то, что утрачено, а я — то, что осталось неизменным. Волосы у нее больше не доходят до середины спины и не стянуты в греческий узел; сегодня у нее короткая стрижка, в которой проглядывает седина. Пейзанские сарафаны, из которых она не вылезала, уступили место кардиганам и стильным брюкам. Веснушки, которые я так любил, теперь смахивают на пигментные пятна. Но первым делом мы обращаем внимание на глаза, правда? По глазам мы выбирали — и сейчас выбираем — человека. А глаза — те же, что и были, когда мы с ней познакомились, сблизились, поженились, уехали в свадебное путешествие, когда оформляли совместную закладную, ходили по магазинам, стряпали, отдыхали, любили, ждали нашего общего ребенка. И когда разводились.
Глаза все те же. Телосложение тоже не изменилось, равно как и непроизвольные жесты, и только ей одной присущие манеры. В том числе — несмотря на время и расстояние — и манера поведения со мной.
— Ну, что там у тебя, Тони?
Я рассмеялся. Мы еще не успели раскрыть меню, но вопрос не показался мне преждевременным. Маргарет — она такая: когда ты говоришь, что не уверен насчет второго ребенка, ты имеешь в виду, что не хочешь его от меня? Почему ты считаешь, что развод — это разделение вины? Как ты теперь собираешься устраивать свою жизнь? Если ты действительно хотел поехать со мной отдыхать, почему не заказал билеты? Ну, что там у тебя, Тони?
Некоторые считают рискованными все разговоры о бывших возлюбленных мужа или жены, как будто до сих пор их побаиваются. Мы с Маргарет были лишены таких предрассудков. Правда, за мной не тянулся длинный шлейф любовниц. А если она позволяла себе давать прозвища тем, которые все же были, — что ж, имела право, разве нет?
— Представь себе, речь пойдет о Веронике Форд.
— Опять эта Психичка?
Я готов был это услышать и даже бровью не повел.
— Она снова за свое? Ты ведь еле ноги от нее унес, Тони.
— Так и было, — ответил я.
Наверное, сподобившись рассказать Маргарет о Веронике, я слегка приврал, чтобы выставить себя доверчивым простаком, а Веронику — еще большей сумасбродкой, чем на самом деле. Но поскольку прозвище было навеяно не чем иным, как моим рассказом, я даже не мог протестовать. Единственное — не употреблял его сам.
Я рассказал Маргарет всю эту историю: какие предпринял шаги, какую выбрал тактику. Как я уже говорил, что-то от Маргарет за долгие годы передалось и мне; именно поэтому она согласно или ободряюще кивала в разные моменты моего рассказа.
— А сам-то ты как думаешь: с какой радости мамаша Психички оставила тебе пятьсот фунтов?
— Ума не приложу.
— Считаешь, братец водил тебя за нос?
— Да. Во всяком случае, в его письме было что-то неестественное.
— Но ведь ты его совсем не знаешь.
— Верно, мы встречались всего один раз. Но вся эта семейка мне подозрительна.
— А как дневник попал к мамаше?
— Понятия не имею.
— Возможно, ей передал его сам Адриан, чтобы не связываться с Психичкой.
— Это как-то нелогично.
Мы помолчали. Поели. Маргарет постукала ножом по моей тарелке:
— А если бы все еще незамужняя Вероника Форд объявилась сейчас в этом кафе и подсела к нам за столик, как бы отреагировал давно разведенный Энтони Уэбстер?
Не в бровь, а в глаз. Она это умеет.
— Вряд ли я бы обрадовался такой встрече.
Мой натянутый тон вызвал у Маргарет улыбку.
— Раскрыл бы рот? Стал бы закатывать рукав и снимать часы?
Меня бросило в краску. Вам доводилось видеть, как краснеет лысый дядька за шестьдесят? Да точно так же, как лохматый прыщавый пятнадцатилетний юнец. Просто случается такое гораздо реже, и краснеющий откатывается в те времена, когда жизнь была для него сплошной вереницей смущений.
— Напрасно я тебе рассказал.
Она подцепила вилкой салат из помидоров и рукколы.
— Уж не бушует ли у вас в груди… неугасшее пламя, мистер Уэбстер?
— Еще чего.
— В таком случае, если она сама на тебя не выйдет, — наплюй. Получишь по чеку наличные, свозишь меня на недорогой курорт — и точка. У нас с тобой будет по двести пятьдесят на брата: как раз хватит слетать на Нормандские острова.
— Мне нравится, когда ты меня подкалываешь, — сказал я. — Даже по прошествии стольких лет.
