— Спасибо.
— Абсолютно девственна. Плюс новая лента. Хотите совет, и даже два? Не размножайте Самиздат. И вообще подвергните ревизии свой жизненный проект. Гуманитарная эпоха кончилась.
— Ну, что вы, — возразил я. — По-моему, только начинается. В начале было Слово. Здесь восемьдесят семь копеек. Вот.
— Ах, оставьте! Возможно, Слово было. Но в начале. А мы живем — в конце времен. Оставьте, говорю вам, на такси. Наподнимавшись его «добра», лифт не работал. Окрылённо я загремел вниз по лестнице. На площадках стояли батареи выпитых бутылок, из-за дверей доносились магнитофоны. «Где же наша звезда?» — с горечью спрашивал Высоцкий, и он же, тремя этажами ниже, отчаянно надрывался в сопровождении пьяного хора: «Обложили меня! Обложили!» Образумившиеся бунтари минувшего периода справляли новоселье. Выйдя, я, как герой Осборна, оглянулся на «башню» конформизма. Мне было семнадцать лет, но я уже твердо знал, что мне в этой стране жилплощадь не дадут.
* * *
В МГУ я расчехлил «Колибри». Взявши за обтекаемые бока, перенес на стол. Сел в кресло и придвинулся. Серебристо-серый корпус заиндевело мерцал в свете настольной лампы. Я ввернул под валик чистый лист бумаги, прищелкнул, симметрично раздвинул резиновые держалки. Поиграл нежно пальцами по темно-зеленым пуговкам клавиатуры. Писать. Но о чем? Я откинулся на спинку кресла. Расстегнул джинсы и явил наружу член. Он был горячим. В руке он гудел. Стоял так, что головка отливала зеркальным глянцем. Внутри него взрывались микроразряды, а под ним стояли даже яйца. Сказали бы, не поверил, что могут. Морщась от усилия, я загнал его обратно и застегнул на «молнию». Сдвинул рычажок каретки и принялся выстукивать. Когда я очнулся, вокруг все было неподвижно. В движении был только я. Вместе с моей машинкой. Незаметно наступило утро. Я спустился в столовую, выпил чаю за две копейки, набрал бесплатного хлеба. По пути обратно, к машинке, заглянул на почту. Известив своего богатого родственника-балетмейстера о поступлении в МГУ, я еще не похоронил надежду, что в ответ на телеграмму придет мне перевод. Вместо перевода (который так и не придет) мне выбросили письмо в авиаконверте. Державина Д. Кто бы это мог быть… Ах, да! Поднявшись к себе, я сел к машинке, откусил хлеба и распечатал конверт.
«Гор. Подпольск, Коммунистическая, 3, кв. 5 3.8.196- Дорогой Алеша, здравствуй. Во первых строках моего письма сообщаю тебе, что мое падение на дно благополучно продолжается. Не только в твой МГУ, но в свой заштатный университетишко провалилась на первом же экзамене. Был бы в этом паршивом городе хоть один небоскреб, равный вашему, я бы сейчас, точно, не устояла б от соблазна, несмотря на ту воспитательную работу, которую ты со мной провел в одну незабываемую ночь, когда нам помешал Ярик. Как он, кстати? Большой ему привет. Вот сижу сейчас одна в квартире, и что мне в этой жизни делать — ума не приложу. Хорошо хоть предки на Кавказе и ничего пока не знают. А вернутся ведь — со свету сживут. Дело в том, что на братца они давным-давно рукой махнули: в семье, мол, не без урода! Братец у меня, мало того, что прол, — шпана, по которой милиция плачет, оттого что посадить не может. Предок как-никак шишка, ты ж понимаешь. Были б сейчас бабки, прилетела б к тебе в Москву. Но не только в Москву — сухого бутылку взять себе не могу! Эта сволочь, братец мой, выманил у меня вчера 50 рэ, до аванса, говорит, а не дашь — предкам телеграмму отобью о твоем