– На кладбище? Аида! – приказал Петр своим спутникам.
И повел их на кладбище. Проходя мимо вагоноремонтных мастерских, велел Илье и Грибогузу сбегать и принести лопаты.
Далеко отстав, сзади тащилась старуха.
Ближе – поспевала вдова.
Рядом бежал, припрыгивая, мальчик.
Пришли.
– Копаем! – сказал Петр.
– Не надо, – сказала вдова.
Петр, большой и нежный, уверенный в себе, обнял ее и поцеловал по-братски в щеку.
– Радуйся, сестра! – сказал он. – Я воскрешу его!
– Не надо. Не нужен он мне, – тихо сказала женщина.
Но Петр, не слушая, уже копал. Копали и его друзья, хотя и не так рьяно; им что-то уже жутко становилось, даже хмель начал пропадать.
Приковыляла старуха. Обессилела, села на скамеечку у одной из оград, застыла, глядя на работу.
Докопались до гроба. Петр один, играючи, ухватил гроб и поднял из могилы.
Поднял крышку, легко выдернув гвозди.
Откинул покрывало с лица.
Мальчик вскрикнул.
На них глядело синее в вечернем свете лицо, тронутое уже пятнами тления.
– Молчать всем! – приказал Петр. И обратился к гробу. – Ты! – приказал он умершему. – Встань!
Тишина была вокруг.
– Встань, тебе говорю!
И вдруг в мертвом теле что-то булькнуло, труп сделал движение губами, словно улыбнулся: отрыжка вышла из мертвых губ.
Грибогуз и Илья заорали и бросились прочь.
Завопила старуха.
Заплакал мальчик.
Женщина молчала.
– Встанешь ты или нет, так твою так?! – затряс покойника Петр за плечи. – Встань, я тебя прошу! Оживись, а?
Мертвый лежал неподвижно.
Петр глянул на женщину.
Закрыл крышку. Опустил гроб. Быстро и тупо стал закапывать. Закопал, выровнял землю, положил венки, как были.
После этого вытащил из карманов телогрейки, которую снял во время работы, две бутылки водки и выпил их из горлышка одну за другой.
Проснувшись, он услышал стук колес.
Он увидел себя в каком-то узком пространстве.
Над головой: странный закругляющийся потолок. Слева – стена. Справа – занавеска. Закуток какой-то, в общем.
А стук колес откуда?
Он откинул занавеску и против себя увидел женщину. Женщина сидела, оперевшись руками о столик, какие бывают в вагонах, и смотрела в окно. За окном двигалась степь.
Петр сразу все вспомнил – он ведь никогда еще не пропивал память до той спасительной степени, когда ничего не помнишь.
– Ты прости меня, – сказал он. – Я всегда, когда выпью… Идеи у меня…
– Ничего, – сказала женщина. – Ты теперь муж мой.
– Это как?
– Сам же сказал: раз не воскресил мужа, сам мужем стану.
– Так и сказал?
– Так и сказал.
– Ясно… А мы что, едем куда-нибудь?
– Едем.
– Ну и хорошо, – сказал Петр с неожиданным облегчением.
Помолчал.
– А сын твой где? Старуха где?
– В гостях, – коротко ответила женщина.
– Это тоже хорошо.
– Конечно, – сказала женщина, поняв голос мужчины, пришла к нему и задернула занавеску.
Недолго ехал поезд-поселок: до пригородной станции Сарайска с названием Светозарная. Название это, конечно, искусственное, придуманное теми, кому надо. Прежнее – народное и прямодушное название – было Грабиловка. Оно возникло вместе с небольшим сельцом, когда еще не было здесь железной дороги, а был почтовый тракт с северо-запада на юго-восток, и был здесь ям.
Почему тогда эта ямская станция называлась Грабиловкой, неизвестно, а по нынешним временам вопросов не возникало: жители Светозарной были вор на воре. С малолетства учились грабить вагоны и до того хорошо это делали, что редко кого ловили с поличным.
На этой станции имелась ветка, которая вела неизвестно куда и через километр обрывалась. Никто не мог припомнить, зачем ее проложили. Будто бы собирались здесь построить какие-то склады, но, наверное, опомнились: склады? в Грабиловке? – и бросили затею. Поскольку ветка оказалась не на балансе железнодорожного ведомства, за ее состоянием не следили, она пришла в негодность. Вот туда впопыхах диспетчер и направил безымянный состав, подчинившись полученному селектором приказу: куда хочешь! хоть под откос! Причем тепловоз предварительно отцепили, предоставив вагонам самим докатиться до конца. Они и покатились, и едва последний свернул, рельсы позади него вместе со шпалами провалились в осевшую насыпь – ее давно уже подмывали ручьи и вешние воды, минуя засорившиеся дренажные трубы под насыпью. ППО оказался отрезанным от мира – конечно, как средство передвижения, а не как поселок. Похоже, впервые он обрел долгое пристанище. Обитатели сперва этому радовались, потом стали сетовать, потому что отвыкли от оседлости. Но, узнав о вольных нравах Грабиловки, подбодрились, надеясь, что не пропадут, находя источники для поддержания жизни там, где и сами грабиловцы.
