– Господин Альпаэртс скончался в тысяча девятьсот девяносто седьмом году.
– Вот как… А я…
Бернат уже собрался уходить, как вдруг ему в голову пришла безумная идея:
– Нельзя ли мне взглянуть на его карту?
– Вы ведь не родственник?
– Нет, мадам.
– Могу я поинтересоваться, по какому поводу вы…
– Я хотел купить у него скрипку.
– Вот теперь я поняла, кто вы такой! – воскликнула она с глубоким облегчением.
– Я?
– Вторая скрипка квартета «Антигона».
На мгновение Бернат искупался в лучах своей славы. Он улыбнулся, польщенный.
– Какая у вас память! – сказал он, чтобы что-то сказать в ответ.
– У меня отличная память на лица, – сказала женщина, – к тому же вы такой высокий… – И добавила немного смущенно: – Только я не помню, как вас зовут.
– Бернат Пленса.
– Бернат Пленса… – Она протянула ему руку. – Лилиана Моор. Я слушала вас в Генте пару месяцев назад. Мендельсон. Шуберт. Шостакович.
– Ну да… Я…
– Я люблю сидеть в первом ряду, поближе к музыкантам.
– Вы сами играете?
– Нет. Я только меломан. А зачем вам информация о господине Альпаэртсе?
– Я по поводу скрипки… – Бернат немного помялся. – Я только хотел взглянуть на его фотографию. – И он улыбнулся. – Будьте добры… Лилиана.
Госпожа Моор задумалась на несколько секунд и ради квартета «Антигона» развернула монитор так, чтобы Бернату было видно. Вместо худого старика со слезящимися глазами, седыми волосами и большими оттопыренными ушами – чье присутствие поразило Берната, как удар током, во время той минутной встречи в кабинете Адриа, когда он принес другу компьютер, – с экрана на него смотрел человек грустный, но полный и лысый, с круглыми глазами цвета эбена, как волосы у какой-то из его дочерей, он не помнил точно какой. Вот ведь сволочи!
Женщина повернула экран обратно, Берната прошиб пот от досады. На всякий случай он повторил: знаете, я хотел купить у него скрипку.
– У господина Альпаэртса никогда не было скрипки.
– Сколько лет он провел здесь?
– Пять или шесть. – Она посмотрела в компьютер и поправилась: – Семь.
– Вы уверены, что на этой фотографии именно Маттиас Альпаэртс?
– Абсолютно уверена. Я работаю здесь двадцать лет. – И добавила с гордостью: – Я помню все лица. Другое дело – фамилии…
– Может, кто-то из его родственников…
– У господина Альпаэртса не было родственников.
– Ну, может, какой-нибудь очень дальний родственник…
– У него никого не было. Всю его семью убили во время войны. Они были евреи. Выжил он один.
– И не осталось совсем никакой родни?
– Он, несчастный, без конца рассказывал свою трагическую историю. Мне кажется, в конце концов он совсем свихнулся. Все рассказывал и рассказывал, потому что…
– Чувствовал себя виноватым.
– Да. Постоянно. Всем вокруг. Этот рассказ стал смыслом его жизни. Он жил, чтобы рассказывать, что у него было две дочери…
– Три.
– Три? Ну, значит, три, их звали так-то, так-то и так-то…
– Амельете с волосами черными, как эбен, Тру с волосами цвета благородного дуба и солнечно-рыжая малышка Жульет.
– Так вы его знали? – удивленно спросила женщина, широко открыв глаза.
– В некотором смысле. А много людей знает эту историю?
– Из здешних обитателей – многие. Те, что еще живы, конечно. Он ведь уже несколько лет как умер.
– Да, понятно.
– Лучше всех его изображал Боб.
– А кто это?
– Его сосед по комнате.
– Он жив?
– Более чем. У нас из-за него вечно проблемы. – Она понизила голос и доверительно сообщила второй скрипке квартета «Антигона», высоченному как каланча: – Устраивает старикам тайные турниры по домино.
