Но это правило — не без исключений. Для некоторых различия во времени, установленные по молодости лет, никуда не исчезают: старший остается старшим, хотя седые бороды у всех одинаковы. Для некоторых разрыв, скажем, в пять лет означает, что в извращенном восприятии один — или одна — из нас будет считать себя мудрее и разумнее, хотя факты свидетельствуют об обратном. Или, наверное, правильнее будет сказать: поскольку факты свидетельствуют об обратном. Поскольку это равновесие, как отчетливо видно со стороны, нарушилось в пользу чуть более молодой личности, более старшая личность будет оберегать свое мнимое превосходство все более истово. И все более нервозно.
Между прочим, я, как и прежде, охотно слушаю Дворжака. Симфонии, правда, реже: теперь предпочитаю струнные квартеты. А вот Чайковский проделал путь многих гениев, которые пленяют молодых, сохраняют остаточное влияние на зрелых, но впоследствии становятся… не то чтобы неудобоваримыми, но какими-то менее подходящими, что ли. Не хочу сказать, что она была права. Если молодые превозносят какого-нибудь деятеля искусства как гения, в этом нет ничего плохого. Наоборот, если молодые не преклоняются перед гением, с ними явно что-то не так. Кстати, я не считаю саундтрек к фильму „Мужчина и женщина“ творением гения. Но в молодости такое мне даже в голову не приходило. А с другой стороны, я время от времени вспоминаю Теда Хьюза и улыбаюсь, потому что он так и не исчерпал запас животных.
С дочкой у меня отношения хорошие. Достаточно хорошие, скажем так. Просто нынешнее молодое поколение не чувствует ни потребности, ни тем более обязанности поддерживать контакты. Или хотя бы „видеться“. А отцу и по электронной почте можно написать — раз уж он эсэмэски посылать не научился. Да, он уже на пенсии, но все еще носится со своими таинственными „проектами“; сомневаюсь, доведет ли он до конца хотя бы один, но, по крайней мере, у него голова занята, все лучше, чем гольф; да-да, мы как раз хотели на прошлой неделе к нему заскочить, но дела помешали. Хоть бы только Альцгеймера у него не было, ужасно этого боюсь, потому что… ну… мама ведь его к себе не возьмет, правда? Тут я, конечно, преувеличиваю, передергиваю. У Сьюзи таких мыслей не бывает, я уверен. Когда человек живет один, у него случаются вспышки обидчивости и паранойи. С дочкой у меня вполне хорошие отношения.
У нашей знакомой — хотя что значит „нашей“: мы с Маргарет состоим в разводе дольше, чем состояли в браке, — сын играл в панк-рок-группе. Я полюбопытствовал, слышала ли она его песни. Женщина смогла назвать только одну: „Каждый день — воскресенье“. Помню, я со знанием дела посмеялся: все та же подростковая скука, переходящая от поколения к поколению. А спасает от нее все тот же сардонический склад ума. „Каждый день — воскресенье“ — это название вернуло меня в пору моего застоя и тягостного ожидания начала жизни. Я тогда спросил эту знакомую: а еще какие песни есть у их группы? Никаких, ответила она, только эта, единственная. И что там? — поинтересовался я. — В каком смысле? — Ну, какая там следующая строчка? — Что ты пристал? — не выдержала она. — Это и есть их песня. Они повторяют одну и ту же строчку снова и снова, пока песня не закончится по своему хотению.
„Каждый день — воскресенье“: неплохая была бы эпитафия, да?
Конверт был длинный, белый, с прозрачным окошком, в котором читалось мое имя и адрес. Не знаю, как вы, а я такие конверты распечатывать не спешу. В свое время каждый болезненный этап моего развода отмечался таким вот конвертом — наверное, с тех пор у меня к ним неприязненное отношение. Теперь в таком конверте может прийти либо налоговый ваучер, извещающий о вычетах из плачевно-скудных дивидендов от нескольких акций, которые я купил, выйдя на пенсию, либо внеочередная просьба от благотворительного фонда, который я и без того поддерживаю регулярными взносами. Поэтому я вспомнил о том письме только ближе к вечеру, когда взялся отсортировывать домашний бумажный мусор, вплоть до последнего конверта. Как оказалось, письмо прислала неизвестная мне адвокатская контора „Койл, Иннес и Блэк“. Некая Элинор Мэрриотт связалась со мной „по делу о наследстве г-жи Сары Форд (ныне покойной)“. Ответил я не сразу.
Мы живем весьма примитивными допущениями, вы согласны? Например, что память включает в себя события плюс время. Однако не все так просто. Кто из великих сказал, что память — это то, что мы считали забытым? Пора бы нам усвоить, что время работает не как фиксаж, а скорее как растворитель. Но такое утверждение неудобно, не в нашу пользу, оно не помогает идти по жизни, поэтому мы его игнорируем.
