– Может, и мне с ним? – Митяй чиркнул зажигалкой, затянулся глубоко, сладко.
– Да ладно, чего уж. – Гнедов махнул рукой.
Совсем стемнело, только месяц льдисто серебрился меж дымчатых облаков. Октябрьский вечер – по-настоящему осенний, ночью могли быть и заморозки. Скоро плотно ляжет снег, и они уедут на некоторое время к себе в Вятку. Раньше мать капусту квасила, классная у нее капуста получалась – не сильно кислая и не сладкая, а какая нужно. Василий всегда объедался ею. И огурцы соленые – пальчики оближешь. Там тоже дел невпроворот: домишко подлатать – крыльцо подгнило, крыша над чуланом протекает, да и проводку нужно проверить. Материалов подкупить, расход приличный. Он, впрочем, денег подсобрал, может, кто из ребят подсобит по ремонту, чтобы побыстрей, до новой командировки закончить. Впрочем, у всех дел на это время накапливалось, все-таки подолгу отсутствовали.
Опавшими листьями пахло, свежей древесиной от строящегося дома.
Любимый Васин запах. Хороший дом будет. Когда-нибудь и он поставит себе такой же, ну, может, поменьше, сам все сделает, от фундамента до венца. И тут же странно промелькнуло: а зачем ему? То есть даже не зачем, а…
Какая-то неясная мысль болталась в голове, ни к чему не крепленная, как оторвавшаяся доска. Не раз ему снился сон, что он кого-то тайно закапывает, непонятно кого, а потом боится, чтобы не уличили, таится, маскируется. Просыпаясь, испытывал великое облегчение: все-таки сон, точно сон, хотя так явственно, будто на самом деле.
Раз сон, значит, никто и не искал его, не преследовал, не шел по пятам, а главное – не было никого закопанного (он так и не мог понять, кто это был).
С миской в руке он обходит вокруг дома, легкое головокружение и ватность в ногах, хотя о собаках даже не думает, только пытается уловить ту самую, разбередившую его мысль.
Конечно, ничего еще не произошло – миска в его руках, а в ней горкой
– бесформенные куски красно-розовой массы, из некоторых таблетки выдавились, словно кто их оттуда изнутри выпихивал – размякшие комочки серого унылого вещества, на вид вполне безобидные.
Горьковатые на вкус (он знал). И все равно не по себе ему, словно все уже случилось, и впрямь перешли край, как сказал Гнедов, уже происходит где-то рядом, совсем близко… К горлу подкатывает тошнота,
Василий сглатывает, и раз, и два, чтобы не вырвало.
Вот он стоит тут, в ночи, зайдя за дом, весь почему-то в испарине, с этой дурацкой алюминиевой миской, не зная, что делать, в мозгах все съехало от выпитого (или от чего?) – вроде как не он, а еще кто-то.
И вдруг чудится ему, что он сам лопает эту омерзительную колбасу с налипшими на нее серыми крошками, уминает жадно, запихивая в рот жирными пальцами, таблетки похрустывают, шершавят язык, растворяются в слюне, соскальзывают по пищеводу в желудок, где смешиваются с выпитой водкой. От кого это он слышал, что снотворное с водкой – очень плохо, то есть очень хорошо, хорошо или плохо? Запутался окончательно.
Он и вправду спешно уписывает эту колбасу, крошки серого вещества липнут к языку, к зубам, к небу, оставляя во рту и в гортани полынную горечь. Нестерпимо тянет обтереть пальцы, избавиться от жира… Он торопится съесть все, глотает, не прожевав, давится, с отвращением ощущая склизкую жирноту пальцев, отрыгивает и снова…
Собаки ушли на третий день. Ушли сами, словно почуяв неладное. Ушли вообще из поселка, безвозвратно.
