Во мраке камеры он вдруг почувствовал, что задохнется, если сейчас же не закурит. Подставил табуретку к высокому, под потолком, окну. Поднял фрамугу, просунул в ячейки решетки кисти рук, влепил в решетку мокрое от слез лицо, двумя пальцами вставил в лицо сигарету, двумя пальцами другой руки чиркнул огнем, блаженный дым вошел из прошлого в этот миг, прочистил башку. В огромном небе висел тончайший серпик Луны. В детстве, бывало, показывали серпику через левое плечо мелочь денег, чтобы разбогатеть. Свершилось, но что теперь делать-то с этими миллиардами?
Вдруг вспыхнуло острейшее воспоминание ужаса. Рев моторов, дикая тряска борта, зияющая бездна за открытой дверью. Борт полон хохочущей от ужаса молодой толпой. «Я не прыгну, — шепчет он на ухо Ашке. — Убей, не могу!» «Если не прыгнешь, я с тобой разбегусь! Дам сегодня вон тому негру!» — яростно шепчет в ответ она.
Группа «Молодые лидеры мира» устроила им свадьбу в небе над Флоридой. Все — и они оба — прыгнули с парашютами в сопровождении прессы и ТВ из четырехмоторного Memphis Beaux, «летающей крепости» времен WWII. Вращаясь в потоках воздуха, сблизились и обменялись кольцами. Губы соединились в поцелуе. Только выхлопы парашютов оторвали их друг от друга.
Эти губы, губы, губы, черт бы их побрал! По сути дела, этот поцелуй продолжается уже четверть века, невзирая ни на какие выхлопы. Ген в отличие от президента Картера даже в мыслях своих не изменял Ашке. Чуть ли не каждую ночь он подвергал свою благоверную сущему сексуальному истязанию. Начинал, как полагается, в традиционном супружеском соитии, а потом, умаявшись в мерной качке, вытаскивал Ашку за руку или за ногу из постели и начинал гонять ее по квартире: усаживал на подоконник, растопыривал на ковре, прижимал к стенке, после чего долго носил ее на согнутых и просунутых ей под колени руках и, наконец, заставлял сползать по древу к подножию, где у нее, коленопреклоненной, начинало дергаться горло, и только после завершения этой части акта она вновь обретала дар речи, бормотала «Приап дурацкий» и наконец, счастливая, впадала то ли в сон, то ли в транс с содроганиями.
Больше никого он знать не хотел никогда. Даже став миллиардером и президентом корпорации, отказывался от самых умопомрачительных эскортов, чем вызывал довольно едкие толки в тусовке. Да что там говорить, даже и в этой веками пробздетой и захлорированной «Фортеции», невзирая ни на какие составы, что Родина растворяла в пище, страсть к супруге не умалялась. Раз в месяц им предоставлялись свидания в гнусной пристройке, напоминавшей брусок постного сахара подлейшего розоватого с пятнами цвета; именовалось это «семейный павильон». Ашка приходила с постаревшим лицом, с наплывами под глазами, в байковом тренике, мешком висевшем на ее девчачьей фигуре, или в затертой джинсовой паре. Он тут же начинал вырубать торшеры и канделябры, во-первых, чтобы затемнить тошнотворный гэбэшный китч на тему «Ромео и Джульетта», во-вторых, чтобы затруднить съемку. Оставалась одна голая лампочка в коридоре между сортиром и спальней. Свет все-таки сквозил сквозь щели и матовые стекла. Бардачный полумрак сводил их с ума. Все полтора часа они не отлипали друг от дружки. Говорили только шепотом в ухо.
Интересно, что после каждого свидания с женой он начинал ловить на себе какие-то особенные взгляды коменданта. Под этими взглядами у него начинали тяжелеть и без того тяжелые от бесчисленных отжиманий и подтягиваний руки. Похоже было на то, что съемка все-таки шла, должно быть, на какую-нибудь лядскую сверхчувствительную нитку какой-нибудь инфрахерной аппаратурой. А потом эта пленка просматривается в тесном офицерском кругу. Он еле сдерживался, чтобы не заклеймить таракана оглушающей, если не убивающей, пощечиной. Потом он стал замечать во взглядах Блажного непонятную дрожь, вызванную то ли ненавистью, то ли унизительным восхищением. Эти наблюдения привели его к полнейшему отчаянию. Единственное никому не подвластное откровение его жизни, его любовь к Ашке, становится утехой тюремщиков. Как видно, несмотря ни на какую высокую политику и миллиардную торговлю, ему отсюда уж никогда больше не выйти. Впрочем, так уже и раньше ведь бывало в жизни, когда уверенный подъем к успеху оборачивался безнадежным срывом вниз. Он вспомнил, как его внезапно отозвали из Найроби.
