Нет, наверняка можно и по-другому. Взять, например, и пойти на речку, постелить на траву куртку и валяться там на песчаной отмели.
Валяться, валяться, валяться. Противное какое слово. Вроде Болязубов. Пока я им не надоем и они не предпримут меры, чтобы от меня избавиться. Как это у них получается, интересно?
Он лежал на спине, вытянувшись, нет, все-таки неплохо, что можно вот так, на чердаке, никому ты не мешаешь, тебе никто не мешает, а вчера был тяжелый день, и ночь тоже хлопотная, утомительная, сонно думал он, пласты времени в его голове сдвигались, обрушиваясь сами в себя.
Лебедев с его “Спидолой”, телескопом на чердаке и Анной Васильевной,
Инна, водитель жигуленка, пьяный на вокзале, милиционер – все в каком-то странном взаимодействии, невидимом на первый взгляд, но оттого особенно страшном и важном.
Когда он вновь открыл глаза, небо в окошке стало лиловым, в нем повис полупрозрачный розовый клочок облака.
Валяться на раскладушке, поперечной своей перекладиной, даже несмотря на простеленное одеяло, врезавшейся ему в поясницу, было невыносимо еще и потому, что беспокоил мочевой пузырь.
Он спустил ноги с раскладушки (которая прогнулась под его задом почти до досок пола), встал и направился к люку и приставной лестнице.
Лестницы не было.
Он растерянно ощупал ногой пустоту.
Потом сунул голову в квадратную дыру и сказал:
– Эй!
В сенях было темно, из горницы доносились неразборчивые голоса, похоже – исключительно женские.
Никто не отреагировал, и он, нырнув в отверстие, повис на руках, потом мягко спрыгнул вниз. В сенях было не так темно, как ему показалось, из горницы на пол падал квадрат света, и он сразу увидел стремянку; кто-то отодвинул ее, и она стояла, прислоненная к стенке.
Миг он колебался, заглянуть ему в горницу или нет, и понял, что ему совершенно не интересно и не нужно знать, кто и зачем там собрался.
Он вдруг ощутил себя одним-единственным человеком здесь, вроде Робинзона Крузо на необитаемом острове. Окружающий мир выглядел картонной декорацией, обитатели – движущимися куклами, способными выполнять лишь очень ограниченный набор функций; он вдруг подумал, что, когда его нет поблизости, жители Малой Глуши просто застывают, прерывая начатое движение, и оживают, только когда он появляется в пределах досягаемости.
Он двинулся было через кухню в сад и в сортир, но в дверях кухни неожиданно выросла темная фигура хозяйки. Со скрещенными руками, массивная и коренастая, она напоминала каменную бабу из археологического музея – воплощенная в человеческом подобии темная доисторическая сила.
– Иди сюды, – сказала она, подтолкнув его плечом в направлении освещенного дверного проема.
В горнице на гнутых венских стульях неподвижно сидели женщины. Все они были в ситцевых дешевых халатах, загрязнившихся на животе, все – в пуховых платках, накинутых на плечи, все – в синих или коричневых рейтузах в рубчик. Все, как одна, были похожи на Анну Васильевну.
Волосы женщин были убраны в яркие, отталкивающих сочетаний цветастые платки, кое-где прошитые золотой нитью. Преобладали цвета артериальной и венозной крови и насыщенный цвет медицинской зеленки.
Насколько он знал, такие платки производились где-то в Японии.
Специально для Малой Глуши, что ли?
Женщины сидели, сложив руки на коленях, их массивные груди покоились на массивных животах, и осматривали его из-под надвинутых платков.
– От он який, дывытесь, – сказала Катерина с некоторой даже гордостью, словно он был каким-то особенно удачным ее приобретением.
– От этот? – произнесла самая старая низким мужским голосом, явно выражая сомнение.
– Добрый день… вечер, – сказал он на всякий случай, но на приветствие отреагировали, как если бы по телевизору к ним обратился телеведущий.
– Молодой, – сказала Катерина, словно бы оправдываясь, что товар оказался не стопроцентно хорош. – Все еще молодой. Гарный.
Он поймал себя на том, что бессознательно прикрывает руками пах.
– Ну, – сказала старуха, задумчиво блеснув зубом (зуб у нее был не золотой, а железный). – Може, и так… ходимо.
Женщины одновременно поднялись со стульев, придвинувшись к нему полукругом. Он попятился и ударился спиной о сложенные на груди локти Катерины.
Черт, подумал он, что творится? Где Инна? Вообще, почему это все?
Женщины неуклонно подталкивали его к двери на улицу. Там ему стало чуть полегче, откуда-то потянул свежий ветерок, пыль на дороге завилась легкими крохотными смерчами. Он в растерянности обернулся, жадно вдыхая свежий воздух, – женщины надвинулись с крыльца и так же, полукругом, продолжали гнать его по деревне.
