– Слушаю.
– Привет, Адриа. Это Макс.
– Привет.
– Как дела?
– Хорошо. – И, помолчав секунд пять: – А у тебя?
– Хорошо. Слушай, хочешь поехать на дегустацию в Приорат?
– Ну…
– Дело в том, что я тут сподобился написать книгу… В ней много фотографий, не то что в твоих!
– О чем?
– О процессе дегустации…
– Наверно, непросто выразить на бумаге столь тонкие ощущения…
– Поэтам это удается.
Сейчас я его спрошу, что он знает о Клодин и о гóре Сары.
– Макс Волтес-Эпштейн, поэт, воспевающий вино.
– Соберешься приехать?
– Слушай, я хотел тебя спросить кое о чем… – Адриа провел рукой по облысевшей макушке и вовремя спохватился: – Ну давай. Когда это?
– В эти выходные. В центре Кима Солера.
– Ты за мной заедешь?
– Заметано.
Макс повесил трубку. Я не имел права портить жизнь такому прекрасному человеку, как Макс. А может, он ничего об этом и не знал. Потому что у Сары были секреты от всех. Как жаль – я мог бы помочь тебе пережить это горе. Я слишком самонадеян, конечно. Ну хотя бы немного. Мне бы хотелось стать для тебя прибежищем. Но я не смог этого сделать, да и знал слишком мало. Может, мне и удалось укрыть тебя от нескольких дождевых капель, но от ливня – нет.
Я спросил у Далмау, с какой скоростью развивается процесс, насколько нужно торопиться, как быстро все делать, понимаете? Он сжал губы, чтобы легче было думать.
– Каждый случай – особый.
– Меня, как вы понимаете, интересует мой случай.
– Надо сделать анализы. Пока что у нас есть лишь кое-какие симптомы.
– Процесс действительно необратимый?
– При теперешнем уровне развития медицины – да.
– Хреново дело.
– Увы.
Они замолчали. Доктор Далмау посмотрел на своего друга, который сидел напротив него за столом в кабинете, отказывался прятать голову в песок, торопливо соображал, не смотрел пристально на картину Модильяни в желтых тонах.
– Я по-прежнему работаю. Читаю…
– Вы же сами говорите, что у вас бывают необъяснимые провалы в памяти. Что вы отключаетесь. Что…
– Да, да. Но это бывает у всех стариков.
– Сегодня в шестьдесят два года человек совсем не старик. Но у вас было много «звоночков». А вы на них не обращали внимания.
– Это, скажем так, третье предупреждение. – Адриа помолчал. – Вы мне можете назвать точный срок?
– Я его не знаю. Точной даты нет. Есть процесс, который идет со своей скоростью, и она у каждого человека разная. Вы будете под наблюдением. Но вам надо будет… – Далмау замолчал.
– Надо будет что?
– Сделать распоряжения.
– Что вы имеете в виду?
– Привести все… в порядок.
– Вы хотите сказать – составить завещание?
– Мм… Не знаю как… У вас ведь никого нет?
– Как же нет? У меня есть друзья!
– У вас нет никого, Адриа. Поэтому нужно все оставить в порядке.
– Ужас какой!
– И нужно нанять кого-нибудь, чтобы как можно меньше времени оставаться в одиночестве.
– Ну, это когда подойдет срок.
– Хорошо. Только приходите ко мне раз в две недели.
– Заметано, – сказал он, совсем как Макс.
Вот тогда-то я и созрел до того, что начало смутно бродить у меня в голове в ту дождливую ночь в Валькарке. Я положил перед собой три сотни листов, над которыми корпел зазря, пытаясь написать о зле, потому что оно – я уже понял – невыразимо словами и загадочно, как и вера, и на оборотной стороне страниц, словно это был своего рода палимпсест, стал сочинять письмо, подходящее нынче, как мне кажется, к концу, ибо я добрался до hic et nunc[414]. Несмотря на все усилия Льуренса, я так и не воспользовался компьютером, он пылится в сторонке на письменном столе. Эта рукопись – не что иное, как хаотичные каждодневные записи, сделанные слезами с небольшой примесью чернил.