Блики 1985-го
Сначала он не понял, что «отозвали», думал, что просто «вызвали», как обычно по какому-нибудь дурацкому поводу: совещание, брифинг, запрос в инстанциях. Служащих ООН Москва вызывала часто, чтобы на забывались, а после бегства Шевченко такие вызовы стали просто походить на нарастающую паранойю.
В МИДе он пришел, как всегда, в африканский отдел, но там лишь плечами пожимали: «Нет, Ген, на данный текущий у нас к тебе вопросов нет». К тому времени во всех соответствующих структурах имелись у него однокурсники. Один из них позвонил общему другу на Старую площадь и, пока с тем разговаривал, существенно изменился в области лица: комсомольский пофигизм сменился партийной сурьезностью.
«Вот там тебя ждут, — сказал друг Гену, повесив трубку. — Твои прямые кураторы тебя ждут, в общем, у Чегодаева».
Оказалось, что не «у Чегодаева» его ждут, а сам товарищ Чегодаев пребывает в хмуром ожидании. «Поедете со мной! — раздраженно сказал ветеран международной солидарности. — Вопросы вам будут задавать у Бейтабеева». Названный генерал вообще-то бытовал в Ясеневском центре, куда советские сотрудники международных организаций в определенные сроки подавали докладные, однако вместо поездки через всю Москву чегодаевская «Чайка» сделала лишь несколько кругалей поблизости от Старой и остановилась у главного входа в комитет прямо за спиной «козлобородого палача в длинной кавалерийской шинели», как назвал эту работу по металлу писатель Катаев.
Выходя из машины, «молодой блестящий специалист» с тоской посмотрел через площадь на станцию метро, откуда и куда толпами валил праздный народ. Вспомнилась вдруг пьяноватая болтовня в баре отеля «Хайят-Ридженси» в Найроби после возвращения из Сомали, где заседали по вопросам региональных продовольственных кризисов. Кто-то из американцев, кажется, Дэйна Одом, затеял дурацкий разговор о штурме Лубянки. Дескать, дело нехитрое. Достаточно-де под видом туристов забросить на ближайшую станцию метро сотню координированных парней, а потом всей этой сотней перебежать площадь и проломить двери — вот и все, history in its making!
В кабинете, куда он попал, из окон был виден «Детский мир» с лозунгом «Пусть всегда будет солнце!». Чегодаев с Бейтабеевым обменялись рукопожатием. Прежде чем начался разговор, вошло еще не менее четырех рангом не ниже выше названных. Гену предложили стул в середине квадратуры, как подследственному. Помнится, он подумал, что после апрельского пленума все-таки не смогут так сразу. Новый-то генсек из молодых все-таки, послесталинская комса как-никак. Тут же его оглушили вопросом: «Ну расскажи, молодой-блистательный, как тебя завербовали наши коллеги из Лэнгли, штат Вирджиния!»
Ген потряс головой, восстановил слух, затем по очереди посмотрел на всех старших товарищей. Вспомнились джентльмены с острова Карбункул. Неожиданно для себя он фальшиво рассмеялся. «Этот вопрос, товарищи, с разницей в одну букву я могу задать каждому из вас с одинаковой долей абсурда».
Теперь уже настала очередь старших товарищей выразить возмущенное недоумение. «Что за наглость? Какой еще абсурд? Какая еще буква?»
«Буква „в“ в слове „наши“.
Вмешался Чегодаев: «Товарищи, вопрос серьезный. Ген без нашей санкции принял участие в провокационной акции. Сомали — это дружественное нам государство. Так что давайте без шуток».
«Я видел там вымирающие от голода деревни!» — с пафосом воскликнул молодой специалист.
Теперь уже заговорили все разом, как бы взволнованно, как бы с озабоченностью за него, дескать, как это вы дошли до жизни такой. «Мы вами недовольны, Ген Стратов. Крутитесь на холостых оборотах. Играете на НАТО. Позорите мировое сообщество ООН. Вместо того чтобы углубиться в вашу основную задачу привлечения честных деятелей к сотрудничеству с нами, вы позволяете себя привлечь к сотрудничеству с ними».
«То есть к вербовке! — бухнул тут один из генералов. — Учтите, Стратов, Родина не спускает с вас внимательного взгляда. Вы понимаете, что вам угрожает тюрьма?» Еще один генерал тут добавил сладковатым голоском: «А в таких обстоятельствах вся наша семья разведчиков собирается вместе и ждет от вас полной откровенности; согласны?»
Так прошел едва ли не час. Ген перестал отвечать на вопросы. Да генералы, пожалуй, и не нуждались в его ответах. Каждому надо было высказаться не менее трех раз. Наконец наступила трехминутная пауза, после чего все повернулись к Бейтабееву. Тот сидел, левой рукой подперев соответствующий брыл, правой рукой шебуршал в каких-то бумагах. Правый брыл свисал. Мирным голосом произнесен был вопрос: «А теперь, может быть, расскажешь нам, как вы собирались брать Лубянку?»
