Лица возникали, кружились, смешивались в неразличимый кисель. Воронка в голове углублялась, проваливалась сквозь мозг, и в открывшейся дыре, в черной бездне, среди беспредельного мрака, медленно вращалась гигантская свастика, составленная из звезд и светил. Словно в бесконечном Космосе шло непрерывное факельное шествие.
Саблин очнулся. Уколы в лоб прекратились. Душистая примочка смягчила жжение. Из круглого зеркала смотрело на него неузнаваемое лицо с усами циркача, с черно-розовой, отштампованной на лбу эмблемой.
- Крусефикс, - довольный своей работой, произнес маэстро.
Саблин поднялся, поправил одежду. Извлек толстую кипу голландских денег. Протянул мастеру, предлагая взять, сколько нужно. Тот ловко, движениями фокусника, снял несколько крупных купюр. Подумал и взял еще одну.
Саблин надел пальто, замотал шарф. Вышел на улицу, где было темно, блестели пролетающие огни, туманно горели фонари. Дергалась и трепетала красная реклама «Мартини».
Он двигался по улочке, в ледяном сквозняке, и ему казалось, что на лице горит раскаленная маска, делающая его неузнаваемым. В темных фасадах, на первых этажах низкорослых домов уютно горели окна, высокие, как витрины. Освещенные химически-красным, едко-фиолетовым, нежно-золотистым светом, в витринах сидели женщины. Вначале Саблину показалось, что это манекены. Разрумяненные, полуобнаженные, в шапочках и пелеринках, они держали на голых коленях вязанье и спицы, или цветастый журнал, или просто выглядывали из своих освещенных витринок. Но по мере того как он проходил мимо, они улыбались, поворачивали головы, шевелили пышными бедрами, кивком, слабым движением руки манили к себе.
Он понял, что забрел в квартал «красных фонарей». Ухмыляясь, топорща нарисованные усы, морща лоб с шевелящейся свастикой, он остановился перед крупной толстухой с голыми икрами, с туфельками на босу ногу, покусившись на ее малиновый махровый халат, приоткрытую толстую грудь. Толстуха улыбнулась накрашенными губами, жеманно повела плечом, приглашая войти. Он сунулся в дверцу, покидая мокрую тьму. Оказался в теплой, пахнущей ванилином комнатке, где навстречу поднялась круглобокая хозяйка. Привычным движением, не глядя, коснулась занавески, и на окно упала тяжелая гардина. Таким же наметанным жестом коснулась пуговицы на халате, и он соскользнул, она подхватила, кинула малиновый ком на стул. Осталась в коротких трусах, на высоких стучащих каблуках. Вывалилась из халата полными телесами - круглым голубоватым животом, сизыми плюхающими грудями, толстыми, в жировых отложениях, ляжками.
Что-то промурлыкала нежное и пленительное, как большая раскормленная кошка, на что Саблин отозвался ответным кошачьим мурлыканьем. Она прижалась к нему темным пупком, расстегивая пуговицу пальто. Он совлек пальто, шарф, кинул на стул. Она продолжала его раздевать, тянула за галстук, расстегивала пряжку ремня. При этом улыбалась, мурлыкала. В ее мурлыканьях, легких приседаниях, куртуазных гримасах было нечто от дрессированного животного, исполняющего привычную, многократно исполняемую работу.
Пока она совлекала с него одежду, он оглядывал комнату. Стол под вязаной скатеркой, на котором лежали журналы, клубочки пряжи, металлические спицы. Тут же торчком стоял искусственный фаллос. Заднюю часть комнаты занимала большая тахта, застеленная покрывалом, с валиками вместо подушек. Еще дальше виднелась кабинка душа, нечистый кафель и краны.
Он остался голый, босыми стопами утопая в мягком половике. Жеманно, как купальщица, она стянула трусы, и он увидел мохнатый треугольник, занимавший весь низ живота, похожий на набедренную повязку из овчины. Это обилие волос и мяса соответствовало животным отношениям, за которыми он явился.
Она провела его в душ, включила воду. Сама ополаскивала, растирала мыльной губкой, раскачивала тяжелыми, как гири, грудями, на которых торчали мясистые, похожие на пальцы, соски. Он позволял ей совершать гигиеническую процедуру. Не противился, когда она ловко и беззастенчиво надела на него презерватив. Мило улыбнулась, как улыбаются парикмахерши, извиняясь за секундное неудобство.
