Хафизову на работу с дочерью и предложила начать все снова. Но у
Хафизова была в разгаре сильная любовь, да и не было оснований ожидать на сей раз другого результата при тех же слагаемых. Он отказал, признавшись в том, что и без того было известно слишком многим заинтересованным лицам, – у него другая. Потом было еще несколько встреч, всегда доброжелательных, по поводу каких-то справок, подписей и процентов, не дающих покоя А. А. Каждый раз они договаривались, что Хафизов пойдет на определенные уступки – очередные колышки, а ему за это позволяется встречаться с дочерью, но каждый раз такие встречи срывались, так что у него возникало подозрение, что, в сущности, это не срывы, а запреты.
Хафизов не успел прикипеть к дочери так же крепко, как к сыну, с которым впечатления отцовства были свежее и длительнее, и быстро отвык от нее. Он не видел её года два, то самое время, когда ребенок меняется быстрее всего, и стал забывать её внешность. Однажды, перед студийным спектаклем, одна из бегающих по раздевалке девочек показалась ему знакомой. Спросить? Подойти? В соседней комнате находилась Алена, и где-то здесь же ходил ее новый мужик – довольно серый, хмурый и теплый парень без способностей, с кудрявыми (опять кудрявыми) волосами, круглыми прозрачными глазами и д'артаньянскими усиками. При появлении Хафизова в студии он напрягался и глядел волком.
Хафизов все присматривался к девочке – черненькой, бойкой, красивой и ушастенькой, – и с некоторым облегчением готов был уже признать, что ошибся, когда одна из Алениных наперсниц спросила девочку:
– Как тебя зовут?
– Полина, – ответила девочка.
– А фамилия?
– Хафизова.
Он чуть не задохнулся от сильного, почти физического удара, а после спектакля не остался, как обычно, пьянствовать с актерами, а незаметно ушел домой.
Хафизов не испытывал к бывшей жене ничего похожего на любовь или ревность, не мог, проще говоря, вспомнить о ней ничего хорошего или плохого, затрагивающего чувства. С пустым сердцем он мог сказать об
Алене, что она была славной, доброй, безвредной девочкой, принесенной в жертву неведомым, глубоким, подземным силам, питающим безумие, ужас и бред. Но эта эпитафия ровным счетом ничего не значила. Алена погибла не оттого, что была хорошей.
Один из бывших любовников Алены задним числом признавался, как во время размолвки она звонила ему и со смехом пугала, что повесится.
Перед смертью она со всей студией ходила в поход – с новым мужем и дочерью, – на редкость довольная и весёлая. Потом, на кухне, её сомлевший от водки экс-муж рассказал, что их жизнь с Аленой началась с того, чем кончилась семейная жизнь Хафизова: с колышков, разметки участков, подвозки щебня, шезлонга и собственной малины, переполненной веществами. Закончилась скандалом, истерикой и повешением в студийном подвале, откуда все как нарочно разошлись. И посмертной запиской, по которой дочь остается последнему мужу, а фактически – Антониде Анастасьевне, которая теперь сможет любить внучку без помех, бурно и целенаправленно. До смерти.
Летом Хафизов познакомился с диковатой Анькиной сестрой, тоненькой гибкой девушкой с полной грудью, длинными желтыми волосами, бесцветным лицом и дефектом речи. Тягость их знакомства заключалась в том, что оно было устроено по предварительному сговору с Анькой и ее кудрявым афганским сожителем, компетентно оценившим и рекомендовавшим свою квази-родственницу как очень сексуальную. Все на всё были заранее согласны, но надо было, по крайней мере, изъявить желание.
Майя дневала и ночевала у Аньки, но почти не показывалась на глаза гостям и молчала, как глухонемая. Она выглядела школьницей, поверить в ее порочность было нелегко, но приятно.
Хафизов шел к Аньке в назначенный день, как на соревнования по боксу, потому что надо. Как мог, он настраивался на игривый лад, но когда их оставили на кухне вдвоем, замолчал так крепко, что хоть режь. Чем больше он себя подстегивал, тем глубже становилось молчание. Говорить было абсолютно нечего, не о чем, а наброситься на кухне на совершенно чужого человека, без всякого повода, трезвому, казалось дикостью.
Уйти он тоже не мог. На кухню заглянула сначала Анька, потом
Петя. Не обнаружив ничего интимного, сожители уселись за стол и стали пить чай. Петя, как обычно, стал забивать косяк. В это время
Майя молча вышла в темную комнату и села на коврик перед телевизором. Хафизов пошел за ней, как маньяк за пионеркой. Он подсел на дерюжку, без разговоров взял девушку за холодную руку, посидел минут двенадцать. Потом за руку повел девушку в кладовую, куда водил Елену. С её стороны не последовало ни вопросов, ни возражений. Она шла в постель, как на убой, обморочно закатив глаза и пошатываясь. Тело ее оказалось прохладным и гладким, груди – тяжелыми и твердыми. Она сразу забилась и застонала так громко, что даже среди возбуждения Хафизову стало не по себе. Конечно, это было не его дело, но все же за стеной находились старшая сестра и её фактический муж. Когда же у Майи пошел оргазм, она завопила таким громким, сверлящим голосом, что Хафизов забеспокоился о соседях и прохожих. Они могли подумать: “Вот, мол, еще одну прирезали ни за что ни про что”.
