— Тут голуби и воробьи летают, — сказал он, глядя на Дину Демьяновну, которая в этом сумраке казалась смуглой.— Между прочим, на этом диване еще не сидела ни одна женщина, которая хоть чуточку могла бы сравниться с тобой. Ты гениальна на зеленом фоне.
— Дай мне глоток пива, — попросила Дина Демьяновна. — И закрой дверь. Все-таки... как-то... А вдруг твоя мама придет раньше? Петя, ты слышишь меня? А если мама? Ты оглох? Вообще-то ты сумасшедший. Ты меня оглушил, и у меня звенит до сих пор. Что ты все время улыбаешься? Перестань. Я прошу, перестань. Будь хоть раз серьезным.
...Пиво не успело согреться и обожгло пересохший рот льдистым, колючим и резким холодом. Прозрачная золотистая жидкость истекала тонкими пузыриками газа, которые облепили белые стенки чашки, золотясь на фарфоре. И Дина Демьяновна испытывала наслаждение, отхлебывая маленькими глотками хмельную холодную горечь. А Петя, сорвав жестянку с очередной бутылки о край своего стола, пил прямо из горлышка, высоко задрав голову. Дина Демьяновна видела и чувствовала, с каким удовольствием он пьет пиво, и, заражаясь его жаждой и наслаждением, допила до дна большую фаянсовую чашку, на которой был отпечатан голубой силуэтик какого-то павильона ВДНХ. А на другой стороне витиеватая серебристая надяись: «Милой Марусе на память в день рождения от Полины. 15 апреля 1958 года». «Очень трогательно», — подумала она.
— Я пила из маминой чашки? — спросила Дина Демьяновна.
— Почему? А-а, надпись! Нет, конечно. Она из нее не пьет. Поливанна презентовала от щедрот своих. Главное — с надписью. Хочешь еще пива?
Именно в этот, далекий теперь уже день Петя Взоров и показал ей свой дипломный проект плавательного бассейна с двумя черненькими длинноногими человечками на сером асфальте.
— А приходится иметь дело с белыми кубиками и зеленым макетом. Ломать голову над тем, как бы сантиметра на два сдвинуть перегородку комнаты или как из простой плоскости сделать идеальную, чтоб никакого намека на форму. Впрочем, ерунда. Моего труда пока нет ни в чем. Можно и из кубиков. Можно все! А я токарь или пекарь — точу детальку, а порой и не знаю, для чего и куда. Пекарь-то в наш век художник! Я даже не пекарь. Честно говоря, не знаю, за что мне платят деньги. Я бы себя выгнал к чертовой матери из мастерской. Не выгоняют. Говорят, хороший работник. Разработчик, вернее. Разработчик замыслов. В общем, все не то. И плавательный бассейн этот — чушь собачья. А что делать? Стандарт. Шаблон. Нет, ты ничего не понимаешь. Скажи: «Нихт ферштейн». Я немецкий когда-то учил: «Комен ди тафель», — единственно, что запомнил. «Подойдите к доске». Или вот еще: «Зер шлехт, Взоров». «Очень плохо». А между прочим, «Анна унд Марта баден». Слушай, поехали сейчас в Серебряный бор. Это идея! Как ты?
— Но я же не одета.
— Ну одевайся скорее.
— Я про купальник.
— Ах да, купальник! У меня, кстати, тоже нет плавок приличных. Значит, отпадает. Может, купить водки и напиться? Денег нет. Отпадает.
— Замолчи, дурачок.
— Что бы это такое придумать? Ну вот что... Ты замечаешь?
— Что именно?
— Я опьянел. Знаешь, песня такая есть: «Иван, кричат, Иван! Плыви сюда, есть пива жбан! А я от качки полупьян и от своей работы пьян». А можно и так: «А я от качки полупьян, я от своей любимой пьян». Как тебе нравится? «Я от своей любимой пьян». Слушай, ты действительно гениально выглядишь на зеленом фоне. Возлежишь с розовыми сосцами. В тебе что-то аристократическое есть. Портреты Рокотова... Кого еще? Черт возьми! Давно не бывал на выставках. Ну поедем сейчас куда-нибудь! Хоть в зоопарк.
— Может, на дачу? — спросила Дина Демьяновна, любуясь Петей, который был сейчас в ударе и болтал без умолку всякую чушь и, кажется, очень нравился самому себе, пребывая в этом легкомысленном и радостном состоянии.
Он был мускулистый, и у него были прямые, очень напряженные ноги. Он знал об этом и не стеснялся своей наготы.
— Нет, — сказал он. — Завтра на работу. Да и не хочется. «Ну что, жених? Какие новости?» Ты ему скажи кстати, чтобы он насчет жениха хотя бы повременил немножко. Неудобно как-то говорить ему об этом. Вот что! Поехали сейчас к тебе, чай пить. А то у меня тут... сама видишь. Что она тут написала? Ох, ох! «Милой Марусе на память...» Царская чашка. Вот чего нет, того нет. Разве из такого хархора попьешь чайку? Из этого хархора водку пить и то противно. Поехали? Твои, надеюсь, на даче?
