— «Ф»? — грит Ленитроп. — «F-Gerät», ты уверена?
— Какая-то буква.
— «Ш»?
— Ладно, «Ш». Они — дети на пороге языка, сочиняют слова. Мне показалось, оно похоже на эктоплазму — нечто, их совместной волей материализованное на столе. Губы ни у кого не шевелились. У них был сеанс. И я поняла, что Бликеро перевел меня через рубеж. Наконец впрыснул меня в свое родное пространство без единого спазма боли. Я была свободна. За мной в коридоре толпились мужчины, загораживали дорогу назад. Рука Трутне потела у меня на рукаве. Он был знатоком пластиков. Щелкал ногтем по большой прозрачной африканской маске, прислушивался: «Слышите? Так звенит истинный полистирол…» — и ради меня впадал в экстаз над тяжелым потиром из метилметакрилата, копией Санграаля… Мы были у башенного котла. Сильно пахло разбавителем. Прозрачные стержни из какого-то пластика с шипеньем выталкивались из экструдера у основания башни в охлаждающие каналы или в рубильную машину. Жара давила. Я думала об очень глубоком, черном и вязком, что кормит этот завод. Снаружи взревели моторы. Все уезжают? Зачем я здесь? Слева и справа бесконечно ползли пластиковые змеи. Эрекции моих провожатых старались выползти из отверстий их одежд. Я могла делать что угодно. Черносветящееся и глубокое. Я опустилась на колени и стала расстегивать брюки Трутне. Но двое других взяли меня за руки и отволокли на склад. За нами остальные — или они вошли через другие двери. С потолка ряд за рядом свисали огромные пологи стирола или винила — все разноцветные, матовые и прозрачные. Вспыхивали северным сияньем. Я почувствовала, что где-то за ними — публика, она ждет: вот-вот что-то начнется. Трутне и мужчины распяли меня на пластиковом надувном матрасе. Вокруг рушился прозрачный воздух — или же свет. Кто-то сказал: «Дивинилэритрен», а я услышала дивен, милая, тлен… Шелест и треск пластика окружал нас, окутывал призрачно-белым. У меня забрали одежду и облачили в экзотический наряд из какого-то черного полимера, в талии очень узкий, а в промежности — открытый. Он был как будто живой. «Бросьте кожу, бросьте атлас, — трепетал Трутне. — Это имиколекс, материал будущего». Не могу описать ни его запах, ни каков он на ощупь — роскошество. Едва коснувшись его, соски мои взбухли, моля об укусе. Мне хотелось, чтобы он облек мою пизду. Никакая одежда, ни до, ни после, не возбуждала меня, как имиколекс. Мне обещали бюстгальтеры, сорочки, чулки, вечерние платья из него. Трутне пристегнул поверх собственного гигантский пенис из имиколекса. Я терлась об него лицом, такой он был аппетитный… Меж ступней моих разверзлась бездна. Вещи, воспоминания, более не различимые, кувырком низвергались в голове. Стремительный поток. Я опорожняла все это в некую пустоту… из макушки, свиваясь, лились яркоокрашенные галлюцинации… побрякушки, забавные реплики, обжедары… я все от себя отпускала. Ни за что не держалась. Стало быть, это и есть «покорность» — все это отдавать?
Не знаю, сколько меня там продержали. Я спала, просыпалась. Появлялись и исчезали мужчины. Время утратило смысл. Однажды утром я оказалась за воротами завода, голая, под дождем. Там ничего не росло. Что-то осело громадным веером — на много миль. Целая пустошь каких-то дегтеобразных отходов. К пусковой площадке пришлось возвращаться пешком. Там никого не было. Танатц оставил записку — просил, чтоб я постаралась добраться до Свинемюнде. Видимо, на площадке что-то произошло. На росчисти стояла тишина — я такую прежде слышала всего раз. Однажды в Мексике. Я в тот год была в Америке. Мы зашли очень глубоко в джунгли. Наткнулись на каменную лестницу, заросшую лианами, покрытую грибком, многовековой гнилью. Остальные взобрались на вершину, а я не могла. Как с Танатцем тогда в сосняке. Я ощутила, что наверху меня поджидает безмолвие. Их не ждет — только меня… мое личное безмолвие…
На мостике «Анубиса» буря громко лапает стекло, огромные влажные плавники наобум вываливаются из хлябей небесных шлёп! живая тень видна лишь радужным краем звука — потребен определенный маньяк, как минимум, офицер польской кавалерии, чтобы в такой позе стоять за столь хрупкой и тонкой перегородкой, играть в гляделки со всяким ударом, что донельзя мускулист. За Прокаловски балансир креномера туда-сюда раскачивается вместе с качкой судна — маятник во сне. Грозосвет зачернил черты лица Антония, до чернота глаз его, черноты шапки вахтенного, набекрень так туго и солоно надвинутой на борозды лба. Свет гроздьями висит, прозрачный, глубокий, на передней панели радиостанции… мягким веером разливается со шкалы пелоруса… льется в иллюминаторы на белую реку. День необъяснимо тянется дольше, чем следует. Свет дневной как-то слишком давно угасает. В такелаже уже замерцали огни святого Эльма. Шторм дергает за тросы и канаты, облачная ночь белеет и громчает огромными спазмами. Прокаловски курит сигару и рассматривает карты Одер-Хаффа.
