— Ну наконец, — вздохнула учительница, увидев Каро. — Сколько можно вызывать?
— Сколько?
— Значит, он вам не передавал? Видите, какой... А мне лжет, что вы страшно заняты... Здравствуйте. Садитесь.
— Здравствуйте, — Каро сел. — Вообще-то я действительно бываю занят... Что-нибудь серьезное? — поинтересовался он.
— Даже не знаю, с чего начать... Ваш сын со странностями, вы не находите? В нем что-то не так.
— Разве? Честно говоря, я не замечал ничего такого. Плохо учится?
— С учебой, конечно, тоже плохо. Простите, но я бы сказала, что он стал каким-то слабоумным. Прежде был не таким, учился отлично.
— Помню. Растут, меняются. Особенно мальчики.
— Я собственно, хочу поговорить с вами не об уроках. Есть более серьезная проблема. Речь идет о поведении
— Ну, переходный возраст...
— У всех переходный возраст, но никто не выкидывает таких фокусов, как он. Если человек вешает на доску дохлую крысу, это объясняется не одним только переходным возрастом. А эта его любовь!..
— Какая еще любовь?
— Ваш сын влюблен в свою одноклассницу. Такая тихоня, скромница, отличница.
— Знаете, в его возрасте я тоже был влюблен. Ничего страшного.
— Я тоже была влюблена. Дело не в этом.
— А в чем?
— Видите ли, влюбленность вашего сына какая-то патологическая, не совсем нормальная, что ли. У него садистские замашки: то укусит ее до крови, то ущипнет до синяков, то таскает за волосы. Хорошо еще, что она не жалуется родителям. Только мне и рассказывает. Рассказывает и плачет.
— Надеюсь, вы пресекли это.
— Да, он перестал ее трогать, но бросает такие взгляды... Ну не знаю, передать просто невозможно. Что-то дикое и патологическое в этих взглядах.
— Парень рос без матери.
— Знаю. Оставим это. Послушайте, что произошло позавчера. Одна из девочек кормила в живом уголке раненого скворчонка. Вреж подошел к ней, вырвал из рук птицу и на глазах у всех преспокойно свернул ей шею. Представляете? Тельце скворчонка бьется в судорогах, разбрызгивая кровь, девочки кричат, теряют сознание... Это ужас какой-то! Ребята хотели избить его, но не решились, до того свирепо он смотрел на них. Я, конечно, спросила потом, зачем он это сделал, а он мне отвечает: «Омерзительная птица, только и знает, что пожирает мошек и червей. Теперь пора свернуть шею ей самой». Сказал и убежал. Я догнала его в коридоре. Смотрю — плачет. Я его пожалела, обняла, успокоила, мол, главное раскаяться. И вдруг этот нежный комочек вырывается из моих объятий, бросает на меня ненавидящий взгляд и орет: «Я ни о чем не жалею, только этого не хватало! Я и эту колючую тварь, — это он о ежике, — прикончу!»
— Странно. Я поговорю с ним.
— Не знаю... Сомневаюсь, что это поможет. Простите, но мне кажется, что его надо показать врачу... Психиатру. Что-то нарушено в его нервной системе. Вы не обращали внимания, как он время от времени вдруг без видимой причины бледнеет и трясется всем телом? Вы случайно не бьете его?
— Нет, что вы! Просто я много работаю, а заниматься им некому.
— А дедушки, бабушки?
— Их нет. Умерли еще до его рождения. Мы одиноки.
— Понимаю вас. Но и вы меня поймите, войдите в мое положение. После случая с птицей все настроились против Врежа, никто с ним не хочет разговаривать. Возможно, со временем мне бы удалось сгладить этот конфликт, но... Он болен. Я боюсь его. Вчера я предупредила, чтоб он больше не появлялся в школе, пока не придете вы... Одним словом, думаю, вам придется забрать его из этой школы.
Каро понурил голову и не мог произнести ни слова. Что он мог сказать? Так они и молчали. Учительница заговорила первой:
— Я не могу... У меня просто нет морального права... Он совершенно не поддается воспитательным мерам. — Ее лицо покрылось розовой краской. И вдруг взглянув на часы, она воскликнула: — Ой, опаздываю!
— Вас проводить?
— Нет-нет, — испугалась она, — меня ждут на улице. И все-таки покажите его...
— Психиатру?
— Да. До свидания.
— До свидания.
— Держите меня в курсе всего. Но в школу пусть пока не приходит.
— Ясно, — произнес Каро, чувствуя, как тяжело учительнице говорить все до конца. Каро вышел из школы, но направился не домой. Ему не хотелось встречаться с сыном. Не мог. Пока нечего было сказать. Входя в кафе, он вдруг ясно осознал, что ему просто нечего сказать сыну — ни теперь, ни позже, ни когда-либо. Даже видеть его не хочет. Боится. А потом вдруг понял, что ему нечего сказать вообще никому, а в первую очередь — себе самому.
