Все готово. Надо лишь дождаться врача-анестезиолога, начинать наркоз и все остальное.
И все-таки Борис Дмитриевич решился и попросил сестру сказать, как ее зовут, но из каких-то, возможно, сложных соображений она этого не сделала — может, не обращала внимания на звуки, им произносимые, может, просто хотела остаться инкогнито, безвестной труженицей, так сказать, и он вынужден был, как Маугли, сообщить ей, что они одной крови, что они говорят на одном языке, что они оба медики, и лишь после такого уточнения и проверки в истории болезни девочка сообщила имя свое: Валя. Обоюдная важная информация.
Валя стала готовить наркозные средства в шприцах. Борис Дмитриевич наблюдал. Все-таки им надо было его побольше загрузить в палате или самому ему не разгуливать. Больных перед операцией все же, как детей перед сном, лучше максимально оставлять в покое, не возбуждать. И теперь весь напряженный, внимательный, знающий, он понимал, что в двадцатиграммовом шприце должен быть снотворный тиопентал, в десятиграммовом будут препараты, расслабляющие мышцы, — курареподобные препараты; он знал все их процедуры, поэтому, когда увидел, что Валя ничего не набирает в десятиграммовый шприц, то, забыв все принятые внутри решения о манере поведения в больнице, поинтересовался, — почему; на это Валя буркнула из-под маски с оттенком превосходства, что ему не надо, что сейчас только введут иголки, и мышцы расслаблять не надо, что после ему надо будет проснуться и его повезут в рентгеновский кабинет.
Борис Дмитриевич расстроился, что задал вопрос, потому как и сам мог бы додуматься, зная заранее весь ход событий; в обычной жизни он был из породы людей, которые с трудом задают вопросы на улице, когда не знают, как пройти по адресу. Ему был неприятен свой недодуманный вопрос, и он стал размышлять над другими возникшими в его мозгу вопросами: почему нельзя снимок сделать на месте, в операционной, на передвижном аппарате, а обязательно с иголками в спине, после наркоза волочить больного в кабинет. Но это, как говорится, их проблема, их необходимость, а если и недоработочка, то их недоработочка.
Так легче ему было думать на этом странном, чужом, непривычном месте, на этом родном столе.
13
Борис Дмитриевич с тревогой и удивлением заметил, что Валя взяла тиопентал, хочет проколоть резиновую трубочку и начать вводить его в кровь.
Начало наркоза! А где же врач?! Нет хирурга, нет анестезиолога — сестра одна, и она их, не дожидается. Конечно, у них тоже так делают иногда, но он-то врач! Известно ж, что у врачей все идет не так, как у всех, да все больные ведь и не знают, что так делать не положено, а потому и не тревожатся. А у врачей, может, от слишком обоснованной тревоги все идет шиворот-навыворот: когда врач на столе, надо быть трижды внимательным.
— Валя! А где-же врачи? Может, обождете наркоз начинать?
— Ну, девочки! Слыхали! Как врач — так причуды. Да мы всегда так делаем, и ничего, все в порядке всегда.
Почему для нее «всегда» такой серьезный аргумент, что она дважды это помянула? Всегда!
— Тем более, если всегда все в порядке. Есть же процент осложнений, значит, вероятность осложнения с каждым днем повышается. Нет, Валя, позовите докторов.
— Да вы что! Меня же засмеют. Спросите у всех — все будет нормально.
— Но я прошу вас, Валя. Позовите докторов. Ну хоть Александра Владимировича. Он не откажет.
— Ну, каждый раз с докторами мучаемся.
«Конечно, доктора-то понимают, что может случиться, на что идут — знают степень риска. Что рискуют и чем рискуют, знают все — степень риска могут знать только доктора».
Этого небольшого отвлечения было достаточно. Он отвлекся от Вали, от руки, от шприца. Ему показалось, что в операционную вошла Тамара. Тамара — анестезиолог, реаниматор. Ему стало спокойнее. Она была в том же халатике, так же привлекательны были ее выпуклые глаза. Он подумал, не давит ли что-нибудь изнутри, — без специалиста все равно не поставить диагноз. Знать надо…
Валя все же обманула его.
Акела опять промахнулся — раньше бы, без болезни, его бы не обманули, но без болезни и обманывать не нужно.
Через мгновение он открыл глаза и подумал, что знать надо не только симптомы, но и сам предмет изучения. Тут он увидел, что перед ним стоит Александр Владимирович, еще какие-то доктора, а он лежит на боку.
— В чем дело?
— Ничего, Боря. Все в порядке. Сейчас повезем на рентген.
— Как? Когда? Уже? Был наркоз?
Доктор, а те же стандартные реакции при просыпании, как и у всех остальных больных. Ничем врачи не отличаются. Просто от самодовольства, порожденного излишней специфической информацией, им кажется, что они иные.
Действительно, все больные, просыпаясь после наркоза, думают, что все еще впереди, когда все уже позади.
Общая история. Обычное дело. Всегда всюду так.
