— Собираюсь учиться я в Академии Философии, — оправдываюсь. — Я надеюсь на высшее образование. Ведь без высшего образования сейчас никуда. Это крайне важно. И может только Академия Философии спасет меня от несправедливости и тотального невежества, — возвышенно заключил я.
— Довольно собирать, парень, не прикидывайся! — начальник неожиданно ловким движением вырвал у меня книжак и отпрыгнул на противоположную сторону к окну. Хищно впился в нее глазами стал рассматривать. Как будто б он мог что-нибудь разобрать в моих записях на полях. Остальные обступили его и тоже жадно пялились в книжку, шевеля губами. Эх, скоты.
Но положение тем не менее становилось выгодным. Я закурил «Camel» и уставился на мутный пейзаж за окном. К тому же после «велосипедиста» алкашка конкретно ударила мне в голову.
Даже расхрабрился я и подумал, что стоит накатать жалобу главному по поездам в РЖД на такие нелепые геморры.
Может, верно болтают, что подлинный человек — отсутствие человека, истинная жизнь — отсутствие жизни. Да, все мы пациенты, бояться нечего, скоро умрем. Медлено, постепенно и и тихо. A-а, мне по барабану.
Понятно, что я, как и все, очень люблю послушать нелепицы про чужие заморочки. И порадоваться, узнав нечто расхорошее про своих друзей и знакомых. В некотором роде это возвышает.
Как-то Латин познакомил меня с парняшиком, звали его Олег. Ну тот мой дружок с Верхней Волги, теревший в «Солянке», когда я с чеками разумненько в банк не поехал под прием. Приятный замечательный собеседник. «Олег, — говорил я ему обычно ближе к вечеру. — Расскажи мне про всех и вся, что знаешь нового». Он был доволен, он расходился, он любил, когда его внимательно слушают. Про кого бы я ни спрашивал, Олег говорил только самые хорошие новости. Если у кого-то из наших знакомых складывалось что-то по положительным векторкам, он говаривал, что это ненадолго и что этот человек еще попляшет. Если же кто-то был на откатах по жизненке, Олег радовался и фактики высмаковал. «Так ему и надо! Он же идиот!». В людях он видел только опасных конкурентов. А также его буквально распирало от ненависти к своим родным. Больше всего на свете Олег ненавидел свою мамашу. Что, впрочем, несмотря на такие отношения, не мешало Олегу регулярно вышибать из нее дополнительные ресурсы. «Опять с ней в хламешник разлаялся, — спокойно признавался он. — Прикидываешь, эта жадная боготь дала мне всего семь штук грин. Мне НУЖНО было срочняк в край десять, а она дала семь. Ну не сука ли? Когда же она скинет ласты-то, а?» — переживал он. В сущности, он был неплохой парняшик, не такой, как все. Олег общался с чужими мирами посредством автомобильных трасс, тоже любил некисло пошляться. В конце концов эти самые автомобильные трассы его и разломают. Он расклеится и его утянет на Юг, вместе с заменившей ему маман тупорылой богатой молдаванкой.
А ветер всегда на Север. Погода не переменится. Буря рядом.
Жизнь — она липкая и вязкая.
Впереди одна секунда? Впереди десять миллионов лет?
Демонстрация тупости, респектабельности и старения.
Инкубатор, жратва, секс, дети.
Вся, везде, всего имитация.
Никто никому ничего никогда.
Бр-р, хватит, пора оцифровываться, это снова гребаные пунктиры в зараженной Могилой башке.
Поисследовав мою тетрадь минут десять, начальник поезда вернулся ко мне. Он был сама любезность. То-то и оно. Стал рассыпаться в извинениях, лопотать. Изо всей брошюры он выловил только одно слово — Ясперс. Это потому, что он был умней и прогрессивней остальных и догадался, что это имя собственное.
— Произошла досадная ошибка, — говорит. — Мы приняли вас совсем за другого персонажа. Должен был тут один прийти… зря ждали… — его морда лица скривилась. — Так сразу и сказали бы, что вы музыкант. Музыку я и сам очень люблю, знаете ли. Музыка — это очень здорово. Ясперс! — зевнул он мечтательно. — Очень люблю его симфонии. Моцарт! Бетховен! Ясперс! О, музыка — это нечто. А еще полонез Кандинского! Это мое любимое, я ведь и сам тоже занимаюсь музыкой. Вы уж нас извините, мы больше вам мешать не будем. Сидите на здоровье. Читайте.
Всю его болтовню понял я смутно. Наверное, он хотел потрясти меня своими познаниями в области искусства. Интеллигентного человека всегда видно издалека.
