Вадим Климов - Бесплатное питание на вокзалах

Возможно, они были закрыты. Возможно, были декоративными, нарисованными на стенах, но не существующими в виде функциональных объектов.

Прежде всего, я хотел разобраться.

Я подошел к одной двери, правой от меня, левой от унитаза, и потянул за ручку. Дверь не двигалась ни в одну сторону. Действительно, это были лишь нарисованные на стене контуры с вкрученной ручкой.

Оригинально, ничего не скажешь.

Я подошел ко второй двери. Вернее, ко второй стене — левой от меня, правой от унитаза. Хотелось узнать, контуры ли на ней или правда дверь.

Я потянул за ручку сначала на себя, а потом от себя. Когда я тянул на себя, дверь или контуры двери никак себя не проявили, создалось впечатление, что это не дверь в привычном смысле, а только рисунок на стене с приделанной ручкой.

Но когда я стал толкать от себя, тоже ничего не произошло. Дверь или контуры двери так никуда и не сдвинулись.

Я готов был уже выйти из туалета к стойке с остывшими кофе и блином, но решил вдруг, нечасто такое случается, двинуть речку вправо, а затем, если ничего не произойдет, влево. Мне также пришло в голову двинуть ручку вверх, а затем, если все равно ничего не произойдет, вниз. Но этого не потребовалось.

Я двинул ручку двери или контуров двери сначала вправо. Ничего. А затем влево. В этот момент в дверь, с помощью которой я попал сюда, начали стучать.

— Долго еще вас ждать?

Я не ответил.

Главным образом потому, что дверь или контуры двери посредством ручки, которую я двигал влево, поддалась. Контуры оказались дверью, поэтому теперь я буду писать в единственном числе.

Каково, а!

С таким пристрастием изучить устройство туалетной кабинки и в результате найти лазейку. Конечно, я тут же юркнул в образовавшуюся брешь.

Я оказался в комнате.

С этого момента будем называть вещи своими именами. Не пугайтесь. Несмотря на то, что я всего лишь писатель, попавший во внутренний мир забегаловки, я уже знаю, о чем пишу. Ближе к концу вы в этом удостоверитесь. Слово писателя против вашего пижонского недоверия.

Я оказался в кабинете месье Жлобеля.

Хозяина не было видно, сперва я заметил только карлика. Он сидел за столом с печатной машинкой и стучал по клавишам. В комнате не горел свет, практически ничего не было видно. Я обратил внимание на угол с карликом только благодаря шуму печатной машинки.

Карлик что-то писал.

— Писатель, как и я, — пришло в голову.

Фактически я стал писателем только благодаря этому карлику. Что вы на это скажете?

Пока ничего не говорите. Дочитайте до конца. Осталось совсем чуть-чуть.

Марио сидел за огромным столом хозяина Бутербродной. Короткие ноги свешивались со стула. А на культи рук он приделал хитрые приспособления, позволившие печатать на машинке.

Печатал он как бы одним пальцем, но двумя руками. А хитрым приспособлением послужили два обломка лыжных палок.

Я хотел было проявить себя, но с другой половины комнаты послышались стоны.

Говоря, другая сторона комнаты, я имею в виду, что дверь, в которую я заглядывал, делила комнату пополам, если провести через ее ручку линию, перпендикулярную стене. Комната имела очертания правильного прямоугольника.

Итак, в другом конце кто-то стонал. Но там было еще темнее и, если Марио я как-то разглядел благодаря его нетипичной физиологии, то издававшего стоны разглядеть не смог.

В темном углу стояла кровать, на которой, очевидно, лежал стонущий человек.

Этого объяснения мне хватило на первое время.

Потом, спустя пять или десять минут, возможно, шесть, а, может быть, и девять, семь или восемь, восемь или семь, возможно, девять, а, может быть, шесть, десять или пять, короче, в промежутке между пятью и десятью, десятью и пятью минутами, пока я всматривался в темноту, мои глаза привыкли и я все увидел.

Отчетливо!

Когда я понял, что вижу комнату отчетливо, первым делом я оторвался от Марио и посмотрел на того, кто лежал на кровати.

К чертям собачьим такое любопытство! Им оказался месье Жлобель.

Марио печатал на машинке, а Жлобель с приспущенными штанами, подштанниками, шортами и трусами, все они были приспущены, мастурбировал. Иными словами Жлобель дрочил.

