– Легко сказать.
– Совсем нет. Сформулировать было непросто, но теперь у меня в завещании написано так. И я составила его в полном и ясном сознании.
– Ты не в полном сознании. Ты – в полном унынии.
– Не путай божий дар с яичницей.
– Что?
– Я – в полном сознании.
– Ты – жива. И можешь жить дальше. Я всегда буду рядом.
– Я не хочу, чтобы ты был рядом. Я хочу, чтобы ты проявил мужество и сделал то, о чем я прошу.
– Не могу.
– Ты трус.
– Да. Трус.
Мы услышали, как в коридоре говорят «cinquantaquattro» и «это здесь, здесь». Дверь в палату открылась, и я улыбнулся людям, которые вошли, прервав наш разговор. Друзья из Кадакеса. Они тоже знали про розы.
– Смотри, какие красивые, Сара.
– Очень красивые.
Сара слабо улыбнулась и вела себя очень вежливо. Она сказала, что чувствует себя хорошо, что не надо переживать. И друзья из Кадакеса ушли через полчаса, немного успокоенные, потому что приехали, не зная, что сказать ей, бедняжке.
Много дней подряд разные посетители прерывали наш разговор, который был об одном и том же. Спустя пятнадцать или двадцать дней, с тех пор как она пришла в себя, она попросила меня, когда я уже собирался отправиться домой, поставить перед ней картину Миньона. Несколько минут она с жадностью рассматривала ее не моргая. И вдруг разрыдалась. Именно эти слезы и заставили меня проявить мужество.
55Выставка открылась без тебя. Организаторы не могли ее отложить, потому что календарь был расписан на ближайшие два года, а Сара Волтес-Эпштейн не сможет прийти на выставку, но вы уж решите точно, чего вы хотите, и скажите мне. Ведь теперь можно все записать на камеру!
За несколько дней до того Сара призвала нас с Максом к себе и сказала: я хочу добавить два рисунка.
– Какие именно?
– Два пейзажа.
– Но… – Макс оторопел. – Это ведь выставка портретов.
– Два пейзажа, – продолжила Сара, – два портрета души.
– Какие именно? – спросил я.
– Мой пейзаж Тоны и апсида церкви Сан-Пере дел Бургал.
Я остолбенел от твоей твердости. А ты уже давала указания: оба лежат в черной папке, которая осталась в Кадакесе. Рисунок с пейзажем Тоны будет называться «In Arcadia Hadriani», а второй – «Сан-Пере дел Бургал: видение».
– А чьей души это портреты? – Максу нужно было все объяснять.
– Кому надо, знает.
– Anima Hadriani[410], – сказал я, готовый то ли расплакаться, то ли рассмеяться, точно не знаю.
– Но организаторы…
– Черт побери, Макс! На пару рисунков больше! А если у них не выделено больше средств, пусть вешают без рамы!
– Да нет же! Я это говорю потому, что заявлена выставка портретов…
– Макс, посмотри на меня…
Ты сдула волосы, которые падали тебе на глаза. Я рукой убрал их, и ты сказала спасибо. И обратилась к Максу:
– Выставка будет такой, как я скажу. Вы мне это должны. Тридцать портретов и два пейзажа, посвященные человеку, которого я люблю.
– Нет, нет, я ведь…
– Погоди. Один из них – импровизация на тему потерянного рая Адриа. А второй – развалины монастыря, который, не знаю почему, всю жизнь не выходит у Адриа из головы, хотя он увидел его совсем недавно. И вы их добавите. Ради меня. Хотя я и не смогу увидеть выставку.
– Мы тебя туда отвезем.
– Нет, меня смертельно пугает машина «скорой помощи», носилки и все такое… Нет. Снимите все на камеру!
Вот так и получился вернисаж без виновника торжества. Макс держался прекрасно и, обращаясь к пришедшим, сказал: моей сестры нет, но она с нами. В тот вечер мы показывали Саре фотографии и видео, и она, полусидя на подушках, впервые видела все портреты и два пейзажа вместе. А когда вернисаж повторился в cinquantaquattro в присутствии Макса, Доры, Берната, доктора Далмау и еще не помню кого и запись дошла до портрета дяди Хаима, Сара попросила: останови на секунду. И она несколько мгновений, замерев, смотрела на картину и думала бог весть о чем, а потом стала смотреть дальше. На моем портрете, где я слегка склонил голову над книгой, она не просила задержаться. Камера дошла до ее автопортрета с загадочным взглядом, и его она тоже не захотела рассматривать. Она внимательно слушала приветственную речь Макса, заметила, что пришло много народу, и, когда на экране опять стали видны портреты, произнесла: спасибо, Макс, ты так хорошо сказал. Она обрадовалась, что увидела там Муртру, Жозе и Шанталь Казас, Риеров из Андорры. Столько народу! Ой, а это Льуренс? Боже, как он вырос!
