Сколько времени ты вот так сидишь в веревочной люльке, Ксения?.. А всю жизнь сижу… Росписи мои горячие, к ним прикоснешься — обожжешься… При их свете можно есть и пить, манускрипты читать; при их пламени можно любить, детей рожать, рождаться, воевать, царствовать, каяться, надеяться, молиться, умирать…
А все умирают, мама?.. Все?..
Смотри, я пишу Смерть. Она, сынок, совсем не страшна. Вот, гляди: это порог, черные доски, а за порогом — белое поле, белый снег светится и кружит, большие звезды глядят с черных небес, и каждая звезда — Солнце. И много Солнц, и много нас. И ты есть еще где-то. И другое белое Солнце освещает тебя, твой путь, твои следы на снегу. Вот я рисую тебя и твои следы. Ты пошел весь в меня, ты неутомимый ходок, и я рисую яркой краской сильные ноги твои, и широко распахнутые синие глаза твои, и золотые волосы твои, пахнущие пшеницей, соломой, желтым молоком. А ты, мама, Федора скоро родишь?.. Скоро… скоро. Вот дай только плачущую Магдалину, рыжеволосую, стоящую на коленях на грязном снегу у Распятия, напишу. Вот дай только во Ад войти и живой оттуда выйти.
О, мама, а это что ты рисуешь?!.. Пляшет кисть твоя маленьким человечком, вытанцовывает мир Иной… Кто это?.. Выжженые камни… Жара… Смоковницы, инжир… Маслины… Пыль… Золотые купола мечетей… Минареты… Боже, сколько храмов… И все это выстроено — Тебе?!.. Куда уж мне… с моей церковкой… с моей часовенкой… двадцать пять бревен… Мы паломники… Мы в Святую землю дошли. А где она, мама, Святая земля?.. Там, где Исса жил?.. Исса живет везде. В песках, в снегах… А это кто… их четверо… Четверо: один лысый, другой с белой бородой, третий смуглый и худой, а четвертый мальчик почти, румяный и веселый, и волосы у него золотые, как у тебя… Отвернись. Не смотри. Белобородый раздел меня; смуглый целовал мои груди; лысый прижал щеку к моему животу; а юноша обнажил восхищенное естество свое, встав передо мной на колени, и я приняла его, и он поял меня, как баран — овцу, как осел — ослицу, как человек — жену свою. Как Бог… Они любили меня все четверо, и пели мне одну песню, и молились мне одной молитвой; и жара плыла, и раскален был пустынный воздух, и я омывала свое тело в их влажных от пота телах, как в водах Иордана при крещении, и они, все четверо, крестили меня любовью своею, крепко впечатываясь в меня, с силой и страстью, до дна вбиваясь, вколачиваясь молотом, врубаясь саблей, чтобы я навек запомнила их, чтобы, уйдя от них пустынной дорогой, продолжала любить их, вздрагивать при мысли о них, раздувать ноздри, вспомнив запах их тел, закрывать глаза, видя их горящие глаза перед собой во тьме, слыша из тьмы их шепот, слова их любви… да, они тоже, все четверо, не убили, не выбросили из окна на мостовую, не растерзали, не изнасиловали, не раскровянили, избив до смерти, не изломали до косточки, а любили меня, и потому я любила их, всех четверых, и всех благословила, всех перекрестила, когда они, сгребя с земли в снежные комки холщовые одежды свои, кланяясь мне, благодаря меня, уходили от меня. И, когда они ушли, я выла, подняв голову к белому Солнцу, я вышла на раскаленный песок, и он ожег мне босые пятки; совсем как снег мой родной, — и тут с небес, о чудо из чудес, повалил, посыпал снег, крупный, как звезды, голубой, синий, серебряный, золотой, мохнатый, пушистый, крупитчатый и ватный, летели белые перья, гладил щеки белый пух, текли молочные реки, укрывал белый саван уснувшую пустыню, и я поднимала руки кверху, я дивный снег ловила: о, падай, падай, я тебя всю жизнь ждала, омочи мне лицо прохладой, остуди мой горячий бедный лоб, и я возблагодарю тебя, ибо чист и непорочен ты, снег, ибо грешна и порочна я, жалкая тварь земная, а ты летишь и крестишь меня ласковой белой рукою, ты обнимаешь меня, снег, ты… тоже любишь меня…
Да за что заслужила я такую безбрежную любовь на земле?!.. Подай вон ту плошку с густо-синей краской, сынок… Да, да, эту… Зачерпну, мазну кистью взад-вперед: вот оно, синее небо ночное, время, когда разойдется в стороны завеса, разверзнутся хляби небесные, и углубится бездна, и я нарисую ее, бесконечность, и люди заглянут в нее, в храм придя. Люди боятся бесконечности. Люди боятся смерти. Они боятся, что ступят в бездонный колодец — и будут лететь, лететь, крича, вопя, бесконечно и беспредельно лететь, неостановимо и неподсудно, до конца, до дна, до краю… а краю-то нет… и не будет никогда… Вот что страшно, сынок!.. Люди лишь этого боятся, а не жизни вечной!.. Вот и зеленая краска: трава, лето, счастье, Солнце меж ветвей. Цветущая земля. Бросимся в траву… ляжем, нагие, под ласку лучей… Шмели жужжат, птицы поют… Я — птица… Я тоже пою вместе со всеми… Крылья трепещут… стрекоза легко садится на поющий клюв… на часто дышащее горло… Я птица… не поймаешь меня в силок!.. Давай улетим, сынок, у тебя же тоже есть крылышки, правда, маленькие, ты их сам не увидишь, я их вижу, я, ну, махай, вот так, еще, еще, поднимайся над травою, над цветами, над полем… Краской белой и золотой пишу я ромашки. Как сильно, пряно кашка пахнет!.. Мои цветы, травы мои… скирды сена, стога… я спускаюсь во Ад все ниже… все темней вокруг меня… спускаюсь во Ад, и горит алым пламенем мощная фреска, на которой уже не жизнь моя — жизнь всех людей, от начала времен, от рождения мира сущих.
