Будь они евреи, могли бы рассчитывать на вызов из Израиля. Но оба они были русские. Разводиться ради двух фиктивных браков они не хотели.
Оставалось только мечтать. Днем они выступали на собраниях, клеймили сионистов и американскую военщину. По ночам перепечатывали Оруэлла, Авторханова и Солженицына. Если в этом было какое-то лицемерие, они его не замечали.
В один прекрасный день случилось чудо. Их послали на международный молодежный конгресс в Брюссель. Причем двоих сразу, чего не бывало фактически никогда. Наверно, они были на хорошем счету у начальства. А может, и впрямь чудо.
Конечно, они не собирались возвращаться. Свой план держали ото всех в секрете. В первую очередь – от родителей, правоверных коммунистов. Молодые люди были уверены, что никогда не увидят родителей снова, и поочередно утешали друг друга по ночам.
Кроме родителей, у молодой женщины была бабушка. В свое время она, едва узнав об Октябрьской революции, вернулась из Франции. Всю жизнь прожила, сохранив веру в идеалы юности.
Последние два года она почти не вставала и, видимо, готовилась предстать перед Всевышним, в которого, разумеется, не верила.
Внучка очень ее любила и накануне отъезда заехала проститься. Объяснила, что уезжают в долгую командировку в Европу, вернутся не скоро. Слов о том, что бабушка может не дожить до возвращения, сказано не было, но обе всё понимали.
Когда девушка уже совсем уходила, старуха слабым голосом окликнула ее. Поцелуй меня на прощание, сказала она. Внучка нагнулась, прикоснулась губами к морщинистой щеке, и старушка тихо-тихо прошептала ей в самое ухо:
– Не возвращайтесь.
На четвертой минуте второго тайма немцы забивают гол. По всей Испании стоит стон и скрежет зубовный – по крайней мере, на моих соседей страшно смотреть. От выпитого вина тянет на дурацкие шутки, хочется сказать: да, ладно, ребята, вы немцам гражданскую войну проиграли, стоит ли переживать из-за футбола! – но пока я обдумываю эту идею, испанцы забивают ответный гол.
Крики радости, вопли, всеобщее братание. Хосе Карлос обнимает меня с молодой порывистостью.
– Как тебя зовут?
– Педро, – отвечаю я.
Что поделать, мое имя и в давние времена не все могли выговорить.
– Я угощаю, Педро, – кричит Хосе Карлос.
В баре – ликование. Если забили один – забьем и второй, и третий, считают оптимисты. Пессимисты думают: «Пропустили один – пропустим еще парочку!» – но на всякий случай помалкивают. Мы с Хосе Карлосом поднимаем стаканы и чокаемся.
Позже я узнал, что Кирилл в Белграде оторвался от сопровождающих и пришел в британское посольство, где попросил убежище. Узнав, что имеют дело с человеком, отвечающим за отношения Китая и России, британцы возбудились и за неделю изготовили фальшивый паспорт, с которым Кирилл на поезде выехал в Вену, а уже оттуда – самолетом в Нью-Йорк.
История наделала много шуму – по «Голосу Америки» мне даже удалось поймать его интервью. Кирилл говорил взволнованно, но немного растерянно, словно не зная, что делать теперь, когда наконец-то вырвался на свободу.
Я тоже пребывал в задумчивости. Было понятно, что в ближайшие годы загранкомандировки мне не светят – хватит с них одного невозвращенца на отдел! – но через полгода после побега Кирилла мне пришел вызов из Израиля, подписанный явно несуществующей тетушкой, – я неплохо знал свою родословную, и с евреями меня связывал только легкий душок антисемитизма дяди Никиты, ни одного иудея не было среди моих предков лет на двести-триста назад. Впрочем, все равно формальный вызов ничего не решал: люди годами ждали разрешения, находясь в отказе. Я даже не был уверен, имеет ли смысл идти с этим письмом в ОВИР – скорее всего, после этого моего директора заставят меня уволить, что, учитывая мой пенсионный возраст, он сделает без особых угрызений совести.
Итак, я убрал вызов в стол и забыл о нем, но недели через две мне позвонили с настоятельной просьбой явиться для оформления документов на выезд. Оказалось, мое имя включено в какой-то список отказников, составленный по заявкам различных европейских организаций, и из всего списка именно меня решено было выпустить – я подозреваю, чтобы досадить настоящим евреям, уже много лет добивавшимся возможности сделать алию.
