Борис улегся на кушетке.
— Бедный Сид, — вздохнул он, — вечно живешь в прошлом.
— Я сказал ему, чтобы он пошел и сам себя натянул, вот, клянусь Богом, я это сделал.
Борис прикрыл тыльной стороной руки закрытые глаза.
— Ты сделал это, а?
— «Пляжный мяч», — вспомнил Сид, — стоил от четырех до десяти, общая сумма шесть миллионов. Я был бы богатым человеком, если бы не этот старый хрен!
— Я хочу снимать Арабеллу в эпизоде с лесбиянками, — сказал Борис, — можешь заполучить ее?
— А?
— Картина, Сидней, — объяснил Борис, не открывая глаз, — помнишь картину? Помнишь эпизод с лесбиянками?
Сид просиял.
— Арабелла в эпизоде с лесбиянками! Потрясающе, Б.! Теперь ты говоришь дело!
Арабелла была прославленной французской актрисой, с огромным талантом и эффектной красотой — лишь слегка увядшей в ее тридцать семь. Они с Борисом слыли близкими друзьями и работали вместе над несколькими фильмами, по меньшей мере два из которых принесли им обоим много наград. Она была исключительно серьезной артисткой; также она была печально известной лесбиянкой, и очень многие знали об этом, больше того, она почти открыто жила многие годы с красивыми девушками, более молодыми, чем она.
Сида позабавил этот подход к делу, и он хрипло загоготал.
— Дружище, ты метко находишь характеры на роли. Я пообещаю ей, что мы оснастим ее золоченым дильдо[13]! Хо-хо! Когда она будет тебе нужна?
— Выясни, когда она свободна, возможно, мы снимем этот эпизод первым. Если Ники не сможет закончить свой старый арабский город вовремя.
Для павильонных сцен с живым звуком Морти Кановиц снял огромное заброшенное здание, бывшую пуговичную фабрику. Именно там Ники Санчес должен был придумывать и конструировать интерьеры мизансцен, которые не могли быть сняты на натуре в городе или окрестностях.
Рафаэль Никола Санчес. Родился в пропитанных черным смогом трущобах Питтсбурга в 1934 году, после семи братьев и сестры. Это была семья, знавшая лишь два вида деятельности: прокат стали и бейсбол. Ничего из этого, казалось, не увлекало маленького Рафаэля, предпочитавшего игру в куклы, бирюльки и «классики» с сестрой и ее подружками, а чуть позднее — он стал примерять их одежду.
Сейчас, в свои 35 лет он считался одним из самых высококлассных в мире художественных директоров, или «производственных дизайнеров», как правильнее их называть, и он работал с Борисом над несколькими его лучшими фильмами и все эти годы питал слабость к женской одежде, — хотя ему удавалось сдерживать проявление этой страсти, но все же он не мог отказаться от бесконечного разнообразия кашемира, цвета зернистой пастели, сандалий и обтягивающих брюк. Его жесты и манера говорить, вероятно, объясняемые крайней убогостью Питтсбургского детства и пролетарского образования, были преувеличенно изнеженными — порой доходящими до обморока. Он восхищался Борисом, ревновал Тони Сандерса и ненавидел Сида.
Сейчас, неловко пробираясь сквозь путаницу проводов и разбросанные плотницкие инструменты, он сопровождал всю эту троицу к почти законченной арабской мизансцене — лишь изредка задерживаясь, чтобы одарить комплиментом каждого из молодых рабочих:
— Прекрасно, дорогой, просто волшебно!
Войдя в возведенный будуар наследницы, они остановились перед монументальной, с восточным балдахином кроватью на четырех ножках.
— Ну, — сказал Ники и нарочитым вздохом, — полагаю, здесь будет происходить немало, извините за выражение, «актов». Вам нравится?
— Угу, — сказал Тони, неподдельно удивленный.
Конечно же, это была исключительно богатая и впечатляющая комната, сказка из черного дерева и золота, кровать, роскошное царство мерцающего черного сатина, ножки кровати были украшены резьбой в форме огромных золотых змей, поддерживающих фантастический балдахин с окрашенной в розовый цвет зеркальной поверхностью.
— Забавная мизансцена, Ники, — саркастически заметил Сид, — но будет ли она соответствовать? Хо-хо!
— Святой Боже, — пробормотал Ники, раздраженно закрывая глаза, а затем — очень решительно: — Ты можешь возвращаться, Сид, твою клетку уже вычистили.
В это время Борис медленно обходил кровать, отходя от нее на различные расстояния.
— Эти две можно перемещать, — объяснял Ники, показывая, где две стены будут расступаться, чтобы камера могла снимать общий план.