провале. Зачем я дала, вот идиотка! Ну и отбил бы, я бы уже с тобой была. А так он бабки взял — и с концами. Запил, подонок, не иначе. Пропащий тип. Теперь и я тоже. У них на меня, понимаешь, все надежды были, что поступлю, что человеком стану и т. п. Что я виновата, что оправдать не смогла? Попробуй оправдай, когда повсюду один блат! Если уж там им хотелось видеть меня студенткой, могли бы, скажи, как все нормальные предки со связями, и меня устроить по блату. Но мой предок, он только требует, а помочь ничем в критической ситуации не может. Потому что не хочет. Он, ко всему прочему, еще и принципиальный. Представляешь, Алеша, он действительно во всю эту чушь, которой нам мозги пудрят, верит, как пионер. Что живем мы в лучшем из миров, где молодым везде у нас дорога и с каждым годом радостнее жить. Генерал, а парит в облаках. Полностью оторвался от реальности. И абсолютно непробиваем. Жена, говорит, Сталина, и то поступала в вуз на общих основаниях. Так это когда было! Сейчас, говорю, из нашего круга иначе, чем по блату, нельзя. А он как гаркнет: нигилистка! Только и можете, что критиковать! Ничего святого и т. п. Я, говорит, из-за тебя честь мундира позорить не стану. Не поступила в МГУ, поступишь в этот. А не поступишь — изволь, к станку. Хоть в петлю, Алеша. Ну а что еще, скажи, остается? Второй лень сижу тут взаперти, к телефону не подхожу, накачиваюсь кофе, смолю одну за одной а ничего конструктивного надумать не могу. Полная передо мной пустота. Не на завод же, в самом деле, идти. Есть же на свете страны, где можно просто взять и записаться в университет, безо всяких экзаменов, без блата и протекций! Ну, почему все у нас так? Хотя вот «Комсомолка» сегодняшняя извещает, что в Японии в этом смысле даже еще хуже: непоступившие там кончают с собой, можно сказать, в массовом порядке. Оно, может, и лучше. Естественный все же отбор. Не знаю решусь ли я сделать себе харакири, но если это произойдет, я хочу, чтобы вы знали, милый друг; с этой сволочной земли бедная Лиза унесла в лучший мир ваш ангельский образ.
Дина.
P.S. Пришли мне свою фотографию, очень прошу.
* * *
Наличности было 79 коп. Но не это главное. Главное — сделать выбор. Я его сделал. Все прочее приложилось. На Белорусском вокзале подошел к одинокому японцу. Старик озарился, услышав английскую речь. Via USSR он следовал в Германию. Через час, сгибаясь под тяжестью японских чемоданов, я поднялся, и снова нелегально, в уже знакомый нам экспресс.
На рассвете следующего дня экспресс «Ост-Вест» подходил к Подпольску, где на перроне меня уже ждал наряд линейной милиции, вызванный по радиотелефону. Я сидел в тамбуре. На отогнутом сиденьи. Напротив стояли проводники международного вагона. Оба только что доказали профессиональное владение приемами самбо. Победительно отдуваясь, теперь они прихлебывали чай. Свеженалитый. Горячий. В стаканах, вставленных в мельхиоровые подстаканники, позвякивали ложечки. Пили они стоя, при этом обмениваясь мнениями так, будто я отсутствовал:
— Ну и «заяц» пошел! За спиной у иноподданных прячутся.
— Фарцовщик, наверно.
— «Я, — грит, — сопровождающий». Знаем мы таких сопровождающих! Ты, может, этот, как их, диссидент! Молчит. Молчи-молчи. Через семь минут тебя разговорят. Прими стакан, Степан.
Теперь Степан, который принял, стоял с двумя горячими стаканами. Удовлетвоенно глядя сверху вниз:
— Недолго музыка играла, а? Недолго фраер танцевал. То-то. Теперь будешь знать.