Душеприказчица просила подтвердить мой адрес и выслать ксерокопию паспорта. Как выяснилось, я получил наследство: пятьсот фунтов стерлингов и два „документа“. Это известие меня ошарашило. Прежде всего, сам факт получения наследства от какой-то женщины, чье имя для меня было пустым звуком. Далее, сумма в пятьсот фунтов: ни пришей ни пристегни. Больше, чем ничего, но меньше, чем кое-что. Знай я, когда составлено завещание, вопрос, надо полагать, был бы снят. Впрочем, если это произошло давно, сумма в перерасчете на сегодняшний день была бы куда внушительней, а вопросов стало бы еще больше.
Я подтвердил факт своего существования, а также удостоверил собственную личность и место жительства, приложив ксерокопированное доказательство. Пользуясь случаем, спросил, можно ли узнать, каким числом датировано завещание. Как-то вечером я сел за стол и попытался восстановить в памяти унизительную поездку в Чизлхерст — событие сорокалетней давности. Перебрал все подробности, действия и реплики, которые могли бы заслужить похвалу или награду. Но память моя с годами превратилась в механизм для штамповки одних и тех же впечатлений, похожих на истину. Оглядываясь в прошлое, я терпеливо настраивал эту машину на другой режим. Но это не помогало. Я по-прежнему оставался всего лишь ухажером дочери госпожи Сары Форд (ныне покойной), сносившим насмешки мужа наследодательницы, высокомерное любопытство ее сына и издевательства ее дочери. В то время я реагировал на это очень болезненно, но никак не мог рассчитывать на последующее материнское извинение в виде пяти сотен фунтов.
Да и болезненные ощущения терзали меня недолго. Как я уже говорил, у меня развит инстинкт самосохранения. Я благополучно вычеркнул Веронику из памяти, из всей своей биографии. Поэтому, дожив — как-то совсем незаметно — до среднего возраста и начав оглядываться на события своей жизни, на оставшиеся нехожеными тропы, на иллюзорные, обманчивые „если бы“, я ни разу не подумал о том, что хорошего — или скорее плохого — могло бы выйти у нас с Вероникой. С Энни — да, с Вероникой — нет. Я ни на минуту не жалел о женитьбе на Маргарет, хоть мы с ней и развелись. При всем желании (правда, такого желания у меня не возникало) я не мог представить, как еще могла бы сложиться моя жизнь. Я далек от самодовольства; скорее мне недостает воображения, честолюбия или чего-то в этом роде. Наверное, правда в том, что в моем характере действительно не хватало странностей, которые дали бы возможность построить жизнь иначе.
Письмо от душеприказчицы я прочел не сразу. Сначала долго разглядывал вложение: длинный, кремового цвета конверт с моим именем. Этот почерк я видел только раз в жизни, но сразу узнал. „Энтони Уэбстеру, эсквайру“: маленькая завитушка в начале и в конце каждого слова тут же напомнила мне о женщине, знакомство с которой ограничилось одним уик-эндом. У которой был почерк, выдававший — не столько формой, сколько уверенностью — личность „достаточно странную“, чтобы совершать поступки, на какие меня не хватало. Но что это за поступки — я мог лишь догадываться, да и то отдаленно. На лицевой стороне конверта, посредине, у верхнего края, остался кусочек скотча. Я думал, что клейкая лента для прочности переходит на оборотную сторону, но нет, она была отрезана как раз по верхнему сгибу конверта. Вероятно, это письмо когда-то было скреплено с другим документом.
В конце концов я собрался с духом и прочел: „Милый Тони, думаю, будет справедливо, если ты получишь прилагаемое. Адриан всегда тепло отзывался о тебе, и ты, возможно, сочтешь, что получил любопытную, хотя и печальную весть из далекого прошлого. Кроме того, завещаю тебе немного денег. Ты, наверное, сочтешь это нелепостью, но я, по правде сказать, и сама не вполне понимаю, что мною движет. Как бы то ни было, я переживаю, что от нашей семьи тебе были одни неприятности (хотя это дело прошлое), и желаю тебе всего доброго — пусть даже из загробного мира. Твоя Сара Форд. P. S. Как ни странно, в последние месяцы жизни он, по-моему, был счастлив“.
Душеприказчица запросила мои банковские реквизиты для перевода завещанной суммы. Она добавила, что высылает только первый из двух „документов“, оставленных на мое имя. Второй документ находится в распоряжении дочери госпожи Форд. Очевидно, подумал я, от него и остался кусочек скотча. В настоящее время Элинор Мэрриотт добивалась изъятия этого второго документа. И в ответ на мой вопрос: завещание госпожи Форд было составлено пять лет назад.