Вытерла его полотенцем, вывела из душа, подвела к тахте. Ее не занимало вспухшее от татуировки лицо Саблина, шутовские усы и нелепая свастика. Не интересовало, откуда он сам. Он был один из самцов, явившихся в портовый город, быть может, после долгого плавания, нуждающихся в медицинской помощи, которую она профессионально оказывала. Нечто медицинское, больничное было в анатомическом муляже фаллоса, в гигиеническом ополаскивании, в том, как она, выгибая крестец, нагнулась и застелила тахту розовой клеенкой, а потом накрыла ее простыней. Властно указала ему на тахту, а когда он лег, тяжело, продавливая ложе, поместилась рядом. Улеглась, раскинув полные руки, разведя колени. Призывно улыбалась, выглядывая из-за оплывших грудей.
Их совокупление было свирепым и вульгарным. Она имитировала страсть, повизгивала, закатывала глаза, закусывала губы. Колыхала большим изношенным телом. Он вторгался в нее без наслаждения, а с ненавидящим желанием придать соитию как можно больше грубости и животности. Две их мясных оболочки терлись одна о другую, потно скользили, сотрясали внутри себя переполненными желудками, печенью, кишками.
Наваливаясь на нее всей тяжестью, глядя в ее кричащий рот, в холодные, равнодушные глаза, он представил Елену, ее светящееся тонкое лицо, прелестные губы, золотистые, изумленно-взлетевшие брови. Заталкивал, запрессовывал любимый образ в теплое несвежее варево чужого тела, осквернял животными, парными запахами.
Когда последовала облегчающая вспышка, сразу же следом он испытал отвращение. Постарался побыстрее отлипнуть, откатиться от отвратительного голубоватого живота, разогретых, в малиновых пятнах, грудей.
Оделся, извлек из кармана деньги. Проститутка деловито отсчитала положенную за работу сумму. Скучно, с легким зевком, вернула остаток денег. Саблин вышел, чувствуя на себе липкий налет. Стал искать такси.
Номер, куда он вернулся, казался огромным, респектабельным, с холодным модернистским убранством. Скинул сырое пальто на шелковистое покрывало, уселся на кровать. Истошно зазвонил телефон. Видимо, руководитель делегации разыскивал его, обеспокоенный внезапным исчезновением. Звонки раздавались долго, с шизофреническим постоянством, пока не оборвались, оставив в воздухе гаснущее металлическое свечение. Саблин сидел на кровати, глядя на грязные башмаки, чувствуя на теле сальный налет, какой бывает на кастрюле после жирного холодного бульона.
Поднялся и двинулся в ванную. Кафель, фарфор, белый блеск металла, высокое ясное зеркало. Посмотрел на свое отражение. Под чернильно-розовыми уродливыми усами и вспухшей, как синяк, свастикой на него глядело измученное, затравленное лицо с умоляющим выражением глаз. Бутафорской татуировкой, балаганными усами и фашистским крестом он хотел пародировать знаменитого деда, под сенью и славой которого блекло и невзрачно протекала его собственная жизнь, лишенная оригинального содержания. Пародии не получилось. На молодой фотографии дед, унтер-офицер царской армии, выглядел браво, истово, с грозно-веселым взглядом, с пушистыми усами вразлет, в ладной гимнастерке с двумя «Георгиями». Из зеркала же на него глядел фигляр, вырожденец, шут и завистник, промотавший родовую доблесть.
Появилось желание смыть усы, соскоблить с тела сальный налет грязи. Пустил в ванну воду.
Тяжелая светлая струя упала на белую эмаль серебряным водопадом. Он разделся, улегся в ванну, чувствуя тающую прохладу металла, прибывающую теплую влагу. Тело медленно покрывалось водой, бесцветной прозрачной стихией, одинаковой в эмалированной ванной, в африканском водопаде, в южном океане. Так же, в мраморной ванне, среди теплых оливок и благоухающих роз лежал утомленный патриций, глядя на бескрайнюю лазурь Тирренского моря, увитое плющом изваяние.
Саблин слушал журчанье воды, плеск падающей струи, и в этих звуках начинала звенеть тончайшая печальная нота. Алая частичка, блуждающая в его утомленном теле. Она перемещалась, и звук менялся. Напоминал сладкий стрекот невидимого кузнечика в теплой осенней траве.
Он встал в ванной, отекая водой. Потянулся к подзеркальнику, где лежала бритва. Развинтил станок и освободил голубоватое английское лезвие. Опять улегся, давая воде успокоиться. Не глядя на запястье, чтобы не видеть, как распадутся трубки сосудов, резко провел бритвой. По одному, по другому запястью. Боль была не сильной. Он погрузился поглубже в ванну, откинув голову на эмалированный скат. Окунул глубже руки, чувствуя, как тепло окружает запястья обезболивающими прикосновениями. Видел, как на поверхность со дна всплывают розоватые, колеблемые водой клубы.