– А вон Текла, видишь? – сказал я.
– И Бернат. Как здорово!
– Ой, а это кто такой красивый? – встрепенулась Дора.
– Один мой друг, – сказал Макс. – Джорджио.
Все замолчали. Тогда Макс сказал:
– Все рисунки проданы. Представляешь?
– А это кто? Ну-ка, ну-ка, останови! – Сара, казалось, чудом приподнялась на подушках. – Да это же Виладеканс, он как будто поедает глазами дядю Хаима…
– Да, точно, он там был. Подолгу рассматривал каждый портрет.
– Надо же…
Видя, как заблестели у нее глаза, я подумал было, что к ней вернулось желание жить и что можно будет устроить жизнь по-другому, поменять приоритеты, стиль, переоценить все ценности… Разве нет? Словно прочитав мои мысли, Сара снова посерьезнела. Помолчала немного и сказала:
– Автопортрет не продается.
– Что? – спросил Макс испуганно.
– Он не продается.
– Но именно его купили первым.
– Кто его купил?
– Не знаю. Я спрошу.
– Я же вам говорила, что…
Ты нам ничего не говорила. Но в твоей голове уже мешалось то, что ты сказала, что ты подумала, что ты хотела и что ты сделала бы, если бы не…
– Можно позвонить отсюда? – Макс ужасно расстроился.
– На посту у сестер есть телефон.
– Не надо никуда звонить! – резко сказал Адриа, как будто его поймали с поличным.
Я увидел, как смотрят на меня Макс, Сара, доктор Далмау, Бернат. Со мной иногда такое случается. Как будто я вторгся в жизнь без приглашения и все, вдруг заметив самозванца, угрюмо глядят на меня колючим взглядом.
– Почему? – спросил кто-то.
– Потому что его купил я.
Воцарилось гробовое молчание. Сара поморщилась.
– Ты все-таки чокнутый, – сказала она.
Адриа посмотрел на нее, раскрыв от удивления глаза.
– Я хотел тебе его подарить, – придумал я.
– Я тоже хотела тебе его подарить. – И она тихонько усмехнулась – по-новому, как никогда не делала до болезни.
В завершение больничного вернисажа все присутствующие чокнулись скучными пластиковыми стаканчиками с водой. Сара ни разу не сказала: мне бы так хотелось быть там. Но все же ты посмотрела на меня и улыбнулась мне. Я уверен, что ты простила меня благодаря этой полуправде про скрипку. У меня не хватило духу тебя разуверять.
Выпив с моей помощью торжественный глоток, она повела головой из стороны в сторону и вдруг сказала: надо, чтобы меня подстригли, а то волосы на затылке мешают.
Лаура вернулась из Алгарве черная от загара. Мы встретились на кафедре среди обычной суеты и срочных сентябрьских пересдач, она спросила меня про Сару, я сказал: понимаешь… и она больше не расспрашивала. Хотя мы провели потом два часа в одном помещении, но больше не перекинулись ни словом и делали вид, будто не видим друг друга. Несколько дней спустя я обедал с Максом, потому что мне пришло в голову издать альбом, который назывался бы так же, как выставка, и в котором были бы все портреты. Размером в лист, как тебе кажется? По-моему, это превосходная мысль, Адриа. И оба пейзажа. Конечно с двумя пейзажами. Дорогое издание, хорошо сделанное, без спешки. Конечно хорошо сделанное. Мы немного поспорили о том, кто из нас будет оплачивать издание, и сговорились на том, что заплатим пополам. Я принялся за дело с помощью ребят из «Артипелага» и Бауса. И я радовался, мечтая о том, что мы сможем начать новую жизнь, ты будешь дома, разумеется, если захочешь жить со мной, в чем я не был уверен, если тебе это понравится и если ты выбросишь из головы все свои странные мысли. Я поговорил со всеми врачами. Далмау мне сообщил, что, судя по его сведениям, Сара чувствовала себя еще не очень хорошо и не стоило торопиться забирать ее домой. Доктор Реал права. И для нашего же душевного здоровья лучше пока не строить особых планов на будущее. Нужно научиться продвигаться вперед потихоньку, день за днем, поверьте мне. Лаура остановила меня как-то раз в коридоре около аудитории и сказала: я возвращаюсь в Упсалу. Мне предложили работу в Институте истории языка и…
– Это здорово.
