На полке над диваном в бывшей его комнате по — прежнему стоял многотомник Чехова. Андрей открыл «Студента» и прочел: «…и чувство молодости, здоровья, силы… и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало — помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла», — и вспомнил Ягоду с большим животом, ее зеленоватые глаза и полные руки — и ему стало хорошо и спокойно.
Он достал из дорожной сумки широкий блокнот в кожаной обложке и принялся торопливо — наверное, в тысячу первый раз — писать об этом магическом рассказе все, что ни приходило в голову. Таких записей у него скопилось на добрую книгу. «Я становлюсь профессиональным чехоедом, — посмеиваясь, говорил он Ягоде. — Книга об одном рассказе — каково? Многолетние путешествия души по просторам четырехстраничного текста». Он торопливо записывал: «У Кафки подтекст и есть текст, у Хемингуэя — background, ничего общего не имеющий с тем, что у Чехова можно назвать „текст плюс еще-один-текст“. Русский автор не может и не хочет уходить от православной мистической традиции: жизнь — это вера, быт — это вера и т. д. „Студент“ — пример двойного прорыва: обыденности — в историю, бытия — в быт. Это пример русского отрицания самого принципа линейности истории. В России история — всегда, без вчера и без завтра».
В соседней комнате вдруг громко, навзрыд заплакал пьяный отец.
Андрей поморщился: «Жизнь — это плохая литература».
Ночью он все же вышел в слабо освещенную гостиную. Смерть и старухи, умело прибравшие тело и подобравшие лицо, отчасти вернули Ирине Николаевне былую красоту. Андрей вдруг жарко покраснел, вспомнив мать в саду и тотчас — Чехова: «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух», — но откуда же быть радости? Здесь и сейчас? «Чехов! Чехов! — чуть ли не со злостью подумал вдруг он. — Извращение… литературная зоология! Чехоложец, черт побери!»
Он посмотрел на отца, сидя спавшего на стуле у гроба, — его седые волосы неряшливо свисали какими-то перьями на лоб и виски, — и вдруг быстро и тихо вышел из дома и спустился в оголившийся осенний сад.
Где-то очень высоко в небе что-то вспыхнуло и тотчас погасло, и был этот свет так призрачен и мимолетен, что Андрею показалось, что никакой вспышки вовсе и не было — обман зрения, усталость, боль, однако все же хотелось думать, надеяться, что свет — был, и он даже произнес вслух: «Был». И заплакал, зажмурившись и некрасиво сморщившись всем лицом, боясь, что кто-нибудь услышит его…
Буйда Юрий Васильевич родился в 1954 году в Калининградской области. Закончил Калининградский университет. Автор романов «Дон Домино», «Ермо», «Борис и Глеб», многих повестей и рассказов. Лауреат премии Аполлона Григорьева 1999 года. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Мария Ватутина
От нас пойдет Четвертый Рим
Крестная
Памяти В. И. Ложкиной.
Сегодня в ночь в Немецкой слободе,
В Елохове, в пятиэтажном доме
Не быть беде, не быть, не быть беде
И ничему не совершаться, кроме
Постукиванья ветки о стекло,
Свеченья ночника и дребезжанья
Посуды в горке. Крестной ремесло
Ревнивое, слепое обожанье
Четырехлетней крестницы. Родня
И рада сбагрить девочку, покуда
Дежурства, и разводы, и грызня,
Тем более у девочки простуда —
Наверно, от нехватки теплоты…
О нежность нерастраченная, ты ли
Дрожишь в улыбке нянюшки! В могиле
Ее младенец, но из мерзлоты
Давно не ропщет Витенька. Стеная
О материнстве, прерванном войной,
Одна лишь Богородица стенная
Да крестная склонились надо мной.
Легка и горяча ее ладонь,
Которую и вечность не остудит.
Ребенок спит. Горит вдали огонь
Богоявленский. И беды не будет.
* * *
Чувство жалости с чувством жажды не перепутать дважды.
Ребятенка своей породы узнают по повадкам.
Убывает запас материнства сообразно схваткам,
А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.
И лицом удался в нашу породу, и сердцем,
Да характерец вышел — сам дьявол не разберется:
То ли кровь замутила примесью инородца
Наша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.
И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,
Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.
И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,
Под которую, семя наше, и ты поляжешь.
Совершая свою посадку в капустной грядке,
Все родные мы до последней макаки, покамест
Родословную нам не отыщет печальный аист,
Отнеся, словно трутень — взятку, на дно кроватки.
На тридцатом году выясняя, что четверть крови
Причисляет тебя к иным племенам, к библейским
Временам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейским
В глинобитном крове, в заветном своем алькове.
Поколение
А у нас либералы справляют свое торжество
Над директором школы. Но так ли уж действенен вынос?
Я не помню России, в которой жила до того,
Как душа очерствела и память моя обновилась.
Боль — такое явление, — в памяти нет этих луз
Для хранения боли. Она растворяется в теле.
Но, клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»
Угрожает доселе моей кровеносной системе.
Звукоряд налагается точно на видеоряд.
Это та же столица — и здания не заменили.
Существует во мне — и херсонских полей аромат,
И чимкентский хлопчатник, и Таллина хмурые шпили,
И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.
Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.
И как будто насыщенность света сильнее, чем в те
Времена, когда нас отпустили из сломанной клетки.
Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..
Если ты в ней родился и вырос, никем не обучен
Жить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,
Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.
Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.
Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.
И в стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,
После встречи случайной с холеной старухою в холле.
Ну конечно же сытая благость ее — ерунда,
И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили:
«Матерям из России такими не быть никогда?» —
Я б ответила горько, хоть я и не помню России.