Короче, через месяц я выходил из зеленого коридора венского аэропорта, в глубине души надеясь увидеть Кирилла, чей цепкий ум просматривался за этой схемой. Жадно прислушиваясь к звукам европейских языков, я обвел глазами толпу. Нигде не было ни Кирилла, ни даже человека с табличкой “Vladimir Tourkevitch”. Я огляделся – смутное воспоминание зашевелилось в душе: Лионский вокзал, возвращение из Каталонии, Мари, так и не пришедшая меня встречать. Я горько усмехнулся, покрепче сжал ручку чемодана – и тут услышал:
– Володья?
Прошло почти сорок лет, но этот глубокий вибрирующий голос я бы ни с чем не спутал.
Я обернулся: да, это была Мари.
Прошло уже сорок лет – и, значит, ей было за семьдесят. Светлые волосы стали платиновыми, голубые глаза выцвели и посерели, изменилась фигура: вместо худощавой девушки, вечного подростка в свои тридцать, на меня смотрела невысокая полная женщина. Я шагнул ей навстречу – и мы обнялись посреди венского аэропорта, не как любовники после долгой разлуки, а как муж и жена после рутинной командировки. Нежное, почти дружеское объятие, лишенное страсти и желания, когда-то иссушавших нас.
– Пойдем, – сказала Мари, – я запарковалась на пятнадцать минут, сейчас мне штраф влепят.
Даже в бытовом разговоре голос ее звучал также гулко и глубоко, как сорок лет назад. Я взгромоздил чемодан на тележку и пошел следом, глядя, как колышется плоть под платьем, легким, но, несмотря на все сексуальные революции, не таким откровенным, как Мари носила когда-то.
В машине Мари объяснила, что ее действительно нашел Кирилл – видимо, это было несложно, учитывая его свежеприобретенные связи в британской разведке, – и прислал письмо, где рассказывал мою историю, так хорошо знакомую ему с моих слов.
– Все остальное – дело техники, – сказала Мари, – и приглашение, и этот список…
– Новые друзья Кирилла? – спросил я.
– Нет-нет, – отмахнулась Мари, – у меня свои контакты.
Я рассмеялся. Мы ехали по Вене, городу, где я никогда не бывал, светило солнце, дребезжал трамвай, ветер нес желтые листья по мостовой. Мне еще нет семидесяти, рядом женщина, которую я когда-то любил и готов любить снова. Вокруг Европа. Жизнь прекрасна.
– Как Элен? – спросил я.
– Сейчас у нее все хорошо, – ответила Мари, и я уловил нотки тревоги и печали.
– А раньше?
– Раньше… раньше у нее были проблемы… с наркотиками… но сейчас все хорошо.
Я молчал, не зная, что сказать. В Советском Союзе я никогда не встречал людей, у которых были проблемы с наркотиками, – у всех были проблемы с алкоголем.
Мари запарковалась у отеля «Стефани», в холле портье протянул каждому из нас ключи (“Herr Turkevitch, Madame…”).
– Я думал, у нас один номер, – сказал я в лифте.
– Они смежные, – сказала Мари. – Постучи, если будет нужно.
В ванной комнате я долго стоял перед зеркалом, придирчиво рассматривая свое отражение. Серебристые волосы сбегали по груди к поседевшему паху, старческие веснушки пятнали кожу, морщинистая шея напоминала не то черепаху, не то варана, плечи сутулились, невольно заставляя вспомнить выражение про «груз прожитых лет». Я запахнулся в махровый гостиничный халат и замер перед дверью, соединявшей комнаты. Когда мы расстались, мне было двадцать восемь, а сейчас я – старая, ни на что не годная развалина. Глупо продолжать то, что оборвалось сорок лет назад. Да и вдруг ее слова – постучи, если будет нужно – не приглашение, а лишь форма вежливости, дружеская готовность помочь иностранцу, сорок лет не бывавшему в цивилизованном мире?
Я сел в кресло и, повертев незнакомый пульт дистанционного управления, в конце концов включил телевизор и нашел франкоязычный канал. Новости не радовали: похищение Альдо Моро, война в Заире, визит Брежнева в ФРГ – но при мысли, что я справился с неведомой современной техникой, настроение улучшилось.
Дверь за спиной открылась почти неслышно, и Мари прошептала своим грудным голосом:
– Ну, и долго мне тебя ждать?
Не только мы не виделись сорок лет – наши тела тоже изменились и забыли друг друга. Но постепенно, поцелуй за поцелуем, касание за касанием, мы стали вспоминать себя, пробираться вглубь напластований, которыми нас укутало время. Так викторианские любовники слой за слоем избавлялись от одежды, чтобы прикоснуться к запретной плоти. Память в подушечках пальцев вернулась первой, затем пришел черед уголков губ, кончика языка, нежного трепета поцелуев, упругого давления ладоней… и только потом, сантиметр за сантиметром, стала просыпаться поверхность наших тел: плечи, грудь, живот, ягодицы, бедра…
