Теперь уж и речи не было, чтобы кататься с горки перед домом; нам приходилось переходить шоссе и подниматься на Хаган, холм, заросший столетними дубами, кустами крыжовника и фруктовыми деревьями. Там стоял еще белый домишко, в нем светилось всего одно оконце и жила старушка, которую мы называли Руби, она, как снег или лошади, тоже принадлежала вечности; а если подкрасться к домику поздним вечером, то можно было услышать в темных окнах космический звук, он пригвождал человека к месту.
Мне сейчас надо было прочь от нашего корпуса и маленькой горки и, может быть, особенно от Линды, ей, кстати, удалось приручить домоседку Анне-Берит, и та за первые недели января провела на улице больше времени, чем за весь прошлый год; требовательная и не ошибающаяся в расчетах властительница Анне-Берит удумала взять Линду под свое крыло как бы для защиты.
— Нет-нет, не так, Линда, вот посмотри, как надо.
Линда попыталась было мужественно игнорировать приказания, но это лишь развеселило притеснительницу, покачавшую головой с некоторым даже сочувствием; ведь Линда была всего-навсего маленькой куколкой, ее легко было отвлечь, к тому же она не плакала без причины, что делало ее идеальным домашним зверьком для человека вроде Анне-Берит, которой беспредельно осточертели ее собственные сестренки. Она утаскивала Линду с собой на теннисный корт, который был сейчас залит и служил катком, там Линда училась ковылять по льду на коньках, разъезжавшихся в стороны так, что ноги подворачивались в щиколотке, или сидела на сугробах по краю катка, ела снег, налипший на варежки, и исполняла роль публики для Анне-Берит, а та выписывала пируэты на простоквашно-голубом льду, распевая «Такова жизнь», — той зимой все пели «Такова жизнь» Аниты Линдблом, и по радио, и по телевизору, я слышал этот шлягер даже в автобусе и на ипподроме, но прежде всего я слушал его в исполнении Марлене, она картофелины не могла очистить, не пропев «Такова жизнь».
Зато я смог наловчиться ускользать.
И прибился к большим на Хагане.
Я никогда не был особо одаренным спортсменом, но зато отличался бесстрашием, а кто не сдается и плюет на опасность, вполне в состоянии заслужить необходимую толику пренебрежительного уважения; особенно если ты к тому же умеешь пропускать мимо ушей гадости, которые говорят тебе вслед. Есть, конечно, недотепы, которые пытаются добиться признания любой ценой, да так неловко, что становятся всеобщим посмешищем; тут жди беды. Среди моих приятелей был один такой, Фредди I, крупный, неповоротливый и обидчивый; у него дела и в школе шли не особенно, и на улице тоже не особенно; он и огрызаться не умел, и по непонятной причине был всегда обряжен в одежду, которая вызывала град насмешек. Именно это делало его таким узнаваемым, и именно это создало ему репутацию и прозвище «Фредди I» (потому что Фредди II или Фредди III были всего лишь частью толпы); да, он был крупный и сильный, но туповатый, и эта катастрофическая комбинация чрезмерного и недостающего в одном человеке и делала из него Фредди I.
Например, когда нашей шайке надоедало взбираться елочкой вверх по склону на Хаган, съезжать оттуда, снова взбираться елочкой наверх, то вместо этого все начинали подкалывать Фредди I из-за его лыж, или шапки, или как он коряво ноги ставит, а он в ответ грубо ругался и бросался снежками, никогда не попадая. Когда же снежками начинали кидать и в него, то Фредди I срывал с себя лыжи и начинал беспорядочно вращать ими вокруг себя к все возрастающему восторгу шпаны — ведь он никогда никого не задевал, а только крутился вокруг своей оси, плевался, плакал и размахивал своими дурацкими лыжами, пока голова у него не шла кругом и он, закачавшись, не валился наземь. Тогда крики смолкали. Фредди I был повержен, ура. Шайка осторожно приближалась — проверить, не умер ли он. Но Фредди I не умер. Он специально лежал, не шевелясь: дожидался как раз этого момента, своего звездного часа.
— Эй, Первый, ты не сдох?
Из последних сил он вцеплялся когтями в башмаки одного из младших, валил его на снег и начинал валтузить по лицу заледеневшими варежками, да так, чтобы у того кровь фонтаном хлынула из носу, пока кто-нибудь из мальчишек постарше не оттаскивал его за шарф, ставя перед тяжелым выбором — убраться восвояси или быть придушенным. Заканчивалось, как правило, последним. Для Фредди I мира вокруг в тот момент не существовало. Он обитал в своем собственном. В мире ярости, потоков слез и соплей. Ничто не могло сломить Фредди I, он выдерживал всё и ничему не учился; самый тяжелый вариант детства на Травер-вейен, ему следовало бы поставить памятник, из чугуна.