Его напарник с грохотом открыл дверь. Дохнуло воздухом. В проеме плыла, и достаточно быстро, индустриальная окраина. Вдохнув и выдохнув со зверским рыком наслаждения, проводник оттолкнулся обратно в тамбур. И взялся за висящую на боку кожаную сумку, куда был вставлен сигнальный флажок. Обеими руками. Чтобы вынуть. Но не успел. Потому что в этот момент я сказал себе: «Go!» Степан держал стаканы. Я вскочил. Сиденье хлопнуло об стену. С разворота я бортанул сигнальщика и выпрыгнул в Подпольск, слыша за собой бессильный рев Степана, поскольку на лету меня, конечно, можно было только застрелить…
Меня ударило плечом и потащило, вращая, пачкая, хлеща бурьяном. Потом оставило в покое. Я поднялся на колени и схватил себя за плечо. Цельнометаллическая стена состава надо мной мелькала гербом доставшегося мне государства. Черный от копоти бурьян был полон мусора, и это амортизировало падение, но еще бы пару-тройку метров и зарезала бы меня, как агнца, вон та куча битых винно-водочных бутылок. Безжалостно, как агнца на алтаре. Так бы и истек на этих мягких отложениях восточно-западной помойки. Кровью! Под мертвыми глазами западной цивилизации, этими вот надломленными крышечками от датских, нидерландских и германских пив. Меня согнуло и стало выворачивать. При этом я упирался ладонями оземь. Вот уже сутки, кроме каких-то японских поливитаминов, проглоченных из вежливости, я ничего не ел. Рвало меня скудно и паскудно. Желчью. Потом я утерся и поднялся на ноги. Линейная милиция, с ней шутки плохи. Массируя себе плечо, я побежал. В сторону обратную той, где меня поджидали. По обе стороны многоколейных путей тянулись заборы, а над ними закопченные крыши цехов. Кругом одни заводы, но было почему-то тихо. То ли ночная смена кончилась, то ли утренняя не началась: ни души. В другой стране предположил бы забастовку. Рельсы передо мной слабо трогало розовым. На фоне безмятежного неба, предвещавшего замечательный день в чужом городе, чернел виадук. Крутой насыпью, где ноги рабочих выбили прямо в земле примитивную лестницу, поднялся до толстого края асфальта, вылез на неизвестную улицу с трамвайными путями. Сразу справа виадук, на которой я взошел и, переводя дыхание, взялся за железные его перила. Отсюда виден был вокзал. Со стороны путей сообщения погони не было. Но «коляску» могли уже послать в обход. Мои глаза описали предположительную их кривую по сплошной, до горизонтов, урбанистической пустыне. Эстакада широкой улицы, частью которой был виадук, а по обе стороны лежали заводские территории, спускалась вдаль, сводя в точку две пары трамвайных путей. Пока что улицы была пустынной. Я побежал по ней вниз — в направлении города. Держался при этом края тротуара, чтобы при появлении милиции исчезнуть по откосу вниз, к заводскому забору, в котором проломана масса лазеек. Уж там, в лабиринте среди цехов, я от них уйду. Раз, в отрочестве, мусора меня поймали. Били сапогами и об невский лед. Подбрасывали и давали упасть. Грозили в проруби утопить. Но я выжил. Потому что бежал. Всегда. Насчет милиции я оказался прав. Ошибся я только насчет транспортных средств: на охоту за «зайцем» из международного экспресса выслали целый «воронок» образца ГАЗ-69, с которым я благополучно разминулся, увозимый трамваем к центру чужого города. Увидев из окна желтую машину с голубой полосой, я засмеялся. Потом лег щекой на свои руки, возложенные на поручень пустого сиденья. Не было и семи утра, когда я вышел на улицу Коммунистическую. Дина Державина жила в помпезном сталинском бастионе. С башенками, статуями и прочими извращениями эпохи «архитектурных излишеств». Бастион стоял плечом к плечу с себе подобными домами; все это вместе представляло целый укрепрайон. Арки были наглухо перекрыты копьеносными железными воротами. С улицы ворота были заперты. Чтобы отразить лобовую атаку восставших трудящихся масс. Я, разумеется, биться о железо не стал. Свернул в боковой проулок, куда выходили ворота с приоткрытой в них дверью. Переступил железный порог. Двор был огромен. Тяжелая листва разросшихся лип. Я нашел подъезд, взлетел на третий этаж, на «генеральский», и надавил на кнопку звонка, называемого «мелодичным». На языке у меня вертелась фраза, которую в этой жизни я не произнесу: «Давай поженимся!» — Дину можно? На пороге стоял парень, очень на нее похожий. В одних плавках. Постарше, повыше и намного шире меня в плечах. Кожа лица у него была иссечена светлыми шрамиками сомнительного происхождения: то ли его пытали лезвием безопасной бритвы, то ли он насиловал жертву, которая сопротивлялась при помощи ногтей. Он явно был с похмелья: с трудом держал меня в фокусе.
