Он берет Бетти за руку и ставит перед собой, точно какой-то неодушевленный предмет, манекен. Бетти и в самом деле едва шевелится – только все гуще багровеет румянец на щеках.
– Сколько раз я тебе объяснял, – говорит Эдуардо, – все очень просто. Мужчина следует за девушкой, словно стараясь прижаться к ней бедрами, а девушка, словно играя, отодвигается, избегая касания.
В объятиях огромного Эдуардо худенькая Бетти кажется фарфоровой куклой – белоснежной, хрупкой, лишенной всякой жизни. Она движется, как марионетка, – скованно и неловко.
– В этих двух «словно» – вся суть румбы, – продолжает Эдуардо. – Она похожа на преследование, на нападение, на угрозу изнасилования – но эта угроза никогда не сбывается.
Он отпускает Бетти, и она, как в забытьи, пятится еще на несколько шагов, пока не упирается в кирпичную стену подвала.
Эдуардо вставляет диск в проигрыватель и протягивает Джейн руку:
– Хочешь попробовать?
Джейн кивает. Ей нравится Эдуардо, и ей смешно, что Бетти – веселая, заводная Бетти – так растеряна и подавлена. Ха, думает Джейн, да она влюблена как школьница!
Эдуардо улыбается, и Джейн улыбается в ответ. Самоуверенный самец, уж на нее-то его чары не подействуют.
Джейн протягивает руку, и Эдуардо нажимает кнопку плеера.
Несколько гитарных аккордов, потом вступают барабаны, запевает глухой баритон. Джейн не знает испанского и не понимает, о чем песня, но вдруг Бетти слышит, как Джейн подхватывает, повторяет, подпевает чужим, незнакомым голосом, выкрикивает неведомые слова, кричит, вцепившись в руку Эдуардо, теряя сознание, проваливаясь туда, где горят ослепительно-белые огни костров, где черный бархат ночи обволакивает тело, где тысячами глаз смотрят с небес неведомые звезды…
Ночью Джейн металась по подушке, пугая Питера, раскидав рыжие, отдающие медью волосы, бормотала по-испански. Ей казалось, она повторяла строчки из румбы, что-то вроде: приди, приди ко мне, мой милый, меня покрепче обними, войди в меня, как входит путник в дом, распахнувший свои двери, я жду тебя, как ждет Даная, раскинув руки, обессилев… что-то непристойное и постыдное, откровенней панковской матерщины, вульгарней любой «Эммануэли». Но она не знала испанского, и Питер тоже не знал, так что, может, это была всего лишь детская считалка или перевод песен «Битлз» и «Роллинг Стоунз», а может – бессвязные слова безо всякого смысла, глоссолалия, тревожное, отчаянное бульканье чужой речи, пузырями лопавшейся на пересохших потрескавшихся губах. Жар, лихорадка, высокая температура – и Питер профессиональным движением прикладывает ладонь ко лбу, и что же? Он холоден как осенняя вода Темзы, как лондонский туман, как сердце английской старой девы.
Джейн заснула под утро, проснулась за полдень. Питер уже в клинике, она лезет под ледяной душ, пытается очнуться. Слушай, девочка, говорит она себе, мелко дрожа под струями воды, ты, наверно, просто влюбилась. Тебе хочется этого Эдуардо с его животной энергией и природным эротизмом… Хмммм, – и она выключает воду, – звучит расистски, да и вообще – мне двадцать шесть лет, что я, не знаю, что такое хотеть мужчину? Глупости.
Джейн снимает трубку и звонит в офис. Слабым голосом говорит секретарше, что, кажется, простудилась и отлежится.
Через полчаса она уже в Брикстоне, стучит в знакомые двери. На мгновение сердце сжимается – вдруг никого нет? Вдруг перепутала адрес? Вдруг ей все приснилось, и завтра Бетти скажет, что никуда они не ходили, а Джейн осталась на работе и уснула, анализируя тренды восточноевропейского рынка?
Она еще раз стучит. От подмышек острый запах пота, запах паники – не перебить никаким дезодорантом.
Эдуардо стоит в проеме. На этот раз – не улыбается.
– Ты снова пришла, девочка, – говорит он. – Проходи, я сейчас позову Марию.
– Кто такая Мария?
– Моя сестра, – отвечает Эдуардо. – Мы вместе приехали сюда еще детьми.
– Откуда? – спрашивает Джейн, слушая приближающиеся из глубины дома шаги.
– С Кубы, – говорит Эдуардо. – Родители бежали от Кастро.
Что знает Джейн про Кубу? Диктаторы и бордели, черно-белый фильм «Наш человек в Гаване»: шахматные фигуры из бутылок виски, полуголые танцовщицы в кабаре «Шанхай». Потом – бородатые революционеры, родина или смерть, портрет Че Гевары на футболках и плакатах. Когда-то – часть всемирной коммунистической империи, сегодня – не то последний оплот тоталитаризма, не то – очередная Автономная Зона, время жизни которой слишком затянулось.