Все эти месяцы я писал с лихорадочной скоростью, глядя на твой автопортрет и два пейзажа, подаренные тобой: твое представление о моей Аркадии и крохотная апсида церкви Сан-Пере дел Бургал. Я без конца разглядывал их и теперь помню наизусть все детали, все черточки, все тени. И все истории, которые родились благодаря им во мне. Я сидел перед этим своеобразным алтарем из твоих рисунков и писал без устали, словно бродя туда и обратно между памятью и забвением, которое станет моей первой смертью. Я писал не раздумывая, выплескивая на бумагу все, что поддается описанию, и надеясь, что когда-нибудь кто-нибудь увлекающийся палеонтологией – скажем, Бернат, если ему захочется, – расшифрует это, чтобы отдать бог знает кому. Возможно, это мое завещание. Беспорядочное, но – завещание.
Я начал письмо так: «Только вчерашней ночью, шагая по влажным улицам Валькарки, я понял, что родиться в этой семье было непростительной ошибкой». И, едва написав это, сразу понял, что начать надо с самого начала. В начале всегда было слово. Поэтому сейчас я снова перечитал эту фразу: «Только вчерашней ночью, шагая по влажным улицам Валькарки, я понял, что родиться в этой семье было непростительной ошибкой». Сколько времени прошло с тех пор, как я это пережил… Сколько времени утекло с тех пор, как я это написал… Сегодня другой день. Сегодня – это завтра.
После многочисленных хлопот с нотариусами и адвокатами, после того как Бернат три или четыре раза обращался к двоюродным братьям Адриа в Тоне, которые не знали, как благодарить его за проявленный интерес и за хлопоты, принятые им на себя ради их родственника, Бернат отправился к некой Лауре Байлине, проживавшей в Упсале.
– Вот несчастье! Бедный Адриа!
– Да уж.
– Простите, но я не могу не плакать.
– Плачьте, плачьте.
– Нет… А что это за распоряжение Адриа?
Пока она пила очень горячий чай, дуя на него, чтобы остудить, Бернат объяснил ей касавшиеся ее подробности завещания.
– Пейзаж Уржеля? Тот, что висит в столовой?
– Так вы его знаете?
– Да, я была у него дома несколько раз.
Сколько всего ты от нас скрывал, Адриа! До сих пор я ничего про Лауру толком не знал. Сколько же всего скрывают друзья друг от друга, подумал Бернат.
Лаура Байлина была красивая блондинка, невысокого роста, очень приятная. Она сказала, что подумает, принимать ей картину в наследство или нет. Бернат сказал, что это подарок и никакого подвоха тут нет.
– Дело в налогах. Я не знаю, смогу ли заплатить налоги за вступление в наследство этой картиной. Или как там это называется официально. Здесь, в Швеции, я должна буду сначала взять кредит, вступить в наследство, заплатить налоги и продать картину, чтобы погасить кредит.
Оставив Лауру с еще дымящимся чаем размышлять о том, как поступить с наследством, Бернат Пленса вернулся в Барселону как раз вовремя, чтобы попросить разрешения отсутствовать на паре репетиций по семейным обстоятельствам. Он хладнокровно воспринял недовольный вид администратора оркестра и сел на самолет до Брюсселя, второй раз за последние два месяца.
Дом престарелых в Антверпене. Обратившись в регистратуру, он улыбнулся полной женщине, которая одновременно разговаривала по телефону и работала на компьютере, дождался, когда она повесит трубку, и, изобразив на лице еще более широкую улыбку, спросил: английский или французский? Женщина ответила: английский, и Бернат поинтересовался, можно ли видеть господина Альпаэртса. Она посмотрела на него с любопытством. Скорее, даже изучающе. По крайней мере, так он почувствовал: его внимательно изучают.
– Кто, вы говорите, вас интересует?
– Господин Маттиас Альпаэртс.
Дама задумалась на секунду. Потом посмотрела в компьютере. Некоторое время она что-то искала. Пару раз позвонила по телефону и опять стала что-то искать в компьютере. Наконец воскликнула: ну как же, Альпаэртс! Нажала на клавишу, взглянула на экран, а потом на Берната:
– Господин Альпаэртс скончался в тысяча девятьсот девяносто седьмом году.
– Вот как… А я…
Бернат уже собрался уходить, как вдруг ему в голову пришла безумная идея:
– Нельзя ли мне взглянуть на его карту?
– Вы ведь не родственник?
– Нет, мадам.
– Могу я поинтересоваться, по какому поводу вы…
– Я хотел купить у него скрипку.