— Конечно.
— Может, оставить записку, что я не приду сегодня?
— Оставь.
— А она с ума сойдет?
— Ну почему же? Ты ей не говорил разве?
— В общих чертах.
— Ну как хочешь. Странный ты человек. Тебе сколько лет? Пятнадцать?
Петя Взоров улыбнулся снисходительно и задумался.
— Да, конечно, — сказал он в этой задумчивости.— Поехали.
И что-то быстро начертал на клочке ватмана черным фломастером, положив записку на обеденный стол.
Когда они снова вышли из подъезда, из каменной его прохлады в солнечное пекло, Дина Демьяновна почувствовала себя вдруг очень неуютно и прошла напряженно, как по буму, мимо бессменных часовых, мимо двух старушек, сидевших на лавочке, которые, как показалось, с осуждением оглядели ее с ног до головы.
Все вокруг казалось выгоревшим и обесцвеченным. Даже большие кучи торфа, сваленные на сухом газоне, покрылись сверху белесым пеплом, словно бы давно уже сгорели, превратившись в золу.
Солнце, видимо, решило именно в этот послеполуденный час доконать людей, поселившихся здесь, на этом пустыре, а заодно с людьми сжечь и тонкие хворостинки липок, бледные лиственницы, жидкие березки — все, что двигалось, росло и кое-как еще зеленело.
Петя Взоров, напившись пива, нес пиджак на руке, то и дело вытирая потный лоб и шею, пока они ехали в центр Москвы. И лишь в метро, глубоко под землей, дохнуло прохладой.
Замоскворечье, старая окраина Москвы, становилось в те годы центром. Градостроители с какой-то невиданной, неслыханной доселе жадностью захватывали все новые и новые участки вокруг привычной, устоявшейся границы Москвы. Бывшие заставы с помпезными полукружьями въездных зданий теряли былое значение не только по названию, но и по архитектурным своим особенностям, олицетворявшим совсем недавно начало города, въезд в него. Новые улицы, кварталы, площади, перекрестки, проспекты с какой-то неимоверной поспешностью занимали тихие подмосковные поля, огороды, вишневые, крыжовниковые, смородиновые сады. Подминали своей бетонной тяжестью травянистые луга и скромные берега отравленных речушек и ручейков, струящихся среди зелени к Москве-реке. Окружали удивленные деревни грохотом бульдозеров, повизгиванием кранов, шипением пневматических тормозов, лязгом и стуком, пронзительным блеском электросварки, давя своей громадой голубые наличники за пестрящими тенями частоколов, тесные и ухоженные огородики с морковкой, укропом и луком на грядках, скворечники на обреченных березах. Деревни, встречавшиеся на пути, не останавливали натиска голых в своей примитивной изначальности конструкций чудовищ. Словно пожухшую, почерневшую прошлогоднюю листву сметало их безжалостное время, не оставляя ничего, кроме, быть может, названия районов новостроек, на которые не поднималась рука. Овраги тоже не в силах были задержать наступавший бетон. На месте засыпанных землей, утрамбованных оврагов вырастали серые великаны с вереницами поблескивающих окон.
Взбесившийся бетон обтекал своей лавиной лишь подмосковные перелески, оставляя нетронутыми эти зеленые островки, эти фабрики кислорода, как стали называть ученые люди и газетчики березовые, хвойные и ольховые перелески. Линии высоковольтных передач, питающие огромный город энергией, пустынными и голыми, широкими просеками легли между побеленными массивами расползшейся, разбежавшейся Москвы: неприкосновенные артерии, дающие свет и силы растущему городу.
Воздух! Вода! Энергия! Новый бог в трех ипостасях, которому стали поклоняться люди. Другому не осталось места в этом скрежещущем хаосе вздыбленного, сваренного, окрашенного в белый цвет и заселенного людьми железобетона.
Не хватало названий для новых улиц и проспектов. У людей словно бы иссякла фантазия, и многие улицы носили порядковые номера — первая, вторая, третья, четвертая...
Окружная железная дорога с пыхтящими маневровыми паровозиками осталась далеко позади бетонных массивов.
Казалось, ничто уже не в силах было остановить этот прорвавшийся сквозь городские заставы каменный поток человеческих нужд и надежд.
Но был очерчен бетонный круг кольцевой автострады и было сказано магическое: «Хватит! Дальше не быть городу. Все, что за дорогой, — не Москва!»
Надолго ли?
А в центре Москвы, или в «городе», как стали говорить отдаленные новоселы, было в то время пока еще тихо. Исправно тратились деньги на капитальные ремонты, приходилось чинить и латать худые крыши, менять истлевшие оконные рамы, трухлявые венцы осевших особняков, замазывать трещины в штукатурке, красить заборы, скрывавшие от прохожих помойки и провисшее до земли белье, а изредка, к праздникам, красить и дома в бесконечных переулках и тупиках великого города.