Я не помню позора, собраний, запретов, речей,
Югославских сапог, гэдээровских тряпок заветных,
Анонимок в профком, и последующих параличей
Горемыки моей, и скитаний ее несусветных.
А мое поколенье теперь все сидит по домам,
Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.
Мы мутанты с тобой — да какими ж и вырасти нам,
Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.
Мы и там побывали, и здесь составляем костяк,
Поколенье разлада, живущее в век беспредела.
Передела не будет уже. Только что-то не так.
Только память бела. И душа у меня очерствела.
Родина
Плыву слегка по воздуху, по воле
Причин, опричь которым рождена.
Я знаю, это ты меня в подоле
Несешь домой, гулящая страна.
Вот так ты возвращаешься — задами,
На душный запах липы и сосны.
А в твой подол вцепились, словно в знамя,
Твои полуголодные сыны.
История тебя не обуздает
И не прогонит, но взгляни назад:
Какой же царь-отец теперь признает
Нагулянных тобою чертенят?
А сколько нас таких ты рассовала
По уголкам земли, по чужакам.
Уж лучше бы ты вовсе не рожала,
Чем убивать детей и строить Храм,
Где свято место пусто на иконе.
…Но почему в обители любой
Мы узнаем друг друга по ладони —
По линии вины перед тобой?
Воскресенье 1
В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».
А в комнате, где детский голосочек,
Так благостно, как будто Бог мужчин
Не создал вовсе. Только одиночек.
Праматерь-одиночка держит ряд
Кармический. И вот на этом круге
Воскресные мелодии звучат
В двух комнатах общественной лачуги.
Года семидесятые. Она
Разведена. Завсекцией. Строптива.
И всем ломбардам в городе должна.
И давится при слове «перспектива».
Дочь — вылитая копия отца:
Как заполненье форм недостающих.
И врезать не грешно, чтобы, овца,
Не повторяла линий проклятущих.
К приходу ужин пусть готовит ей,
Вершит уборку, делает покупки.
А папочка пусть делает детей
С другой несчастной где-нибудь в Алупке.
Не важно. В Сочи. Господи, в Керчи!
А мы впитали с клетками плаценты,
Как выдать чемодан, отнять ключи
И речь закончить словом «алименты».
О, ренты унизительнейший сбор!
Отделы кадров, слежки, исполкомы.
Он восемнадцать годиков позор
Поносит за один уход из дома.
А к дочери на пушечный — ни-ни.
Ребенок снова станет непокорным.
Пять дней продленки. В выходные дни
Ретроспектива Чаплина в «Повторном».
О, воскресений солнечная сень!
И музыка, похожая на город!
Поль Мориа, Джеймс Ласт и Джо Дассен,
И грека толстого дрожащий голос
Кружатся над Калининским. Она,
В себе лелея сладостность мгновенья,
Вдруг задрожит от счастья, что одна
И дочку мать взяла на воскресенье.
2
Ну что вам говорили: рецидив
С определенным перечнем мутаций.
Дочь взрослая. Все тот же лейтмотив
Ей не дает от круга оторваться.
Двухтысячный люминесцентный год.
Не в моде свадьбы. Не в чести разводы.
Она — идеалист. Она живет
С очередным разводчиком породы.
Но, впрочем, приходящим был отец,
И — приходящ и подходящ разводчик.
Ему за пятьдесят. Он чтец, и жнец,
И на дуде… Он сам из одиночек,
Хоть и женат. Урывками она,
Дитя, слагает домик мозаичный,
И словно полноценная жена
Готовит студень и пирог яичный
И в спальне стелит белое белье.
И плачет. И заводит Джо Дассена.
И шлет тысячелетие ее
Проклятия во все ее колена.
Но музыка такая над страной,
Что пол мужской почти что обесточен.
…По воскресеньям он живет с женой.
И это всем подходит, между прочим.
* * *
Черная ночь — мышь
на подоконнике.
В черную ночь выш —
ли любовники.
В небе нетающий град
звездною россыпью.
Ты не любовник — брат
с тихою поступью.
Ты мне не в помощь дан,
а в утешение.
Кажется, жизнь — обман
нашего зрения.
Мы эту песню крыш
сами придумали.
Черная ночь — мышь
с черными думами.
* * *
Ну, до свиданья, милый мой, до свиданья.
Завтра вернешься: будут другие зданья,
Будет иным знаменам сгибаться в пояс
Строеный-перестроеный мегаполис.
Новые будут праздничные презенты
Делать стране моложавые президенты.
Шарик земной от солнца переметнулся.
Ты не вернулся в прошлое, не вернулся.
Поезд причалил, прикачиваясь, к порогу,
Словно к нему наобум проторил дорогу.
Переродились навыки осязанья:
Страшно и вспомнить выдержки из Писанья.
Страшно подумать, по чьим я жила законам!
Не узнаю родного — в тебе знакомом:
Не узнаю в тебе своего мужчину.
Подозреваю бешенство, бесовщину
В каждом твоем движении, каждом слове,
В каждой слезе смертоносной твоей любови.
К сокурснице
Ты в этом городе как в омуте:
Уже и дно недалеко.
Не спишь в шелках, не ешь на золоте —
Волчица носит молоко.
С тобою сестры мы и сироты,
От нас пойдет Четвертый Рим.
И созидать, и править в силах ты
Одним лишь именем своим.
Над величавыми руинами
Былых серебряных веков
Мы выросли непобедимыми
На попечении волков.
И в каждом городе, что горбится
Над каждой гривенкой своей,
Уже лепечут наши горлицы,
И наши горницы светлей,
И наши голоса торопятся
Познать родительскую речь.
И печи варварские топятся,
Где наши книги будут жечь.
Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. Поэт, эссеист, прозаик. В «Новом мире» печатается впервые.