Наркоз все-таки был, и он опять уснул. И сон был ясный, осмысленный, не бредовый, абсолютно реальный.
…Он вошел в «Ракету» спокойно, как в свое логово. Кораблик как кораблик. Ну, чуть-чуть не такой. Чуть красивее, чем привычные.
С самого начала он начал ощущать легкую вибрацию сдерживаемого неведомой силой мотора.
Немножко снисходительно, с превосходством знающего штучки века, пытался утвердиться, вернее, утвердить себя в этой машине. Пытался чувствовать себя естественным. Но разве можно быть естественным, когда специально хочешь быть естественным, а при этом нет никакой информации.
«Ракета» покачалась. Назад… Вперед… Потом опять назад. Суденышко как бы присматривалось, примеривалось. Опять вперед и опять вперед, и нет хода назад. Быстрей. Еще чуть быстрей. Вперед, еще быстрей.
Он вышел на открытую площадку и наткнулся на ветер. Ветер налетел и обтянул ему лицо. Потянул за ухо. Охватил одну щеку. Потом прижал другую. Прижал на мгновение волосы ко лбу, потом стал их заглаживать назад, забил по носу. Потом кто-то его загородил, и ветер ласково прошелся по открытым, доступным частям тела. Этот кто-то отошел, и ветер забил опять. Воздух овеществился. Он протянул в сторону руку, рука заполнилась воздухом, руку закачало, он напрягся и стал сопротивляться. Или это сопротивлялся воздух? Руку отбрасывало, а он старался держать ее в прежнем положении.
Потом бросил; зачем эта борьба — пожалуйста. Лучше по сторонам посмотреть, вон сколько красот, и все рыжеватое. Зачем играть, бороться с ветром, с «Ракетой»? Пускай себе. Вон затон, поляна, лес, гора. Птица летит. Лениво птица летит. Парит. Раз, два, три раза всхлипнет крыльями…
Пошел вовнутрь, в чрево корабельное. Липкая духота окружила. Дышать трудно. Тихая вибрация мотора. Стоны, вздохи мотора. Липкая смерть. Глубокое кресло, мягкое, удобное. Стоны и вздохи. Липкость сковывающей духоты. Тяга к покою. Нет, нет! И снова дверь, площадка. И опять ветер набросился. Сначала ласково улыбнулся, поманил и… пошел терзать. То справа, то слева, то сверху, по голове, в глаза. Трепещутся уши. Ворвался в неплотно прикрытый рот и забился за зубами. Щеки запарусило. Заходили щеки. Воздух прошел дальше, к глотке. Захватило дух. Дышать трудно.
И не надо. Ветер обнял ноги. Зашатало. Сейчас оторвет. Сейчас он и сам полетит, взмоет, как птица, которая, дура, лишь иногда плеснет крылами. Рыжеватые крылья махнули перед глазами. Забили глаза. Ветер бьет по глазам.
Вдруг ветер перестал трепать, теребить и терзать. Медленно, ласково прошелся и оставил.
Что же это?
Куда-то вниз, вниз, где нет дна, где без дна, где бездна.
14
Он открыл глаза. Рентгеновский кабинет, полно врачей. «Вон сколько врачей набежало. А то никого. Одни сестры. Кроме какого-то дурацкого сна я и не ощутил этого полета, спуска на первый этаж. Что тут было? Снимок сделали. Лежу на боку».
— Саша, снимок сделали? С контрастом?
Александр Владимирович принес снимок и показал уже совсем пришедшему в норму больному доктору.
— Видишь, Боря? Вот иголки. Правильно стоят. А теперь будем делать с контрастом.
— С контрастом не делали? Не горячись, Саша, верхняя, по-моему, стоит неточно.
— Ну и что! Не морочь голову — не имеет значения. И так будет видно.
Снова подложили кассету, прицелились аппаратом. Доктор сел на табуретку и медленно ввел из шприца контраст во все иглы по очереди. Из-за перегородки крикнули: «Не дыша-ать!», аппарат щелкнул, никто ему снова дышать не предлагал, но, поскольку кассету стали из-под него вытаскивать, — задышал. Да и все равно больше не дышать он не мог, к тому же знал: рентгенологи часто забывают напомнить, что время дышать пришло.
Кассету забрали и ушли проявлять. В кабинете кто-то оставался, но он чувствовал себя здесь одиноким — одним с тремя иголками в спине.
О чем может думать одиноко лежащий и рентгеновском кабинете доктор, если у него и этот момент ничего не болит? Конечно, о снимках, болезнях, симптомах, больных и, конечно, о себе. И он думал, размышлял может ли опухоль мозга дать затемнение на снимке без контрастного вещества? Пришел к выводу, ради которого не надо было ни думать, ни размышлять — он и так знал точно. А размышляют, лишь когда не знают, когда есть много вариантов, когда надо выбирать. А этот вопрос ясен. Иногда. И при подозрении надо сначала сделать простой снимок, а если ничего он не даст — сделать снимок с контрастом. И все. И нечего напрасно размышлять.