Взяв бутылку, он отыскал глазами самый темный уголок, устроился и налил в стакан приторного, как сироп, вина. Из своего темного угла, как из засады, смотрел он в прокуренный зал. В едком дыме, подобно теням, двигались силуэты пьяниц, и в каждом из них жила неохватная, с космос, трагедия. В каждом без исключения. Многие просто не чувствуют, не понимают этого, но Каро сознавал, что неохватность трагедии может, превратившись в маленький комок сверхплотного вещества, приютиться в уголке души, а в нужную минуту выйти оттуда, разползтись и поглотить все под собой, затем все вокруг, наконец — всю неохватность и хохотать над оплеванной иллюзией счастья, показывать на бездонный, пустой и темный космос и хохотать: «Смотри, наивное дитя, неужели можно быть счастливым здесь, неужели я позволю?! Где оно — твое счастье, в какой галактике? А может, в «черных дырах»? Так лети, оторвись от земли, лети и ищи! Ха-ха-ха!..»
— Устроился поглубже, чтобы никто не обнаружил?
— Угадал, именно для этого.
— Так мне садиться?
— Садись, если приспичило, — недовольно отреагировал Каро.
— Может, угостишь винцом? — Алкаш присел.
— Кончилось, — Каро кивнул на пустую бутылку.
— А денег нет?
— Нет.
— Ну да, так я и поверил. Скупость тебе не к лицу.
— Зато тебе к лицу. Можешь обшарить мои карманы. Ты бы сам угостил хоть раз.
Алкаш призадумался, затем со вздохом поднялся с места и вскоре вернулся с двумя стаканами вина. Руки дрожали, но он так и не пролил ни капли.
— Взял в долг, — сказал алкаш, усевшись. — Завтра отдам. Смотри, не плати, я сам достану где-нибудь и заплачу.
— Спасибо.
Вино показалось Каро не сладким и не горьким, просто не имеющим вкуса.
— Сладкое. Я больше люблю сухое, — сказал алкаш и добавил; — Нашел?
— Нет, — ответил Каро, даже не вникая в суть вопроса, ибо о чем бы его ни спросили в данную минуту, такой ответ был бы самым верным. — Я пошел, — отрезал он.
— Помешал тебе. Может, мне пересесть?
— Сиди уж. Далеко, близко — никакой разницы.
— Ладно, иди. Только смотри, не плати за вино, я сам откуда-нибудь достану.
— Не беспокойся, заплачу.
На улице было еще темно. От растаявшего снежного покрова остались лишь грязные клочья под стенами. Каро бесцельно брел по улице и не сразу догадался, что ноги сами ведут его в сторону церкви. Иллюзорный порыв, воздающий должное памяти! Церковь не вдохновляет, не говорит ни о чем. Что говорить? Кто будет говорить? Ему самому тоже не о чем говорить в церкви. Кому говорить? Его нет среди пылающих свеч, вызывающего рвоту запаха ладана, фанатиков с воздетыми кверху глазами. Его нет в этом лжехраме. Сюда Его водворило людское желание, подогретое воображением. Впрочем, Он всегда там, куда его водворяют. Чего стоит не имеющий пристанища Абсолют, место которому отыскивает распаленное, болезненное воображение?!
По железнодорожному мосту медленно полз товарный состав. И вдруг Каро с диким воплем сорвался с места и бросился под мост. Он кричал, что было силы, кричал так самозабвенно, что не заметил, как удалялся поезд, и последний вопль зазвучал уже в гулкой тишине. В окнах дома напротив возникли лица любопытных. Каро втянул голову в плечи и стремительно зашагал прочь.
Так и бродил он по улицам, растерянный, ничего не понимающий или слишком много понявший в этой жизни. Бродил и чувствовал, как меняется на глазах все вокруг: отчуждающийся мир, отчуждающийся город, незнакомые улицы. Люди застыли каждый на своем месте, каждый в той позе, в какой его застал миг оцепенения, и каждая из оцепеневших марионеток словно предлагала что-то. «Мне ничего не нужно», — повторял Каро, но оцепеневшие фигуры игнорировали его отказ, словно не веря тому, что на свете может существовать человек, которому ничего не нужно, или миг, когда человеку не нужно ничего. Но вот одна из марионеток качнулась, задвигалась и указала на едва различимую тяжелую деревянную дверь. Каро толкнул ее. Вопреки ожиданию, дверь поддалась достаточно легко. Там, за дверью открылась новая улочка — мощеная, узкая и темная. По обе ее стороны были расставлены друг за другом металлические клетки, в которых сидели звери и люди, кричавшие что-то, да так громко, что ничего нельзя было разобрать. А может, они просто безмолвно разевали свои пасти... Попадались пустые клетки, чьи распахнутые дверцы словно приглашали войти внутрь. Не устояв перед искушением, Каро вошел в первую же пустую клетку, захлопнул за собой дверцу и наконец вздохнул облегченно: «А здесь совсем даже неплохо». Но уже в следующий миг он вздрогнул от ужасного шума: кругом кричали, выли, мычали, стенали. Каро изумленно заметил, что он кричит тоже. По земле потекла струя крови. Из соседних клеток выскочили диковинные звери с окровавленными пастями и пытались перегрызть прутья клетки, в которой сидел Каро. А самые старые, чьи искрошенные клыки были не в силах справиться с металлом, пытались дотянуться до Каро своими омерзительными, страшными когтями. Среди зверей мелькали человеческие лица. Каро прижался спиной к задней стенке клетки и замер от ужаса. А количество нападавших все росло. Дикие вопли, красные пасти, желтые клыки, брызги слюны, зловоние глоток, кривые когти!..
