Нынче человек сам решает, как жить, и что с того, что у мужика любовей – одна, пятая, десятая, даже если и одновременно. Есть ведь натуры особенно одаренные и в этом тоже. Только бы посмеивались – кто с иронией, кто откровенно одобрительно, а кто и с завистью.
Ан нате вам, вместо этого – полная обструкция, хоть с работы беги, где Эдик, между прочим, всегда считался ценным кадром (талантливый).
И всё без какого-то начальственного окрика или внушения, само собой,
– не сговариваясь, взяли коллеги да отвернулись. Кто просто с осуждением, а кто и с презрением. Руку перестали протягивать. Лед и отчуждение.
Ведь из-за чего все? А из-за, ясное дело, безнравственности.
Нравственный человек, он бы так, знамо дело, не поступил (то есть не стал бы встречаться одновременно с двумя), нет разве? Значит, и не было бы таких ужасных последствий. Логика элементарная.
Только можно и без логики: девушку жалко, негодяя же Эдика нет.
А вот каково самому Эдику, об этом мало кто, видимо, задумывался.
Если и задумывались, то совсем в другой модальности. Если ему плохо
(совесть уедает), то и хорошо – в следующий раз неповадно будет.
Если же не очень страдает (где у человека совесть?), то пусть будет плохо – посредством общественного мнения. Попал человек в переделку по собственной, как ни крути, безответственности (а значит, и вине), то что ж, пусть расплачивается. В любом случае это все равно не сравнимо с тем, что человека нет.
Должно же быть хоть какое-то возмездие…
Не все, правда, так считали, были и исключения: Марина М., например.
Тоже, между прочим, видная женщина, которая до этого с Эдиком нельзя даже сказать, чтобы особенно дружна была или тесно общалась. Коллеги и коллеги, ничего больше.
Так вот, эта Марина (замужем во втором браке) по неизвестным мотивам и наперекор всем с Эдиком продолжала общаться, как будто ничего не случилось. И даже с некоторой демонстративностью и вызовом. Заходит он в комнату, а она ему рукой приветливо машет, или на общем собрании, привстав, указывает на стоящий рядом пустой стул – давай, мол, греби сюда… Или даже под руку его возьмет, когда вместе идут по коридору, чего, опять же между прочим, прежде никогда не делала.
И когда он домой собирался, приплюснутый весь от всеобщей неприязненности (трудно), она его громко так: "Эдик, подожди, я тоже иду" – вроде как по пути им.
Они много разговаривали, покуривая на лестнице. Можно даже догадаться, о чем.
Эдик ей про ту девушку рассказывал. Про себя и про нее. Не хотел же сближения (как чувствовал), тем более, что тянулся еще старый роман, вообще, если честно, ничего не хотел, но бывает так, что не хочешь, а все равно идешь навстречу – из жалости или из-за чего-то другого, даже для себя не совсем понятного. Но только вовсе не для того, чтобы сорвать цветок. Напротив, чтобы дать ему расцвести, жизнью наполнить. Ничего он той девушке не обещал, совершенно ничего.
Просто у нее это вообще было, такое настроение.
Его, то есть Эдика, сразу пробило на жалость, едва только познакомились. Ну да, милая, а какая-то несчастная. Непонятно, кстати, почему – все ведь вроде у нее благополучно в жизни. И однако… Как-то очень она болезненно все воспринимала, без определенной к тому причины. Трагически. И смотрела на него так, что не по себе делалось (глаза темные, как угольки, несчастные), словно их знакомство и еще никакие в общем отношения его к чему-то обязывали.
Чужое неблагополучие, оно ведь как омут: только попади – враз утянет.
В общем, все не так, как про него думали. Добрый он на самом деле был, Эдик-то. Большой, сильный и добрый.
Та девушка это сразу в нем разгадала, несмотря на всю его ловеласность. И Марина, как оказалось, тоже. Никто же не знал, что у нее, у Марины, тоже проблемы, в смысле нелады с мужем (или они потом у нее возникли, уже после того, как с Эдиком, верней, с той девушкой случилось?), что душа ее резонирует на чужое страдание особенно чутко…
Иногда так бывает: совпадут две души в своих, казалось бы, совершенно чуждых любовному чувству вибрациях – и потянутся друг к другу неудержимо.