Борис кивнул.
— Это великолепно, Ники, просто великолепно.
— Совершенство, — согласился Тони.
— Потрясно, Ники, — сказал Сид, — потрясно!
Ники уже готов был залиться румянцем смущения от их похвал, как вдруг лицо Сида помрачнело, и он указал на пробел в стене.
— Это окно, черт возьми? Это может создать нам проблемы, Ники.
Речь шла о широком пустом проеме в стене, в котором сейчас торчали провода, распорки и оттяжки, поддерживающие эту часть мизансцены.
— Да, нам лучше избавиться от окна, — сказал Борис. — Я не хочу использовать никакой задней подсветки. Что должно было быть за окном?
Ники широко открыл глаза в ожидании рухнувших планов.
— О, огни, дорогой! Мерцающие огни и арабская музыка! О, нужно обязательно оставить окно!
Он переводил взгляд с Бориса на Тони, ища поддержки, но Тони только пожал плечами.
— Со всей греблей, которая здесь пойдет, Ник, нам будет не до заоконных пейзажей.
— Но, может быть, вам понадобится какое-то место, куда можно перевести взгляд камеры! — воскликнул Ники, — … даже просто ради хорошего вкуса! — Он высокомерно отвернулся от Тони, умоляюще глядя на Бориса.
— Послушай, я сам сделаю подложку! Она будет совершенством, Б., я обещаю тебе!
Борис с сомнением обдумал эти слова.
— Ты можешь попробовать, Ник, но это не должно быть рассчитано на дешевый эффект. На самом деле тебе бы лучше сделать две стены — одну с окном, а другую — без него — так, чтобы мы могли бы использовать другую стену, если подложка окажется дешевой. — Он повернулся к Сиду. — О'кей, Сид?
— Усвоил, Король, — ответил Сид, сделав пометку в маленьком черном блокноте.
— Спасибо тебе, Б., — сказал Ники нежным от благодарности голосом.
— Это великолепная мизансцена, Ники, — заверил его Борис, кладя руку ему на плечо, когда они собирались уходить. Затем он внезапно остановился и повернулся назад.
— Минутку, тут что-то не так… — Мгновение он задумчиво смотрел на кровать. — Эти простыни не пойдут. Мы будем снимать темный член на фоне черных простыней — мы потеряем всю четкость.
— Ого, ты прав, — сказал Тони.
— Милостивый боже, — произнес Ники, — кто бы об этом подумал?
— Слишком черно, — размышлял вслух Борис, — правда, мне понравился их зловещий вид. Черный сатин.
— Зато на черное кончать здорово, — сказал Сид, заметив, как Ники передернуло.
Тони пожал плечами.
— Почему не пойти древним путем? Белые сатиновые простыни, чудесное белое распятие над кроватью. В каком-то отношении тоже зловеще, тот же эффект.
Ники был потрясен.
— Тот же? Что ты имеешь в виду?!
Сид тоже был обеспокоен.
— О, черт побери, только не распятие!
— Ну, я не знаю, как насчет распятия, — сказал Борис, — но белое не подойдет. Слишком мертвенный цвет. И на белом всегда теряется выигрышность блондинки. Как насчет розового сатина? У нас будет хорошая четкость в обоих случаях на розовом фоне, и, — он указал на балдахин, — это будет сочетаться с тем зеркалом. — Борис посмотрел на Тони и улыбнулся. — Может быть, даже впишется в понятие о «La vie en rose»[14], верно, Тони?
Тони рассмеялся.
— Прекрасно. Это придаст сцене немного аромата, нечто, во что критики смогут запустить свои зубки.
Сид с жадностью сделал пометку в своем блокноте.
— Теперь вы, ребята, говорите дело! — с ликованием сказал он, затем умоляюще добавил: — но, ради Бога, только не распятие!
Солнечное июньское утро, с величавостью сосен и покрытых шапками снега вершин вокруг них. Борис и Сид сидели в чудовищном «Мерке», припаркованном у взлетной полосы, в ожидании прибытия парижского самолета с Арабеллой на борту. Борис ссутулился в углу огромного сидения, внимательно рассматривая старое немецкое расписание бегов, которое он нашел в комнате отеля, в то время, как Сид, задерганный своей хронической нервозностью в предвкушении великого, или почти великого, события, наклонился вперед. Лоб его вспотел от постоянного ерзания, он то расслаблял, то опять затягивал красный шелковый шарф и нервно прикуривал очередную сигарету.
— Ты серьезно думаешь, что она решится?
Борис свернул листок, выглянул из окна, затем опять развернул листок и потряс головой.
