– Это здорово.
– Для кого как. Но я уезжаю. Если тебе нужна будет помощь, я в Упсале.
– Лаура, мне ничего не нужно.
– Ты никогда не знал, что тебе нужно.
– Согласен. Но сейчас я знаю, что не приеду к тебе в Упсалу.
– Я тебе все сказала.
– Ты же не можешь ждать, пока другие…
– Эй!
– Что?
– Это моя жизнь, а не твоя. И инструкции к ней сочиняю я.
Она встала на цыпочки и поцеловала меня в щеку. Если мне не изменяет память, больше мы не виделись. Я знаю, что она живет в Упсале. Что она опубликовала шесть или семь неплохих статей. Я скучаю по ней, но надеюсь, что она встретила человека более честного, чем я. А тем временем мы с Максом решили, что альбом должен стать сюрпризом для Сары, – прежде всего для того, чтобы она нас не отговорила. Нам хотелось, чтобы наш энтузиазм встряхнул ее, чтобы она заразилась им. Поэтому мы попросили написать небольшую вступительную статью Жуана Пере Виладеканса, и он с большим удовольствием согласился. Он в нескольких строках сказал так много про творчество Сары, что я расстроился при мысли о том, что в ее рисунках кроется столько деталей и граней, которых я прежде не замечал. Как и в твоей жизни было столько граней, которых я не сумел постичь.
Постепенно, наблюдая за тобой в больнице, я обнаружил в тебе женщину, способную руководить миром и пальцем не шевеля, а только лишь рассуждая, отдавая распоряжения, спрашивая, подсказывая, умоляя и смотря на меня тем взглядом, который и по сей день пронзает меня насквозь и ранит меня любовью и бог знает чем еще. Ведь у меня совесть была нечиста. Ты написала мне имя: Альпаэртс. Но я не был уверен, что это настоящий владелец скрипки. Я только знал, что это не то имя, которое написал мне отец в своеобразном завещании на арамейском языке. Я не говорил тебе, Сара, но я не делал ничего, чтобы выяснить это. Confiteor.
В тот серый и неспешный вечер, без посетителей – что уже становилось привычным, ибо у людей множество своих дел, – ты сказала мне: побудь еще немного.
– Если Дора разрешит.
– Разрешит. Я ее попросила. Мне нужно тебе кое-что сказать.
Я уже заметил, что вы с Дорой мгновенно нашли общий язык с самого первого дня и понимали друг друга почти без слов.
– Сара, мне кажется, не нужно…
– Эй, посмотри-ка на меня.
Я с грустью посмотрел на нее. Она еще была с длинными волосами, очень красивая. И ты сказала мне: возьми меня за руку. Вот так. Нет, повыше, чтобы я видела.
– Что ты хочешь мне сказать? – спросил я, боясь, что ты сейчас опять заговоришь о скрипке.
– У меня была дочь.
– Что-что?
– В Париже. Ее звали Клодин, она умерла двух месяцев от роду. На пятьдесят девятом дне жизни. Я, должно быть, была плохой матерью, потому что не заметила ее болезни. Клодин, с глазами черными как уголь, беззащитная, она часто плакала. А однажды с ней случилось что-то непонятное. Она умерла у меня на руках, когда я везла ее в больницу.
– Сара…
– Нет ничего ужаснее, чем видеть, как умирает твой ребенок. Поэтому я больше не хотела детей. Мне казалось, что это будет несправедливо по отношению к Клодин.
– Почему ты никогда мне об этом не рассказывала?
– Это была моя вина, я не имела права делиться болью с тобой. Теперь я снова увижу ее.
– Сара…
– Что?
– Это была не твоя вина. И ты не должна умирать.
– Я хочу умереть. Ты это знаешь.
– Я не дам тебе умереть.
– То же самое я говорила в такси Клодин. Я не хочу, чтобы ты умирала, не умирай, не умирай, не умирай, не умирай, Клодин, слышишь, крошка?
Ты заплакала впервые с тех пор, как оказалась в больнице. О дочке, а не о себе. Ты – сильная женщина. Ты не говорила ни слова и не сдерживала слез. Я осторожно, в немом почтении, вытирал их носовым платком. Наконец ты собралась с силами и продолжила:
– Но смерть сильнее нас, и моя крошка Клодин умерла. – Она опять умолкла, обессилев от переживания. Слезы снова потекли у нее из глаз, но она сказала: – Поэтому я знаю, что теперь я снова буду с ней. Я называла ее «крошка Клодин».
– Почему ты говоришь, что снова будешь с ней?
– Потому что я это знаю.
– Сара… ты ведь ни во что не веришь.
Иногда я не умею держать язык за зубами. Признаюсь.
– Ты прав. Но я знаю, что матери встречаются со своими умершими детьми. Иначе жизнь была бы невыносима.
Я молчал, потому что ты, как всегда, была права. А еще он молчал потому, что знал, что это невозможно. И не мог сказать, что зло способно на все, хотя еще не знал историю жизни Маттиаса Альпаэртса, храброй Берты, Амельете с волосами черными, как эбен, Тру с русыми волосами цвета благородного дуба и золотисто-рыжей Жульет.