Не смея чего-нибудь требовать. Майя стала приходить, когда её вызывали, по пятницам, чтобы ровно в шесть утра героически подняться и уехать к матери в деревню. Понемногу она прибиралась и вносила в дом небольшие женские поправки. Они пили на кухне чай (Майя не курила и, к сожалению, не пила), потом молча шли на диван, раздевались и начинали отчаянный секс, напоминающий смертоубийство.
Хафизову особенно нравилось вспоминать, как она, закатив глаза, скачет на нем устрашающе резкими прыжками, ее каменные груди мотаются из стороны в сторону, а желтые лохмы закрывают половину лица. Они почти не разговаривали, и при всем желании Хафизов не мог сказать о ней простейших вещей: глупа она или умна, добра или зла, распутна или целомудренна. В их сексе был даже избыток, но когда она уезжала, не спрашивая о следующей встрече, он испытывал облегчение и спокойно досыпал до позднего утра.
Половая жизнь наладилась. Но в их отношениях с Майей было слишком мало человечного, совсем не было ревности, взаимопонимания, терзания, а был только сброс одиночества, после которого удушье продолжалось до полного выдоха, до вакуума.
Жизнь уловила это состояние Хафизова, и начала с тихой настойчивостью выталкивать его, не пускать в свои двери. Приходи в другой раз, другим человеком, – намекала она, – или не приходи вовсе. У меня и без тебя хватает живых. Это выталкивание принимало форму постоянной немощи, продолжавшейся без единого перерыва хотя бы в течение дня. Чтобы ничего не болело, не давило, не зудело. Чтобы можно было уснуть.
Зараза начиналась, к примеру, в деснах, с нарастанием переходила в нос, в ухо, в затылок, шею, спину, руки-ноги, с поверхности – вовнутрь, с кожи – в плоть и кости, оттуда – снова наружу, в виде болячек, опухолей и т.п. Ни один врач не мог бы дать название этому постепенному отмиранию, состоявшему из отдельных, вполне объяснимых болезней.
Наконец Хафизов обнаружил, что почти не может шевелиться.
Одутловатое тело приобрело желтовато-восковый оттенок и казалось чужим, в горло словно вбили гвоздь, не дающий глотать, кости ломило.
Под тяжелым, несвежим ватным одеялом пот лил из него, как из губки, стекая по предплечьям и щиколоткам не каплями, а ручьями, оставляя на простыне мочеобразные пятна. Добравшись до туалета, Хафизов удивился цвету собственной урины: из него шла какая-то темно-коричневая ржавчина, как из засоренного водопровода. Вся эта нечисть выделялась из его гнилой крови, из неисправных химических установок внутренностей.
Несмотря на полное онемение тела, половые функции, как на смех, обострились невероятно. Кое-как добравшись до телефона-автомата,
Хафизов вытребовал Майю. Девушка примчалась сразу после работы, в трикотажном платье-майке с резинкой по подолу, такой длины (вернее – краткости), что пододетая мини-юбка торчала бы из-под него сантиметров на десять. Под этим недоразумением обнаружились прозрачные трусы на тесемках, спереди прекрывающие кое-что, а сзади только разделяющие пополам мраморные булки. Такие трусы можно было не снимать, а сдвинуть. На Майе Хафизов ещё раз облился потом и лишился последних сил.
Они спали, склеившись телами, когда в незапертую дверь вломилась целая ватага. Друзья были пьяные и с вином. Голая незнакомка в постели никого не удивила.
Бражники расположились вокруг Хафизова: на полу, на диване, на груди, на животе, на горле, на мозгах и начали пировать. Они ликовали на гробе его дивана всю ночь и весь следующий день, выезжая за дополнительной водкой и друзьями, частично уходя и пополняясь, смачно, спокойно, по-домашнему засыпая и храпя, заваливая стол горой объедков, мокрыми окурками, зловонным пеплом, пробками, бутылками, ломая последнюю посуду, подъедая последние запасы. Они обменивались сплетнями, философствовали, галдели, пели под гитару, подтрунивали над хозяином и не обращали ни малейшего внимания на его просьбы принести таблетки. Это продолжалось бесконечно, вернее, длилось на одном месте без начала и конца. И лишь однажды вальяжный вожак ватаги обратил внимание на то, что лежало на диване, и с удивлением заметил:
