— Дай-ка мне Ритулю.
В комнате возникла не очень качественная голограмма молоденькой лилипутки, сидящей в саду в кресле-качалке. Лилипутка качалась, улыбаясь и обмахиваясь веером, казавшимся в ее миниатюрных ручках громадным.
— Отвернись! — скомандовал Петруша роботу.
Робот отвернулся.
С рюмкой в руке Петруша вылез из-за стола, подошел к голограмме, неловко сел рядом на мягкое покрытие пола, расплескивая водку.
— Здравствуй, Ритуля, — проскрипел он, — здравствуй, дорогая.
Маленькая женщина продолжала раскачиваться и улыбаться. Иногда она подносила веер к лицу, закрывалась им и подмигивала.
— Ритуль. Сегодня опять это. Без тебя скоморошили. Шестьдесят второе представление. Без тебя, — отрывисто забормотал Петруша. — Шестьдесят второе! И без тебя. А? Вот так. И все по тебе скучают. Страшно. Все! Настя, Борька, Огурец, Маринка. И этот… новенький… Самсончик. Водяной который. Все, все. А я тебя страшно люблю. Страшно! И буду тебя ждать. Всегда. А осталось совсем это. Недолго. Полтора годика. Быстро пролетят. Не заметишь. Там, у себя. Не заметишь даже. Пролетят, как птичка. Раз, и нет. И срок кончится. И все у нас будет это. Хорошо. Денег теперь много, Ритуля. Зело много. Сегодня мне князь это. Оболуев. Два золотых кинул. Кинул в морду! Оболуев. А?! И все. И прошлый раз серебра швыряли… просто… ну. Как это. Страшно! Кидают и кидают… И Сергей Сергеич сказал. Точно! Что с нового года прибавят. За выслугу. И будет у меня уже это. Сто двадцать. Золотом. В месяц. И еще швырялово. А?! Заживем королями, Ритуля. Будь здорова там это. Риточка. За тебя.
Он выпил, сморщился, выдохнул. Осторожно поставил пустую рюмку на пол. Посмотрел на качающуюся Риту.
— Знаешь, это. Ритуль. Тут наш Витенька. Налево скоморошил. Это. Для тайноприказных. А?! А там был один опричник. Бухой сильно. Напился. И Витька так ему понравился, что тот ему три золотых кинул. Сразу! А потом это. Даже его на колени посадил. Иго-го! Вином поил. И сказал, что может мы это. И для опричных представим. Потому что! Опричные лилипутов раньше не любили. А теперь это. Любят. А? Вот. Может быть. А чего? Договорится он с этим. С Бавилой. И все. И станем для опричных плясать. И будет все хорошо. Все! А тот угощал. Витеньку. Так вот. И Витенька наш это. Он зело борзенький. И спросил у тайноприказного прямо. В лоб: ко-гда пе-ре-смотрите де-ло кре-млевских ли-ли-путов?! В лоб! А?! Витенька! А тот выслушал. Серьезно. И ему серьезно это. Отвечает: скоро! Вот так. Серьезно ответил: ско-ро! Ско-ро! А это значит — будет это. Пересмотр. А потом — амнистия. И всех вас, всех шестнадцать вы-пус-тят! Вот!
Петруша щурил свои заплывшие от выпитого, грима и усталости глазки на раскачивающуюся Риту. Она по-прежнему обмахивалась, прятала личико за веер, подмигивала.
— Амнистия, — произнес Петруша и облизал маленькие губы. — Погоди… Я же это. Говорил. Я же тебе говорил! Уже. Да? Погоди… Егорр!
— Слушаю.
— Я говорил Ритуле про амнистию?
— Говорили.
— Когда?
— 12 августа, 28 августа, 3 сентября, 17 сентября, 19 сентября, 4 октября.
Петруша задумался.
Рита качалась, обмахивалась, улыбалась и подмигивала.
— Чего ты? Смеешься чего? Дура.
Он взял пустую рюмку, кинул в голограмму. Рюмка пролетела сквозь улыбающуюся Риту, отскочила от стены, упала на пол. Рюмка была из живородящего прозрачного пластика. Робот тут же подъехал, поднял ее, убрал к себе в живот.
— Пизда! — выкрикнул Петруша, злобно глядя на Риту.
Рита подмигнула из-за веера.
— Погоди… — Петруша озабочено скривил губы, вспомнив что-то. — Погоди, погоди… Егорр!
— Слушаю.
— Мне захотелось! Быстро! Это! Это! Колпак!
Егорр подъехал к платяному шкафу, открыл, вынул зеленый трехверхий колпак Петрушки.
— Быстро! Давай!
С колпаком в руке робот поехал к Петруше.
— Быстрей, жопа-антилопа! Живо!
Шатающийся Петруша выхватил у него колпак, нахлобучил на голову, скинул халат, оставшись голым.
— Самого давай! — закричал он.
Сразу же исчезла голограмма Риты и возникла другая: государь, сидящий в царской ложе Большого театра.
— Здравы будьте, государь Василий Николаич! — выкрикнул Петруша, и попытался пройтись «самоваром», но упал.
— Здравы, здравы будьте…
Он заворочался, поднялся, шатаясь. Поклонился государю, отдал честь и забормотал:
— Есть подарочек для Вашей царской милости от болотной гнилости, от медной ступы, от конской залупы, от кошачьей сраки, от хромой собаки, от голодной бляди, от больного дяди, от мясной колоды, от сырой погоды, от битой рожи, от рваной одёжи, от ползучего гада, от ядерного распада, от гнилого крыльца, от клейменого молодца, от худого лукошка да от меня немножко.
Он наклонился, выставив свой сухонький зад прямо перед спокойным лицом государя:
— Егорр! Запал!!
Робот поднес к заду свой средний палец-зажигалку, вспыхнул огонек. Петруша громко выпустил газы. Они вспыхнули зеленовато-желтым. Быстрое пламя съело голову государя и погасло. В голограмме образовалась дыра. Государь по-прежнему сидел в ложе, но без головы и части левого плеча.
Петруша выпрямился, пошатываясь, отошел от голограммы, глянул:
— Ну вот.
Совсем заплывшие глазки-щелочки весело оценили ущерб, нанесенный государю:
— Ништяк! А, Егорр?
— Так точно.
— Ну-к, это… дай прошлый.
Рядом с голограммой возникла точно такая же, но поменьше. На ней у государя не было только шеи и подбородка.
— Во, видал?! — Петруша подошел к роботу, обнял его за граненое бедро. — Тогда бздёх низом пошел. И это. Слабо я тогда, а? Слабо пернул, а?
— Так точно.
— А сегодня? Как я? Круто! А? Егорр!
— Так точно.
Петруша и робот стояли, разглядывая голограммы. Покачивающийся и перезванивающий бубенчиками колпак на голове Петруши то и дело прислонялся к узкой талии робота.
— Осве-жить! — скомандовал Петруша.
И протянув руку, вынул из робота рюмку, расплескивая, понес ко рту, хотел было выпить, но остановился, перехватил рюмку в левую руку, а правой показал голограммам кукиш:
— Вот тебе!
Толкнул локтем робота:
— Егорр!
Робот сложил кукиш из серебристых пальцев, показал голограммам:
— Вот Вам, государь Василий Николаевич.
Два кукиша, один серебристо-строгий наверху, другой розовато-белый, покачивающийся, внизу, надолго повисли в воздухе.
Петруша устал первым, опустил руку.
— Молодец! — он шлепнул робота по заду, выпил, швырнул рюмку за спину. Робот тут же развернулся, поднял ее, убрал в себя.
— Это… — Петруша почесал голую, безволосую грудь. — Надо это…
Его заплывшие глазки-щелочки оглядывали гостиную.
— Егорр!
— Чего изволите?
— Это… — короткопалые ручки Петруши беспокойно зашарили по груди. — Я это…
— Чего изволите? — смотрел на него робот.
— Как это… — мучительно вспоминал лилипут, и вдруг размашисто сел на ковер, завалился на спину, но поднялся, встряхнул головой.
Бубенчики зазвенели. Робот смотрел на хозяина. Тот молча смотрел на робота, шевеля пальцами рук и ног.
— Ты… кто? — спросил Петруша, еле ворочая языком.
— Я робот Егорр, — ответил робот.
— И как… дела?
— Как сажа бела.
— А ты… это… ну…
— Чего изволите?
— Ты… кто?
— Я робот Егорр.
Петруша поднял руку, потянулся к роботу, шевеля губами, но вдруг рухнул навзничь и затих. Робот подъехал к нему поближе, опустился на колени, медленно наклонился, взял Петрушу на руки, выпрямился, встал. Поехал в спальню. Петруша спал у него на руках, открыв маленький рот. Робот положил его в разобранную кровать, накрыл одеялом. Снял с головы спящего колпак, поехал в гостиную. Убрал колпак в платяной шкаф. Убрал со стола. Выключил голограммы. Выключил свет. Подъехал к стене. Переключился на спящий режим. Синие глаза его погасли.
Питейный дом «Счастливая Московия» на углу Неглинной и Малого Кисельного, принадлежащий крещеному еврею Абраму Ивановичу Мамоне, к восьми часам вечера уж полон разнообразнейшей публики.
Кого только не встретишь здесь! Земские копченые с опальной Трубной улицы и прилежащих переулков, мокрые наемники с трудовой биржи, целовальники из закладных контор Самотеки, учащиеся старших ступеней ремесленного училища № 78, студенты архитектурного института, китайцы с Троицкого рынка, отставные клоуны и акробаты с цирка на Цветном бульваре, спивающиеся актеры из театра Теней, торговки из соседних лавок, бульварные проститутки, наутилусы, палачи, глупенькие, сбитеньщики, калашники и просто пьяницы.
Необъятный, задымленный, всегда пропахший водочным перегаром, пивом, вяленой рыбой и человеческими испарениями подвальный зал кабака строго поделен на сословные и деловые зоны: здесь, например, у исписанной занозистыми стихами и облепленной живыми картинками бетонной колонны шумят студенты с ремесленниками, чуть поодаль «сосут пивко с прицепом» цирковые, под навесом из светящегося живородящего волокна гужуются говорливые китайцы, в углу возле обшарпанного кондиционера «опрокидывают» рябиновую хохотливые торговки, отстоявшие в лавках свою смену, рядом с ними выпивают сбитеньщики, калашники, разносчики дешевой еды, в узком «тамбуре» пропускают по рюмочке «клюковки» перед выходом на бульвар ярко накрашенные проститутки, а в самом дальнем углу, за четырьмя столами, навсегда сдвинутыми и скрепленными (с разрешения самого Мамоны) стальными скобами, степенно восседают за стаканом «кровавой Маши» местные палачи.