У Эдика тоже глаза были ой-ей-ей… А когда у большого и сильного такие глаза, то…
Короче, отозвалась в Марине некая струна, приоткрылся душевный, если можно так выразиться, ресурс, ранее в ее вроде бы гладкой жизни не востребованный. Есть ведь люди, которые не могут пройти спокойно мимо униженных и оскорбленных, без вины виноватых и страждущих…
Надо сказать, Эдика это сильно поддержало. Он, как видел Марину, так сразу радостно вспыхивал. Распрямлялся сразу, словно забывал про свою вину. Словно луч света его пронизывал. И не то что бы он к ней, замужней, льнул (еще бы не хватало!) – не по-мужски это было, а как-то по-детски, с простодушием и лаской, как бывает у детей при виде кого-то очень милого для них (мамы, например, пришедшей забрать из детского садика, или любимой собачки). Улыбался ей смущенно, вздрагивая тонкими губами, как бы преодолевая что-то в себе (плач).
Трогательный.
Так и продолжалось довольно долго. Марина его привечала, и он к
Марине нежно, чуть ли не заискивающе. Цветы ей приносил. Придет она, а у нее на столе роза обалденная, будто не настоящая. Кто подарил?
Все плечами пожимают (никто не видел), но все догадываются.
Ох уж!
Впрочем, розы розами, а девушки-то все равно нет, все равно нет, и сколько ни повтори это "все равно нет" – и будет "нет", а что это такое – никто не ведает. Стоит же взглянуть на Эдика, как это самое
"нет" будто клеймом на нем проступает. Тайной печатью. Любая смерть ложится на человека тенью, а такая тем более.
Лучше бы, конечно, Эдику куда-нибудь перебраться в другое место, где бы не знали ничего. Скрыться, замести следы, начать новую жизнь.
Может, даже в Америку уехать или Австралию. Только ведь куда спрячешься, если узок на самом деле круг и все равно просочится?
Клеймо – оно и в Африке клеймо, не вытравишь (разве с кожей). А главное, от себя-то самого (тень, она и есть тень) все равно не убежишь.
Собственно, так и произошло. Уволился Эдик. Уехать не уехал, но нашел другую контору, в другом конце города (все равно что в
Америку), куда ему добираться гораздо дольше, но зато и меньше вероятности встретиться с прежними сослуживцами. С теми, кто в курсе.
С прошлым.
Новая не новая, однако ж чуть-чуть другая и все более – со временем, которое, известно, все лечит, – жизнь.
А что же Марина?
Марина же по-прежнему в старой конторе, только и в ее жизни кое-что поменялось. Тот самый душевный ресурс, о котором уже говорилось, оказался таким сильным, что начала рушиться вся ее прежняя семейная жизнь. Никак не могла она избавиться от тоскующих глаз Эдика, которые ее словно преследовали. Непременно нужно ей было их видеть – к ней обращенные, словно протянутые руки утопающего. Человеку ведь важно знать, что он нужен. Одно дело, когда просто нужен, и совсем особое дело – когда…
Омут, одним словом.
Наш сюжет подходит к концу. Так как-то само собой получилось, что маршруты Эдика и Марины в иные дни и часы пересекаются, Марина берет его под руку и они вместе идут куда-то, в кафе или в парк, в театр или к Эдику в его однокомнатную холостяцкую квартиру, которая теперь как бы и не очень – благодаря Марине – холостяцкая.
В общем, души их по-прежнему откликаются друг другу и, смотришь, все в конечном счете образуется. Потому что жизнь есть жизнь, она тоже как омут…
– Ну что, ты готова? – нетерпеливо спрашивает он.
– Погоди, не так быстро, дай привести себя в порядок.
Она всегда собирается долго, хотя сама так не считает. Даже напротив. "Я собираюсь очень быстро!" – гордо бросает в ответ на его поторапливания и недовольство, что слишком медлительна. Ему же всегда невтерпеж, всегда он спешит, хотя времени у них воз и маленькая тележка.
Сцена сборов повторяется едва ли не каждый раз: он нервничает, торопит, беспокойно меряет шагами коридор, но ее этим не смутишь, она упрямо будет делать все в своем ритме, сколько бы ее не дергали.
Причесать и уложить волосы, припудриться, подкрасить губы – все эти женские штучки-дрючки, без которых они не могут ни в двадцать, ни в шестьдесят, словно это действительно так важно. Он знает, что они все успеют и будет хорошо, непременно будет хорошо, он это чувствует…
За окном весна, голубое прозрачное небо, только-только проклюнулись первые почки, а там, не успеешь оглянуться, и юная нежная листва, все это уже совсем близко, а пока ожидание растворено в воздухе
(теперь ожидание для них важнее, чем осуществление), в раздвинувшемся вдруг, готовом вот-вот зазвенеть пространстве, и что тебе двадцать, что семьдесят (или восемьдесят), жизнь продолжает манить и обещать что-то еще, неизведанное, и надо идти ей навстречу, слушать ее мелодию…
Он нетерпеливо, с некоторым даже раздражением окликает:
– Ну скоро ты в конце концов?