А при чем тут я? – думает Джейн. – Кубой даже мама никогда не интересовалась.
Эдуардо отступает, и Джейн видит Марию. Крупная негритянка, широкие бедра, большая грудь, кожа черная, как винил маминых грампластинок, лет сорок, а может, все пятьдесят, в обычном белом платье, густые черные волосы перевязаны лентой. Мгновение она стоит, не сводя глаз с Джейн, потом подходит и берет за руки.
Она берет мои руки в свои – и тут же морская волна подхватывает и возносит меня на головокружительную высоту, до самого неба, туда, где не нужен язык, где бесполезны слова. И там, в небесной выси, облака распахиваются, как занавес, и в их просвете – женщина в серебряной короне, в синем и белом, в платье и широком плаще. И она обнимает меня, укрывает своим плащом, и покой нисходит на мою душу, и я кладу голову ей на грудь и плачу счастливыми слезами.
Комнатка тети Риты. Пятнистый от времени стол. Окурок дымится в полной пепельнице. Вихревые облачка дыма золотятся в солнечном луче, бьющем в окно.
– Тетя Рита, – спрашивает Джейн, – кто был мой отец?
Рита тяжело вздыхает. Джейн замечает седые непрокрашенные корни волос, кое-как припудренные морщины на щеках, оплывший овал лица. За месяцы, прошедшие со смерти Марго, Рита еще больше располнела: в этой крупной женщине с широкими бедрами и большой грудью никак не узнать угловатую девочку-подростка со старых фотографий.
Бетти права: молодость бывает один раз – и для Риты Грей-Темпл этот раз уже закончился.
– Наверняка Марго тебе говорила, – отвечает Рита, – и я вряд ли расскажу больше. Твоего отца звали Энтони Лиманс. Мы познакомились на съемках… «Фотоувеличения», нет, не «Фотоувеличения», «Живешь только дважды»! На студии Pinewood, точно. Он там был администратор или кто-то в этом роде. Немолодой уже джентльмен, но такой… импозантный. Мы сначала хотели раскрутить его на деньги, но в конце концов все-таки трахнули его, такой он был милый. Мы даже оставили свои телефоны, хотя он ни одной из нас не перезвонил… Ну а потом Марго попала в аварию, два месяца провалялась в гипсе, и тут-то и выяснилось, что она залетела, а аборт уже поздно делать. Ну мы решили: не стоит твоему отцу ничего говорить. Тем более он-то нам телефон не оставил.
– Этот Энтони… он был… черный? – спрашивает Джейн.
Рита смотрит на нее изумленно.
– Упаси Господи, – смеется она. – То есть не в том смысле, что мы были расисты… у нас обеих, разумеется, были черные любовники, и они были очень, очень хороши… как говорится, once black never back… но твой-то отец – как он мог быть черным? Ты в зеркало когда последний раз смотрела? Ты белокожая, как альбинос. И рыжая. Марго всегда ныла, что ты на солнце сгораешь за полчаса. Какие негры, ты смеешься?
– Мне не смешно, тетя Рита, – говорит Джейн, и Рита видит: девочке в самом деле не смешно, какой уж тут смех, если средь бела дня, посреди Лондона в двадцать шесть лет ты впервые встретила Йемайю, Великую Богиню Плодородия, покровительницу луны и воды, причем встретила без всяких грибов или кислоты, какая кислота, сейчас ведь не свингующий Лондон – но вот тут напротив сидит девочка (а я знаю ее с рождения), кусает блеклые губы и всё никак не может сказать: «Тетя Рита, у меня открылся дар разговаривать с духами», – а я думаю: жалко, Марго не дожила, она бы порадовалась, она всегда в тебя верила, несмотря на твой дурацкий университет и тупую работу. Вот и хорошо, девочка, что ты разговариваешь с духами, значит, мы не зря веселились, значит, семя взошло, и молодость не зря пришлась на зарю эры Водолея, и всё, что было потом – семидесятые, восьмидесятые, вот теперь – девяностые, – всё озарено светом нашей молодости, золотого свингующего десятилетия, которое невозможно описать, можно только стараться припомнить, пытаться повторить, снова и снова.
– Тетя Рита, – говорит Джейн, – вы не думайте, я не сошла с ума, просто у меня…у меня открылся дар. Я разговариваю с духами. Но я хочу спросить только – почему я разговариваю с африканскими духами? Почему не с какими-нибудь луговыми эльфами, кельтскими божествами, с чем-нибудь домашним, английским, знакомым… ведь даже мой отец – импозантный английский джентльмен?
Джейн пытается прикурить и не может. Милая Рита берет ее кисть в свою и, сдержав дрожь, подносит огонь к сигарете.