Столько света. Смотрят ли русские дозорные с берега, поджидают ли под дождем? Занесен ли этот отрезок перехода восковым карандашом, один исправный X за другим, на некое поле русского пластика — внутри, где паутинами выбелены германские окна, у которых никому не нужно стоять, где фосфорная трава зыбится в индикаторах с линейной разверткой, а игривый зазор, который через маховичок чуешь в невидимых зубцах шестеренок, и есть вся разница между попаданием и промахом… Вацлав — ты видишь импульс, но судно ли это вообще? В Зоне в наши дни — нескончаемая симуляция: стоячие волны в воде, крупные беспилотные птицы, настолько всем известные, что операторы дают им клички, заблудившиеся аэростата, плавучие обломки других театров военных действий (нефтебочки из Бразилии, ящики виски, где натрафаречено «Форт-Лами»), наблюдатели из других галактик, эпизоды задымления, мгновенья высокого альбедо — истинные цели попадаются с трудом. Все так перепуталось — большинству пополнений и запоздалых призывников и не разобраться. Только те работники локатора, что постарше, еще способны ощущать уместное: на вахтах Протяжения, в неустойчивой зеленой синхронизации сигнала, что поначалу мстилась вечной, они научились понимать распределение… усвоили визуальное милосердие.
Сколь вероятен сегодня вечером «Анубис» в эстуарии? Расписание его прибытия нарушено — по нынешней моде, неминуемо: через Свинемюнде он должен был пройти недели назад, но советские действия сковали Вислу пред белым судном. Русские даже одно время выставляли на борту часового, пока Анубисовы дамы не завампили парнишек, чтоб хватило времени отдать концы, — и так вот началась последняя долгая реприза польской родины: по этим северным заливным лугам вслед им летели радиодепеши, сегодня открытым текстом, завтра кодом, начальная бесформенная ситуация, размыв сигнала между молчаньем палача и Звездным Часом. Сейчас в Деле Анубиса имеются международные резоны, а также резоны против него, и споры продолжаются — так далеко, что не разберешь о чем, да и приказы меняются ежечасно.
«Анубис» яростно штивает как вдоль, так и поперек, но он прет на север. По всему горизонту сверкает зарцица — и гром, напоминающий военным на борту ураганный огонь, предваряющий битвы — про которые они уже не очень уверены, пережили их или по-прежнему грезят, еще могут проснуться в самом разгаре и сдохнуть… Открытые палубы сияют, скользкие и голые. Шпигаты забились пометом балёхи. Под дождь из камбуза сочится стоялый чад. В салоне всё подготовили к баккара, а в котельном отделении показывают порнуху. Сейчас начнется вторая собачья вахта. Белое судно укладывается — словно душа только зажженной керосиновой лампы — в вечерний распорядок.
По баку и корме шляются гуляки, вечерние наряды отмечены лучистыми орденами блевоты. Под дождем разлатались дамы — соски торчат и вздымаются под насквозь промокшими шелками. Стюардов с металлическими подносами драмамина и бикарбоната заносит на палубах. На верхних леерах обмякла травящая аристократия. И вот идет Ленитроп — спускается на главную палубу, пружинит скользом то от одного фалрепа, то от другого, и ему при этом довольно фигово. Потерял Бьянку. Прошебуршил весь корабль и обратно, снова и снова, не уловил ни ее, ни почему утром ее оставил.
Это важно, но насколько? Теперь, когда Маргерита выплакалась над бесструнной лирой и горьким провалом гальюна о своих последних днях с Бликеро, Ленитропу, как и полагается, известно, что в итоге «S-Gerät» преследует его — «S-Gerät» и бледная пластиковая вездесущность Ласло Ябопа.
Что если он искатель и искомый — ну, он еще как привоженный, так и привада. Вопрос «Имиколекса» кем-то был ему привит еще в казино «Герман Гершет» с расчетом на то, что расцветет в полную имиколику с собственным потенциалом в Зоне, — но Они знали, что Ленитроп клюнет. Похоже, Им известны некие суб-Ленитроповы нужды, а ему — нет; если не копать вглубь, это унижает, но теперь, к тому же, возник еще более досадный вопрос: Что же мне так отчаянно нужно?
