Словно ничего, кроме очередной жалобы, от меня не ждут.
Я решаю, что должна звучать более позитивно.
Продумываю бодрый ответ.
То, что мне представляется бодрым ответом, пока я его продумываю, в изреченном виде больше напоминает нытье.
«Не ной, — записываю на карточке. — Не жалуйся. Уйди в работу. Проводи больше времени в одиночестве».
Прикрепляю карточку кнопкой к пробковой доске, облепленной множеством других карточек с моими записями.
«Сбит поездом за девять дней до нашей свадьбы», — гласит одна запись. «Ушел из дома утром и погиб днем, разбившись на одномоторном самолете», — гласит другая. «Было второе января 1931 года, — гласит третья. — Возглавил небольшой военный переворот. Брат стал президентом. Политически он был более зрелым. Я уехал в Европу».
Записи на карточках, которыми облеплена пробковая доска, делались в разное время с одной-единственной целью — вернуть меня за письменный стол. Но пока я по-прежнему неработоспособна. Вновь перечитываю записи. Кто был сбит поездом за девять дней до свадьбы? Кто ушел из дома утром и погиб днем, разбившись на одномоторном самолете? Кто, наконец, возглавил небольшой переворот второго января 1931 года? И в какой стране?
Оставляю попытки найти ответы на эти вопросы.
Раздается телефонный звонок.
Радуясь возможности отвлечься от карточек, снимаю трубку. Слышу голос своего племянника Гриффина. Он считает необходимым поставить меня в известность, что ему постоянно звонят мои «встревоженные подруги». Их беспокоит состояние моего здоровья, в особенности мой вес. Я уже жалею, что подошла к телефону. Напоминаю Гриффину, что мой вес не менялся с начала семидесятых после перенесенного паратифа, которым я заболела во время кинофестиваля на Карибском побережье Колумбии; вернулась в Америку такой худой, что мать с испуга прилетела откармливать меня в Малибу. Гриффин не возражает. Он-то меня вообще другой не помнит. Это подруги тревожатся, все претензии к ним.
Мы с Гриффином понимаем друг друга с полуслова, и он не обижается, когда я прошу сменить тему. Меня подмывает спросить, кто возглавил небольшой переворот второго января 1931 года и в какой стране, но Гриффин вряд ли об этом знает. Чтобы заполнить паузу, перессказываю ему свой разговор с таксистом, который недавно вез меня в аэропорт из гостиницы Four seasons в Сан-Франциско. Таксист сказал, что до кризиса занимался анализом нефтяных месторождений в окрестностях Хьюстона. Что вырос в строительных городках, поскольку отец был подрядчиком на строительстве крупных послевоенных объектов — арочно-гравитационных плотин и ядерных реакторов. Плотины Глен-Каньон на реке Колорадо. Атомной электростанции «Ранчо-Секо» в окрестностях Сакраменто. Узнав, что я писательница, таксист сказал, что тоже собирался написать книгу о «всяких темных делишках между США и Японией». Даже заявку подал в издательство «Саймон и Шустер», но там, как легко догадаться, его заявку передали другому автору.
— Майкл Крайтон[55] зовут, слыхали? — сказал он. — Я не говорю, что он вор, просто ему подкинули мои идеи. Поди теперь докажи. Идеи — они ж ничьи.
В районе Сан-Бруно он завел речь о саентологии.
Как видите, я еще в состоянии кое-что запомнить и пересказать.
Значит, все-таки не настолько беспомощна, чтобы потерять и эту способность.
Проходят недели, потом месяцы.
Иду в репетиционный зал на Западной Сорок второй улице на прогон новой постановки бродвейского мюзикла, для которого в начале семидесятых два моих близких друга написали либретто.
Сижу на складном металлическом стуле. В антракте слышу за спиной знакомые голоса (двух вышеупомянутых близких друзей и их соавтора). Надо бы обернуться, но боязно: кружится голова, вдруг не удержу равновесие. Гаснет свет, вновь звучат песни. Некоторые я знаю, но есть и новые. Начинается заключительный номер. Сидя на складном металлическом стуле, я думаю только о том, как же мне теперь с него встать. Чем ближе финал, тем сильнее паника. Что, если отказали ноги? Что, если это мышечный спазм? Что, если неврит, или нейропатия, или неврологическое воспаление переросло во что-то более серьезное? Однажды, почти полвека назад, методом исключения мне был поставлен диагноз «рассеянный склероз», правда (как заверил невролог, поставивший диагноз), в стадии ремиссии, но что, если ремиссия кончилась? Что, если ее и не было никогда? Что, если началось обострение? Что, если, встав со складного металлического стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице, я упаду, брякнусь на пол вместе со складным металлическим стулом?