Откуда-то выскочил давешний дедок, приседая и кривляясь, пошел впереди, на сей раз он был не в ватнике, а в тельняшке с продранными локтями.
Около одной из хаток, низенькой и с покосившимся плетнем, женщины остановились. Старуха выдвинулась вперед, положив жилистую сильную руку ему на плечо.
– Куда вы меня ведете? – наконец спросил он, словно до сих пор что-то связывало ему язык.
– До вдовы, – сказала старуха сильным низким голосом. – Вот, змия прогнали, а вдова как же? Вдову теперь ликуваты надо.
– Лечить? – переспросил он. – Но я не врач. Это какая-то ошибка. Я…
Его собственная профессия показалась ему нелепой и несуществующей, какой-то игрушечной, он даже не мог доходчиво объяснить, чем он вообще занимается. Чем он вообще занимался все это время?
Какая-то тетка за его спиной хихикнула.
Дедок, приплясывающий перед крыльцом, сделал неприличный жест, показывая, как именно надо лечить вдову.
– Я не… – сказал он.
– В лодку хочешь? – сказала за спиной старуха с мужским голосом.
Это и есть требуемая плата? – гадал он в растерянности, – вот это? Я думал…
Он так и не успел опорожнить мочевой пузырь, и тот все сильнее давил на нервные окончания. Если бы я успел отлить, я бы лучше соображал, подумал он. Не может быть, чтобы они всерьез.
Перед дверью вдовы лежал такой же лоскутный половичок, что и у Катерины. С одной стороны край половичка обгорел и теперь топорщился черными лохмотьями.
Дедок неожиданно резко толкнул его в спину, кто-то другой распахнул двери, и он ввалился в сени, загрохотав каким-то ведром. Его собственная тень на миг качнулась в сумеречном квадрате дверного проема, где стремительно угасал вечерний свет, потом дверь за его спиной захлопнулась, и стало совсем темно.
Он застыл, нащупывая рукой стену, наткнулся на что-то мягкое, пушистое, испуганно отдернул руку, потом сообразил, что это вязаная мохеровая кофта – обязательная униформа всех местных женщин.
Из глубины дома не раздавалось ни звука.
Он еще раз провел рукой по стене, нащупывая выключатель. Наконец это ему удалось, вспыхнул свет, тусклый и слабый, красный червячок в лампочке дрожал и корчился, на полу валялось опрокинутое пустое ведро, какая-то куча тряпья. Темный дверной проем, куда он заглянул, вел в кухню, на фоне смутно освещенного окна он разглядел горшок с геранью и стеклянные банки, в которых плескалась опалесцирующая полупрозрачная жидкость. Он шагнул вглубь сеней, еще одна дверь вела, вероятно, в горницу, где тоже была мутная мгла; на окне слабо просвечивали ситцевые цветочки на занавесках, которые сейчас казались черными.
Он прислушался: вроде бы откуда-то из дальнего угла раздался какой-то шорох, словно бы кошка возилась, устраиваясь поудобней, и он вдруг сообразил, что до сих пор не видел в Малой Глуше ни кошек, ни собак. Он переступил через порог и вновь стал шарить по стене в поисках выключателя; в слабом свете, падающем из сеней, ему была видна лишь небольшая часть комнаты, тогда как дальняя стена и углы тонули во мраке. Выключатель подвернулся под руку неожиданно, и он включил свет. Здесь все было почти как у Катерины, только в углу вместо икон висел вырезанный из “Огонька” портрет красавицы работы художника Глазунова. Красавица была в кокошнике, кажется действительно кружевном, наклеенном на холст. Но на репродукции кокошник, оттого что был настоящим, казался менее настоящим, чем если был бы нарисован. Лицо у красавицы было холодное и злобное, тонкие губы вытянуты в ниточку.
От дальней стены снова донеслись шебуршение и возня; он сделал еще шаг вперед; там у стены стояла настоящая деревенская кровать, роскошная деревенская кровать с никелированными шишечками в изножии и в изголовье, с кружевами на подушках, лоскутным пестрым одеялом и, возможно, даже с периной. Сейчас все это постельное богатство было разворошено, и он не сразу увидел сидящую на постели женщину в длинной, с длинными рукавами фланелевой рубахе (наверное, еще одна местная мода). Распущенные черные косы у женщины были переброшены вперед, свисали на грудь; обеими руками она натягивала на себя одеяло, а глаза у нее, когда он привык к испускаемому лампой мутному свету, были в красных припухших окружностях, словно она плакала с ночи не переставая.