Вот таким насыщенным событиями вечером я и попался на глаза Кристиану: оттолкнувшись от края горки наверху Хагана, я со свистом промчался вниз, взметая вихри снега, и с размаху ткнулся мордой как раз в том месте, где крутой склон переходит в ровную поверхность — тут-то меня и заметил Кристиан. Наш жилец, стоя как раз в том самом месте, в пальто и шляпе, наблюдал мое падение, он завернул сюда с пустыря посмотреть, чем это тут в вечерних сумерках занимается ребятня.
Несколько позже тем же вечером эта тема была поднята за кухонным столом: обсуждались мои успехи в лыжном спорте, а особенно гордиться мне тут было нечем, и был задан вопрос, не захочу ли я отправиться вместе с Кристианом покататься на лыжах в следующее воскресенье; доехать на поезде до станции Муватн, а оттуда вернуться домой на лыжах через лесопарк Лилломарка, с посещением таких овеянных легендами мест отдыха туристов, как Синобер, Сёр-Скауэн и Лиллосетер — этот маршрут был классикой жанра для тех, у кого имелись отцы.
Я не сразу согласился, несколько опешив от воодушевления, с которым отозвалась на это предложение мамка. Тут еще дело в том, что, когда Кристиан вернулся к нам после зимних каникул, она сразу на него накинулась с обвинениями, чего это ради он надумал дарить ей на Рождество украшение; этот наскок он попытался пресечь примерно тем же манером, как когда приволок нам ящик продуктов во время забастовки, и так же без успеха. Так с чего вдруг такой энтузиазм, когда он решил взять на себя превратно истолкованные отцовские обязанности?
— А как же Линда? — спросил я.
— Она еще мала.
— Это что, так далеко?
— Да нет.
В конце концов я согласился. В детстве я вообще слишком часто соглашался на все, говорить «нет» я научился значительно позже, но и это не всегда помогало. Не знаю уж, почему, но вставать мы должны были на рассвете. Аж в половине восьмого, как выяснилось. И сразу на лыжи. Кристиан выглядел чужим и непохожим на себя в белом анораке и странных старомодных бриджах; на утреннем холоде он был неразговорчив. На Лофтхус-вейен под ногами у нас то хрустел гравий, то оказывался голый лёд, и хотя дорога шла все время под горку, я выдохся уже к тому моменту, как мы без пяти восемь вышли к железнодорожной станции Грефсен. Вагон был битком набит, но стояла полная тишина; заполняли его клюющие носом мужчины всех возрастов, одни только мужчины, исполненные сознания важности своей миссии, армия по дороге на фронт. Так что ехать нам пришлось стоя, отдохнуть и собраться с силами мне не удалось. Но вот мы вышли, снова на ядреный мороз; лыжня была в прекрасном состоянии, идти по плоскому льду озера Муванн было легко. А вот дальше, когда дорога пошла вверх, начался кошмар.
— Зато когда поднимемся на самый верх, то уж дальше дорога все время под гору, — пыхтел Кристиан на самых крутых участках.
Вот только мы все никак не могли добраться до верха. Просто какой-то поход по Луне получился. Когда мы наконец вползли на двор турстанции Синобер, прекрасного миража в кристально-ясной зимней стране, где можно было наконец перекусить, я являл собой жалкое воспоминание о себе самом. Но почему-то заходить внутрь мы не стали. Я не поверил собственным ушам. Но нет, нам надо было дальше. На Сёр-Скауэн. Туда мы тоже добрались, из последних сил шевеля ногами, но к тому времени мы уже настолько вымотались, что я едва осилил черносмородиновый чай с вафлями, купленный Кристианом, и так и заснул с куском во рту, а когда он разбудил меня, тряся за плечо, я спросил, нельзя ли здесь заночевать.
— Хо-хо, — сказал он, обращаясь к официантке. — Парнишка спрашивает, нельзя ли нам здесь заночевать.
— Да, вот уж это был бы номер, — отозвалась тетка.
К несчастью, я тут наткнулся на своего приятеля, Рогера, действительно хорошего лыжника. К счастью, он шел в компании своих старших братьев, так что мы с ним выглядели примерно одинаково, умаявшиеся до немоты, морда цвета свеклы, и сидели рядышком на вытертой до блеска деревянной скамье в помещении, пропахшем кухонным чадом, мокрой одеждой, взмокшими мужиками, рюкзаками, древесной корой, ягодами и хвоей — этим норвежским запахом открытых пространств, который у меня всегда ассоциируется с сочетанием бедности и отцовства.