Вернувшись в свою квартиру в huitième arrondissement, Сара обыскала все в поисках Перчика, повторяя: куда ж он залез, куда он залез, куда залез…
Кот спрятался под кровать, словно учуяв, что дела плохи. Она выманила его, ласково говоря: иди сюда, мой хороший, иди, и когда Перчик доверился ее голосу и вылез из-под кровати, схватила его, намереваясь сбросить с лестницы, потому что я не хотела, чтобы со мной рядом было хоть одно живое существо. Хоть кто-то, кто однажды может умереть. Но отчаянное мяуканье подействовало на Сару и спасло кота. Она отнесла его в приют, хотя и понимала, что несправедлива к бедному животному. Сара Волтес-Эпштейн несколько месяцев предавалась горю, рисовала абстракции в черном цвете и проводила долгие часы за работой, делая иллюстрации к сказкам, которые мамы читали своим живым и веселым дочкам. И думала: эти рисунки никогда не увидит моя крошка Клодин, и боялась, что горе источит ее изнутри. А ровно через год ко мне пришел продавец энциклопедий. Ты понимаешь, что я не могла к тебе тут же вернуться? Понимаешь, что я не могла жить с тем, кого могла потерять? Ты понимаешь, что я была не в себе?
Она замолчала. Мы оба замолчали. Я положил ее руку ей на грудь и погладил ее по щеке. Она не противилась. Я сказал ей: я люблю тебя, и мне хотелось верить, что ей стало спокойнее. Я так и не осмелился спросить, кто отец Клодин и жил ли он с тобой, когда девочка умерла. Ты рассказывала эпизоды своей жизни так же, как рисовала углем, здесь подчеркивая тень, там скрывая черту. Ты отстаивала право на тайны, на запертую комнату Синей Бороды. Дора выпустила меня из больницы в неприлично позднее время.
56В тот день, когда ты снова завела этот разговор и попросила помочь тебе умереть, так как сама не могла этого сделать, я испугался, потому что тешил себя мыслью, что ты об этом забыла. И тогда Адриа сказал: как это ты собираешься умереть, если мы тебе готовим сюрприз? Какой? Твой альбом. Мой альбом. Мой альбом? Да, со всеми рисунками. Мы делаем его с Максом.
Сара улыбнулась и задумалась. И сказала: спасибо, но я хочу со всем покончить. Мне не нравится умирать, но я не желаю быть обузой, и я не согласна на такую жизнь, которая мне предстоит, – все время смотреть на один и тот же кусок треклятого потолка. Мне кажется, это первая жалоба, которую я когда-либо от тебя слышал. Или, может быть, вторая.
Но. Да, я понимаю твое «но». Я не знаю как. А я знаю, мне Дора рассказала; но мне нужен помощник. Не проси меня об этом. А если бы это сделал кто-нибудь другой, ты бы не возражал? Нет, я хочу сказать, не проси никого. Здесь распоряжаюсь я. Это моя жизнь, а не твоя. И инструкции к ней сочиняю я.
У меня рот открылся. Как будто между Сарой и Лаурой было нечто… Мне стыдно признаться, но я разрыдался у постели Сары, которая с остриженными волосами была такая красивая. Я никогда не видел тебя стриженой, Сара. А она, не имея возможности погладить меня по голове в утешение, смотрела на треклятый потолок и ждала, пока я успокоюсь. Кажется, в этот момент Дора вошла было в палату с таблетками, но, увидев сцену, тут же вышла.
– Адриа…
– Да?
– Ты любишь меня больше всех?
– Да, Сара. Ты знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда сделай то, о чем я прошу. – И через секунду: – Адриа.
– Да.
– Ты любишь меня больше всех?
– Да, Сара. Ты знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда сделай то, о чем я прошу. – И почти тут же в третий раз: – Адриа, любимый.
– Что?
– Ты меня любишь?
Адриа стало грустно оттого, что ты просишь в третий раз, потому что я бы отдал жизнь за тебя, и каждый раз, когда ты спрашиваешь меня об этом, я только думаю, что…
– Ты любишь меня или нет?
– Ты все знаешь, и знаешь, что я люблю тебя.
– Тогда помоги мне умереть.
Я ушел из больницы с камнем на сердце. Дома я машинально бродил по сотворенному мною когда-то миру, глядя на корешки книг, но не видя их. В другое время я бы с большим удовольствием наведался в шкафы с прозой на романских языках, где многое напоминало мне о часах, проведенных за чтением любимых книг; а посещение отдела поэзии неизбежно заканчивалось тем, что я брал с полки книгу, украдкой открывал наугад и читал пару стихотворений, – как будто моя библиотека была раем, а стихи – вовсе не запретным плодом. Прежде, войдя в отдел эссеистики, я чувствовал себя своим в кругу тех, кто однажды решил упорядочить свои размышления, а теперь ходил повсюду как слепой, как в воду опущенный, видя только страдание в глазах Сары. Работать не было сил. Я садился перед кучей исписанных листков, пытался перечитать то, на чем остановился, но тут передо мной возникала ты, говорившая: убей меня, если любишь, или лежащая в постели годами, неподвижная, невозмутимая, и я, выбегающий каждые пять минут из твоей комнаты, чтобы закричать от бешенства. Я спросил у Доры, сохранили ли они твои состриженные волосы…