Юхан, ты будешь доволен. Я расписала стену не хуже тебя. Не зря я глазела на то, как ты умело смешивал краски на палитре, как тщательно разводил их маслом и скипидаром в баночках и склянках, как наносил на холсты, картоны, на свежую штукатурку мазки, мазки, мазки, густые, цветные, сияющие, жирные, невесомые, прозрачные, бьющиеся на ветру, как стяги, глядящие глазами Спаса с хоругвей, дерзкие, как махровый пион, как разверстое женское лоно, серебристо-звездные, как переливающийся в невообразимой черной вышине зимнего неба Млечный Путь… не зря я запоминала это. Я твоя верная ученица. Я кисть твоя в твоей умершей и всегда живой руке. И я пишу мой мир — шерстью, древком, черенком, всею собой: грудями, щеками, ресницами, пятками, танцуя по стене, ярясь, неистовствуя, все запечатлевая, все сумасшедше любя! Срываюсь и шумлю, как ливень, лечу, как яркий снег! Вот он, мир мой, вот они, мои люди! А где Ты, Бог мой и жизнь моя?.. Вот Он. Свет вокруг Его головы.
Вот Я, Ксения. Из красок твоих, из света. Поцелуй меня кистью. Обними одним мазком.
Целую. Обнимаю. Неужели и Ты — призрак?!.. Всего лишь мечта моя… всего лишь рисунок, цветной рисунок на сырой стене…
Краска твоя настоящая. Значит, и Я настоящий.
Гляди, сынок… гляди, как горят Его глаза! Светятся!.. Свет — вот что главное. Гаснет свет — гаснет жизнь. Гори, звезда моя!.. над головой моей голой гори… умирать буду — луч твой войдет в мои глаза…
Мама, держи краску, а то миска тяжелая, руки тянет… я уроню… ой… ах…
Исса, Ты подхватил плошку с краской… вот рука Твоя… вот лицо Твое… Ты… с фрески… сошел?!
А ты как думала, глупая Ксения, буду Я тут без тебя стоять, без того, чтобы тебя крепко обнять, губами губы твои найти, мерзнуть тут в одиночестве, во Аде земном, на Адских лестницах, переходах и ступенях, без тебя спускаться в Адские колодцы, без тебя за руки и за ноги тонущих в кипящей Адовой смоле тянуть… только с тобой… только с тобой Я хочу и буду это делать!..
А век-то кончается, Исса мой, и я и впрямь, видать, схожу с ума: ни добро больше людям не надобно, ни свет, ни красота, и Ад показывает жало свое, и Смерть торжествует победу свою…
Ад, где твое жало?!.. Смерть, где твоя победа?!
Мама, мамочка, отчего ты побелела вся, как снег, почему ты падаешь снегом вниз, ты рассыпаешься на тысячу снежинок, летишь, ты крылья не раскрыла, ты валишься белым камнем, ты сейчас разобьешься о битый кирпич, о лбы булыжников, о надгробные плиты… мама!.. я руки подставлю!.. я поймаю тебя… твоя голова не ударится о камни… по виску кровь не польется…
Не плачь, сынок, это сурик… краплак… киноварь стекает вниз по белой стене… я зачерпываю из чашки краску и опять рисую… лечу и рисую: на лету… на весу… пока падаю… пока молюсь… пока живу…
Ксения!.. Ксения!.. и Я тоже лечу вместе с тобой!.. и сын наш летит вместе с нами… не бойся тьмы… она живая… тьма — живая… в ней звезды… в ней Солнце и Луна… в ней — мы…
…Она лежала на каменных плитах. Фрески, сделанные ею, светились и горели над ней. Мальчик, плача, отирал мокрой тряпкой ее голый, в крови, лоб: то ли разбитый, то ли простреленный. Человек в рубище стоял рядом, подняв над ней руку, сложенную как для знамения.
В дырявых стенах выл и смеялся приречный ветер; замерзшие ветки тальника звенели друг об дружку; в проеме арки видна была широкая, как столбовая дорога, серебряная зальделая река, выгибавшая нежное тело под сильными руками дикого ветра, и острые звезды входили под сердце, играя, дразня, обжигая.
«Низко склоняю голову свою покаянную пред Тобою,
Господь мой, Жизнь моя.
Видишь, кровью своею расписала я пустые стены храма Твоего.
Прости, если не удалась мне работа моя;
я, подобно смиренному богомазу, творила ее во славу Твою».
Покаянная песнь ко Господу св. Ксении Юродивой
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. СТРАШНЫЙ СУД