Что, если…
В голову лезут еще более жуткие мысли, от которых холодеет внутри.
Что, если это не только соматика?
Что, если задет мозг?
Что, если потеря стиля, которую я когда-то приветствовала (прямота, к которой стремилась, которую всячески культивировала), — что, если эта потеря стиля на самом деле была симптомом болезни?
Что, если моя неспособность найти верное слово, яркую мысль, связи, позволяющие словам светиться, ритм, музыку…
Что, если эта неспособность органическая?
Что, если я больше никогда не смогу найти нужных слов?
20
Иду на прием к новому неврологу в Колумбийский пресвитерианский медицинский центр.
У нового невролога на все есть ответ: у новых неврологов всегда есть ответы. Во всяком случае, им так кажется. Новые неврологи — последние, кто еще верит в целебные свойства самообмана. Этот конкретный невролог считает, что мне необходимо набрать вес и как минимум три часа в неделю заниматься лечебной гимнастикой.
Знаем, проходили.
Я с детства отличалась на редкость хрупким телосложением. Говоря «на редкость», я не преувеличиваю: не было человека, который бы удержался от замечания о моих размерах. Помню, французский врач в Париже, выписывая мне рецепт на антибиотики, сказал, что у меня «мало толщины». И ведь прав был по сути, но кто его тянул за язык? Особенно бесило, когда об этом объявляли как об открытии, будто сама не знаю. Я была маленькой, я была худой, я легко обхватывала запястье большим и указательным пальцами. С ранних лет мать уговаривала меня поправиться, как будто я не поправлялась нарочно, из чувства протеста. Мне не разрешалось выходить из-за стола, пока все не доем, — правило, приведшее к массе новых ухищрений, чтобы не есть вообще. Мать часто заводила речь об «обществе чистых тарелок». Ставила в пример тех, кто хорошо ест. Помню, отец однажды не выдержал: «Что ты все в нее впихиваешь? Она же не мусорное ведро». Повзрослев, я пришла к выводу, что при таком подходе к еде ребенку практически обеспечено расстройство пищевого поведения, но матери говорить этого не стала.
Новому неврологу тоже не говорю.
Тем более что в дополнение к ранее предложенным панацеям (набрать вес и заняться лечебной гимнастикой) новый невролог решает опровергнуть диагноз, поставленный почти полвека назад методом исключения: оказывается, никакого рассеянного склероза у меня нет. Он очень напирает на это. Да-да-да. Нет никаких оснований полагать, что у меня рассеянный склероз. Результаты магнитно-резонансной томографии, которыми врачи в ту пору не располагали, демонстрируют это со всей убедительностью.
— А что есть? — спрашиваю, всячески показывая, что заранее согласна с его выводом.
Неврит, нейропатия, неврологическое воспаление.
Делаю вид, что не замечаю его легкого раздражения.
Спрашиваю: в чем причина этого неврита, этой нейропатии, этого неврологического воспаления?
Отвечает: в недостатке веса.
Ну вот. Наконец-то по вопросу, что со мной не так, достигнут консенсус. Обе заинтересованные стороны сходятся на том, что выздоровление находится в моих руках.
Получаю направление на консультацию диетолога.
Диетолог готовит (неизбежные) протеиновые коктейли, едет на ферму в Нью-Джерси за свежими яйцами (уже лучше), идет в кондитерскую Maison du Chocolat на Мэдисон-авеню за настоящим сливочным мороженым (совсем хорошо).
Пью протеиновые коктейли.
Ем свежие яйца с фермы в Нью-Джерси и настоящее сливочное мороженое из кондитерской Maison du Chocolat на Мэдисон-авеню.
Бесполезно.
Вес прежний.
Я вновь перестаю верить, что выздоровление находится в моих руках.
С другой стороны, к своему удивлению, обнаруживаю, что мне весьма по душе лечебная гимнастика. Регулярно посещаю занятия в Центре спортивной медицины на углу Шестидесятой улицы и Мэдисон-авеню. Нахожусь под большим впечатлением от физической формы и общего тонуса группы больных, занимающихся в одно время со мной. Наблюдаю за тем, как уверенно они держатся, как умело повторяют за физиотерапевтом упражнения с различными снарядами. Чем больше на них смотрю, тем больше обретаю надежду: лечебная гимнастика помогает. Эта мысль поднимает настроение, придает сил. Интересно, через сколько занятий мое тело станет таким же послушным, как у них? Лишь посреди третьей недели походов на лечебную гимнастику узнаю, что группа, занимающаяся в одно время со мной, — это не больные, а игроки нью-йоркской команды «Янкиз», которые в свободные от игр дни приходят сюда на растяжку.