Марио печатал на машинке и время от времени поворачивал голову, чтобы посмотреть на хозяина, но делал это настолько резко и коротко, что не мог ничего увидеть.

В этот момент я понял, что у меня вырос живот. Не прямо сейчас, пока я подглядывал, а вообще. Пока я жил, сидел за письменным столом, ходил в Бутербродную и больше ничего не делал.

Вырос живот.

Марио, наконец, дернул головой так сильно, что не смог не заметить Жлобеля. Он оторвался от печатной машинки. Развернулся, оказавшись к ней спиной.

Месье Жлобель мастурбировал, глядя в потолок. Они не видели друг друга. Вернее, один видел, а другой нет. Можно сказать, первый видел, а второй не видел. Или даже, что равносильно, второй видел, а первый нет. Зависит, с кого вы начинаете. Кого принимаете за единицу отсчета.

Я погладил живот.

Жлобель постанывал.

— Вы не в детском саду, — вдруг сказал карлик, — чтобы коверкать фамилии. Вы не очень уже молодая женщина, возможно, следует вести себя пристойнее. Я не понимаю, почему с вами склонны сюсюкать, ваши слова — явное хамство. Я могу быть не согласна, но ваше поведение переходит все мыслимые границы. Я не желаю, открыв любую книгу, видеть в ней ваше невнятное бормотание. Прозвища, которые вы даете незнакомым людям, дистилляция самого отталкивающего — выходит за рамки моего понимания.

Марио закончил речь и готов был повернуться к печатной машинке, когда ему ответил месье Жлобель.

Он сказал так:

— Мадам, вы вроде тоже уже не первой свежести, почему вы видите соринку в чужом глазу и не замечаете бревно в своем?

Я запустил руку под пиджак, рубашку, майку и затеребил себя за пупок.

Карлик вернулся к своему занятию. Месье продолжил стонать.

Марио сказал, не поворачивая головы:

— Признаки беременности я испытывала с детства, но чтобы прямо так.

Я осмотрительно вынул руку из-за пазухи.

А Марио продолжил беседу с хозяином.

— Пара подруг твоей маман, которых я знала, это такие старушки, одуванчики. Раздавленные жизнью несчастные люди, которые терпели многое и твою маман в том числе. Избавь этих бедолаг от таких мучений.

Жлобель взорвался! Не прерывая стонов он начала кричать.

— Все это время я кормил тебя с рук. Ты мизинца мадам Марисоль не стоишь. У тебя крошечный член, которым ты орудуешь в Бутербродной, и за душой у тебя больше ничего нет. Я прогоню тебя как клошара. Никто мне слова не скажет. Пошел вон.

Жлобель выпустил белесую струю, которая тут же прилипла к потолку.

Я снова запустил руку и стал гладить живот.

Понятно разочарование Марио. Он всегда предпочитал совершенно другое. Ему нравились тощие, безгрудые, мальчиковые девушки с короткой стрижкой и вкусом расплавленной пластмассы во рту.

Но Жлобель не таков. Это тучный, грудастый, женоподобный урод без волос, но со вкусом кала во рту.

Марио в негодовании вышел из-за стола, а затем вообще из комнаты. Он воспользовался второй дверью, если считать ту, у которой стоял я, первой.

Жлобель простонал:

— Мне нужен Клотримазол, лекарство от лишая.

И вышел вслед за карликом.

Еще с минуту я гладил живот, сунув руку под пальто с утеплителем, свитер, кофту, фланелевую рубашку, обычную рубашку, майку с длинными рукавами и майку без рукавов. Боже мой, как же я во всем этом запарился.

Затем подошел к печатной машинке. В ней остались печатные листы.

На первом можно было прочесть.

Речь пойдет о Бутербродной на окраине города. Заведении настолько неприглядном, что диву даешься, как о нем вообще кто-то написал.

Этим писательством я и занялся. Поэтому мне можете верить на слово. Текст насыщен таким количеством повторов, неточностей, ужасного стиля, бесконечных перечислений, вранья, дилетантства, опечаток, сумбура, непрочного сюжета, детского лепета, кустарщины, случайных восклицательных знаков, провинциальности, не тех падежей, времен и прочей подобной дребедени, на которую все равно никто не обращает внимания, что даже неловко.

Какое время — такие романы!

Орфография тоже не на высоте, пунктуация довольно условная. Наша писанина в них не нуждается.

На этом пока остановимся.

Я хватаю рукопись и возвращаюсь с нею в туалет. Присаживаюсь на унитаз, рукопись передо мной.