– А я мог бы…
– Да. Хотя это против всех правил…
– Во имя музыки.
– Именно! Во имя музыки!
вермеер
В комнате для посетителей лежало несколько газет на голландском языке и одна на французском. На стене висела дешевая репродукция картины Вермеера [415] : женщина, стоявшая у окна, с удивлением смотрела на Берната, словно тот только что вошел в комнату, изображенную на полотне.
Старик появился через пять минут. Худой, со слезящимися глазами и густой седой шевелюрой. Судя по его поведению, он не узнал Берната.
– Английский или французский?
– Английский.
– Добрый день.
Перед Бернатом был тот самый человек, который тогда убедил Адриа… Я ведь говорил тебе, Адриа, подумал Бернат. Ловко они рассчитали твою реакцию. Но вместо того чтобы сразу прижать старика к стенке, Бернат опять широко улыбнулся и спросил: вы когда-нибудь слышали о скрипке Сториони, которая называется Виал?
Не успев сесть, старик устремился к выходу. Бернат не дал ему выйти, встав между ним и дверью и полностью загородив ее своим большим телом.
– Вы украли эту скрипку.
– Можно узнать, кто вы?
– Я из полиции.
Бернат достал удостоверение члена Барселонского симфонического оркестра и Национального оркестра Каталонии и добавил:
– Интерпол.
– Боже мой, – произнес старик. И сел, ошарашенный. Потом сказал, что сделал это не ради денег.
– Сколько вам заплатили?
– Пятьдесят тысяч франков.
– Ничего себе!
– Я сделал это не ради денег. К тому же мне заплатили бельгийскими франками.
– А почему же вы это сделали?
– Я с Маттиасом Альпаэртсом пять лет провел в одной комнате, он у меня в печенках сидел. Каждый день он рассказывал о своих треклятых дочках и больной теще. Он говорил о них каждый день, глядя в окно и не видя меня. Каждый божий день. Он просто сошел с ума. И тут пришли эти два человека.
– Кто они?
– Не знаю. Они были из Берселоны. Один худой, постарше, второй молодой. Они сказали: нам говорили, ты отлично его изображаешь.
– Я актер. Хотя и на пенсии, но актер. Играю на аккордеоне и на саксофоне. И немного на рояле.
– Ну-ка, посмотрим, так ли хорошо ты его изображаешь!
Они отвели его в ресторан, накормили и напоили белым и красным вином. Он посмотрел на них с удивлением и спросил: почему бы вам не поговорить с самим Альпаэртсом?
– Он совсем на ладан дышит. Вот-вот умрет.
– Слава богу, больше не придется слушать его рассказ про больную тещу!
– А вам не жаль беднягу?
– Маттиас говорит, что уже шестьдесят лет как хочет умереть. Что же мне жалеть, что он наконец умрет?
– Ну ладно, Боб, покажи, на что ты способен!
И Боб Мортельманс принялся говорить: вообрази, что ты обедаешь с твоей Бертой, с больной тещей и с тремя ясными солнышками – Амелией, старшей, которой в тот день исполнилось семь лет, Тру, средней, с темно-русыми волосами цвета благородного дуба, и Жульет, самой младшей, солнечно-рыжей. И вдруг ни с того ни с сего распахивается дверь и вваливаются солдаты с криками raus, raus, а Амельете спрашивает: что значит raus, папа? А я не смог ничего сделать и даже не попытался защитить их.
– Отлично. Достаточно.
– О, я могу еще много чего…
– Я сказал – отлично. Хочешь деньжат подзаработать?
Я ответил да, и меня посадили в самолет, а в Барселоне мы порепетировали пару раз, чтобы отработать разные варианты. Но так, чтобы это всегда оставалось историей зануды Маттиаса.
– А ваш друг тем временем лежал больной в кровати.
– Он не был моим другом. Он был заезженной пластинкой. Когда я вернулся в Антверпен, он уже умер. – И старик добавил, как будто освоившись с этим высоким полицейским: – Словно он скучал по мне, понимаете?