Но теперь-то унижаться мазы не было никакой. Отнюдь не собирался я с ними теперь цацкаться. Сказал им всем весьма решительно, что это просто возмутительно и оскорбительно. Сказал, что ухожу, умываю руки и не заплачу им ни копья. Пусть и не думают, твари.
Словом, я был на коне, золотом баране и все такое. Единственный посетитель, и того довели до белого каления. Сказал я им это откровенно, значит, и с гордым видом отравился к выходу. Они опять смотрели на меня с разинутыми ртами.
Добрел, хлопнул дверью и в тамбур.
Все это зыбкий, зыбкий Туман. Но в котором уже давни ничего не видно. Бредешь, спотыкаешься и чтобы не свихнуться окончательно, кричишь в этом Тумане во всю глотку. А другие, такие же «чужие», бредущие поблизости в Тумане в никуда, прибегают на голос. Ты сталкиваешься с ними лоб в лоб, «Я» в «Я», и видишь всего лишь «чужих». Тогда шарахаешься в страхе куда глаза гладят. А глядят они в пустоту, в зыбкий Туман. Так и бродишь бесцельно, а потом в этой зыбкости оступаешься и падаешь наконец-то в пропасть.
И все это наконец, к счастью, заканчивается.
Ну что ж. Ничего удивительного.
В очередной раз «чужие» очень хорошо со мой обошлись. Впрочем, с каждым днем к этому привыкаешь, закаляешься.
Возвращение, а главное, пребывание в купе представлялось более благоразумным. Это потому что в ресторане я все же успел порядком наглотаться мужества поверх «велосипедиста». Психика мал-мал устаканилась и даже умиротворилась по децелкам.
В коридорах и тамбурах к лучшему ничего не изменилось. Окончательно одурев от монотонной тряски внутри передвигающихся в пространстве железных коробок, многоуважаемые пассажиры готовились к сладостной встрече с Другим Городом. Пока они ударились в потребление спиртных напитков и пожирание мяса мертвых зверушек с таким неистовством, что было ясно: как столкнутся с Другим Городом — для них наступит новая эра существования. Восхитительная и замечательная.
Вот что предвкушали эти мечтатели.
Я проходил по купейным и плацкартным вагонам. С небольшой опаской осматриваясь, конечно. Обилие бутылок и жратвы на столах подтверждало: каждый, если хочет, при желании может высвободить свою сущность посредством нехитрых комбинаций рук, пасти и брюха.
Заливай, забрасывай — и готово. Вот оно, счастье.
Везде перемещались залитые синькой, и иногда мне приходилось сторониться, отмахиваться, отвечать на их нелепые бредни и пьяные выкрики. Как оказалось, их состояние совсем не мешало им цепляться ко мне с самыми разносторонними вопросами и предложениями. Даже подстегивало. Я вырывался из вопросов и предложений, шел дальше. Мне нужно было теперь добраться до купе, вот и все.
В тамбурах уже все было загажено… этикетки… обертки… банки на полу…
Сладострастные вопли из-за каждой второй двери купе. Все это месиво потело, воняло, рыгало, кричало. Словом, оставалось вполне жизнедеятельным.
Те из них, кому не посчастливилось высвободить свою тупость, очень завидовали достигшим освобождения счастливцам и открыто выказывали им знаки уважения. Вместе они уже переключились на воспоминания. Типа как ностальгия.
Говорили они о многих других городах. Как там хорошо… чудесно… здорово… Несмотря на то что все беспрестанно плакались друг другу в жилетки, некоторые давали товарищам понять, что именно они, некоторые, уж не такие, как все, и знают ту неведомую и далекую цель своей стремительной жизни. И видимо, с каждым глотком неведомая и далекая цель все более приобретала свои очертания.
Однако моя находчивость и мудрость в вагоне-ресторане прибавила мне уверенности в себе.
Смело и резко распахнул дверь в свое купе. Слава богу, тех олигофренок не было. Может быть, их уже вынесли, кто знает. На всякий случай проверил свои вещички — все на местах. Они ничего не слямзили, хотя вполне были способны на такой трюк. Это уж несомненно.
Словом, все складывалось не так уж плохо. Если бы, конечно, не омерзительные запахи, которые остались после их пиршества.
Тут же прибежала проводница. Видимо, начальник поезда, на страховняк переклинившись, предупредил ее, что нужно быть со мной поласковее. Она стала предлагать мне опять все свои нехитрые товары, в том числе и себя, дуреху. Так призывно она щебетала.
Призналась, что на следующей станции ко мне снова подсадят попутчиков. Долго извинялась, мол, ничего не может поделать. Хотела бы, понятно, да тикетняк и все такое. Мне это, ясно, настроения не прибавило. Эх, час от часу не легче.