А Петр – что же – Петр очутился в непривычном для себя семейном укладе. По правде сказать, никогда у него не было ни к кому привязанности, не имел он закадычных друзей и верных женщин (кроме разве Кати), не был обязан заботиться о ком-то. И вот – пришлось.
Лидия, нареченная супруга, как он ее добродушно называл, глаз с него не сводила, смущая его этим. По нескольку раз на дню выпроваживала она сына Володьку и свекровь Николавну в гости, то есть за стенку, во вторую половину вагона номер пять, где жили больные и голодные старик со старухой Воблевы. Она давала Николавне и Володьке горячий чайник, сахар, печенье, и Воблевы были радехоньки таким гостям.
Володька проявлял недетское понимание, хотя ему и скучно было сидеть со стариками. Ходить же на воле по незнакомым местам мать ему запрещала, и он слушался, чего не стал бы делать ни один из его поездных сверстников, – впрочем, это рассуждение теоретическое; детей, кроме него да грудной Люськи из второго вагона и семнадцатилетнего Михаила из седьмого, не было больше в поезде.
А ведь Володька любил умершего отца.
Кажется, что он видел от него? – да ничего особенного от него не видел. Сергей Лазарев был как бы подвижный в подвижном: то отставал от ППО, то устремлялся, опережая, куда-то вдаль, пропадал на недели и месяцы, возвращался, хватал сына и подбрасывал его в воздух, сорил деньгами, пил, пьяный любил жену, а потом бил ее за безответность, матерно упрекал мать, что она родила его на несчастье и горе самому себе, – и опять исчезал.
А Володька любил его, уходящего и приходящего, прятал под матрац старую его рубаху, пропахшую крепким потом, прижимался к ней ночами лицом, вдыхая запах, и одно было в его сознании, слово, большое, как солнце или даже сама земля: Отец.
Но теперь явился Петр – и Володька полюбил его точно так же, как и отца. Будто и не было никакого Сергея Лазарева, – а рубашку его он невзначай уронил под кровать, не заметив как бы этого, а Лидия как бы машинально выбросила ее прочь, не дав себе успеть вспомнить, что это рубашка бывшего мужа, а не просто тряпица…
Меж тем Грабиловка пэпэовцев принять не хотела.
Но так бывало всегда и везде. Стекла в вагонах побьют, двум-трем мужикам сусала размочат, бабу из ППО поймают, сделают с ней что-нибудь по настроению, но потом, после нескольких совместных выпивок, наступало перемирие. Полного мира нигде не было, обитатели ППО так и оставались пришельцами, чужаками, но все же существовать было можно. И вот мужики из ППО, которых, нормальных и крепких, набралось всего-то пять человек, пошли к грабиловским, выставили ящик водки. Грабиловцы молча выпили водку, спросили пэпэовских: ну, и какого вы к нам приехали? – и, не дождавшись ответа, отмутузили их.
Пэпэовским не привыкать; через некоторое время опять пришли к грабиловским с ящиком водки. Чего нам делить? – спросили они, начав угощение. – Чего делить? Они спрашивают, чего делить?! – страшно вдруг остервенились грабиловские и отмутузили пэпэовских пуще прежнего, не допив даже водки. Зато было чем отметить победу.
Пэпэовские, сказав себе, что Бог любит троицу, помня, что не бывало еще нигде свары после третьего кряду угощения, опять купили ящик водки (на последние средства, между прочим) и опять пришли к грабиловским. Те глазам не поверили. Но – сели, стали выпивать. Пэпэовские молчали: боялись, что грабиловцы каждое их слово примут как вызов. Выпили половину. Вы что же, спросили грабиловские, в молчанку пришли играть? Нам молчунов не надо! – Да мы что! Вы молчите, и мы молчим! – смирно отозвались пэпэовцы.
– Они хочут этим сказать, – объяснил землякам один грабиловец, острый на ум и язык, – что мы и двоих слов связать не умеем. Тупые мы для них! – объяснил он.
После этого пэпэовские мужики едва унесли ноги и в ту же ночь подались прочь на заработки, объяснив домочадцам, что тут им действия не дают, а без денег нельзя; женщин же и стариков грабиловцы не тронут, люди они или нет?
Грабиловцы были люди, но в ту же ночь, под утро, собрались у поезда.
Впрочем, не для драки.
Когда допили ящик, тот же острый умом грабиловец по фамилии Фарсиев, из обрусевших татар, человек красивый и справедливый, хотя и не всегда кстати, сказал:
