«Значит, Заявление только месть!» — поселившееся чувство занимало место в Галиной душе.
Если найдут, что они виноваты, — их осудят, лишат дипломов, посадят в тюрьму, дадут условный срок, — но уже никому легче не будет. Прибавится в мире еще чуть больше тяжести и горя к тому, что уже свалилось на человечество ныне одной неоправданной смертью… Да чего уж думать о человечестве! Так в жизни почему-то бывает — как только начинаешь думать про всех, любить всех, так тотчас уменьшается твоя любовь к одному. Не хватает сил, что ли? Или это закономерно взаимоисключающая ситуация? Человечество! Или, думают, порядок в отделении наведут — и жизнь улучшится, больные начнут всегда, всегда выздоравливать. Но ведь не порядок улучшает жизнь — улучшение жизни приводит к порядку. Галина Васильевна это хорошо знала по жизни своего отделения.
До Заявления Галина Васильевна переживала в унисон с родителями, искала свою вину, вину своих товарищей, думала о том, что они недоделали. Сейчас, готовясь к разбору и следствию, она изучала историю болезни в поисках доводов за себя, за своих товарищей. Если раньше она думала, что — болезнь и смерть этой девочки был некий метафизический знак, сигнал заниматься больше больными и больницей, а не личными неправедными делами, не поисками чувственных услад, то теперь в мозгу у нее повернулось, прежняя боязнь знака, сигнала, прежнее мистическое осмысление происходящего подверглось значительной ревизии, стало более реалистическим, уменьшился страх перед грядущим возмездием — оно вот.
Перемешаны мысли, чаяния, слова. Все сейчас неизвестно: как есть, и уж тем более — как будет.
То решала она — знак напоминает ей, говорит, что нельзя бросаться ни одним мгновением радости или счастья, подаренным судьбой, ведь в любой день все может оборваться хоть смертью, хоть тюрьмой. Но эта банальщина не могла долго властвовать над нею. Уж больно расхожая истина; но все века она была оправданием любой многоголовой пошлости.
То она решала, что полученный сигнал заставляет ее задуматься об истинной любви. Задумалась:
«Люди боятся любви, потому что на нее подчас сил не хватает. Сначала с ней долго борются в своей душе, лишь только там она забрезжила, а потом, когда наконец они сломлены и думают, что готовы к любви, борьба уже все внутри опустошила. Я просто наказана за это борение с судьбой. Нельзя манкировать радостью. Радость в душе матери не уменьшит любви к сыну».
Мысль не новая — обыденна и удобна.
Но ведь не все, что обыденно и удобно, — плохо и пошло. Ведь потому, может, и обыденно, что выдержало испытание временем.
Она думала:
«Счастье простой и настоящей любви ведь лучше, чище, праведнее столь частого блуда, который привычен и почти неосуждаем. Люди оттого больше блудят, что боятся настоящего чувства, боятся пожара, а потому и бывают наказаны — тлеют чадя и не горя, а все равно превращаясь в прах, в пепел, в тлен».
Так бывает часто — что бы ни случилось, люди норовят подвести теоретическую базу под самое удобное и необходимое им в этот момент. Ищут и находят идейное обоснование того, что им бы сейчас хотелось больше всего. А потом все сваливают на объективные причины да на мистические обстоятельства.
Поверхностно, на сторонний равнодушный взгляд, Галина Васильевна была честна и нравственна, а глубину чужой души нам не дано постичь, хотя во все века люди задумывались над чужими жизнями и судьбами, обшаривая все ходы и закоулки в посторонних душах; и достигнуть хоть какого-то приближения к более или менее истинному положению можно, лишь перевернув собственное нутро, разворошив всю труху в себе; разгрести грязь, пыль, заваль в своих укрытых чуланах совести, чтобы найти хоть маленькую тропочку к потаенному ближнего или, что легче, к дальнему твоему. Да и то если просеешь себя всего до песчиночки, не становясь в позу объективного олимпийца, и исхитришься стать крайне заинтересованным обывателем.
И все равно чужие судьбы не помогают.
Говорят, что женщины больше, чем мужчины, мыслят по правилу прецедента, — и все-таки, вороша и копая свою и чужие судьбы, Галина Васильевна не смогла вытащить на поверхность свои истинные желания. И, естественно, ничего не решила.
Да и как решить это можно?!
Как покатится.
Но все же ей стало легче. Если ясна цель и задача, если можно найти свои заслуги в лечении девочки, да не найти своих ошибок, да опровергнуть все возможные претензии, то нечего и терзаться попусту.
Время покаяния прошло — настало время обороны.
* * *
— Тит, у меня сегодня разбор этой истории болезни. Общебольничная конференция. Ты слышишь меня?
— Слышу, слышу…
— У меня что-то в трубке шумит. Телефон плохо работает.
— Все телефоны плохо работают. Вы ведь уже разобрали ее?
— Та конференция была недостаточно правомочная — только в хирургии. Это мы сами искали свои собственные ошибки.
— А что же еще? Кто же должен?
— Теперь все врачи больницы, все заведующие. Теперь они будут искать, а мы защищаться. Например, скажут, не налажен контакт с больной, поэтому она и скрыла от нас температуру. И дадут выговор.
— Но если выговор за девочку, значит, действительно виноваты, значит, правильно все, значит, вас и должны судить?
— У тебя логика не та, не наша. Если выговор, — значит, мы уже наказаны и дело можно прекратить.
— Как это прекратить?! Если вы виноваты в смерти человека?
— Тит! Ты говоришь с точки зрения здравого смысла, а у меня опыт. Я знаю. Так было.
— А как будет?
— Вот этого я не знаю. После конференции я иду прямо домой. Звони.
И Галина Васильевна, все разложив по полочкам, пошла отбиваться.
* * *
Зоя Александровна накрывала стол. Сын ее, десятилетний мальчик, сидел в кресле в углу комнаты и читал. В таком же кресле, у окна сидела Галина Васильевна. Солнце падало на нее справа, тень от носа выглядела под левым глазом болезненной чернотой, имитируя (а может, так на самом деле было) нечеловеческую усталость. Казалось, что нет сил, которые могли бы вырвать ее из глубины мягкого сиденья, валиков, спинки.
— Зоя, дай я тебе помогу, скажи что?
— Ничего не надо. Вот Николай мог бы предложить помощь.
Николай с готовностью вскочил и отбросил книгу:
— А что делать?
— Принеси вилки, ножи, ложки. Сам знаешь свои обязанности.
Николай в момент скрылся на кухне, и тотчас оттуда понесся гром собираемых инструментов.
— Всегда бы так. При тебе только.
— Мой в его возрасте ни при ком таким не становился. Все нормально, Зоя, — так и должно быть, наверное.
— Попросишь — сделает, а вот самому инициативу проявить, помощь предложить — упаси бог, никогда!
— Много хочешь. Не отказывается, не говорит: сейчас, сейчас — и хорошо.
— Твои когда приезжают?
— Через три дня.
— Отдыхаешь? Приходишь домой и ничего не надо делать. О-о! Счастье!
— Отдыхаю. Давай тебе помогу, чтоб не забыть. — Галя загадочно улыбнулась.
Не поняла Зоя, что означает подобная улыбка. Но разгадывать не стала. И так ясно — Галя сейчас отдыхала. Зоя просто ответила:
— Ты же видишь — ничего не надо. Что помогать? — обедаем втроем. Николай другое дело — пусть помогает.
— Конечно. Понимаю.
— Николка, давай раскладывай. И тарелки принеси. А я пока посижу с тетей Галей.
Николай молча как челнок стал ходить из комнаты в кухню и обратно, принося и сразу же расставляя на столе обеденные принадлежности. Он появлялся в комнате то с одной тарелкой, то в каждой руке было только по одной вилке, ножу, ложке. Или это протест, или игра, или просто нарывался на материнский окрик, чтобы обратить на себя большее внимание.
Но взрослые не реагировали.
— Сынок, поставь еще четвертый прибор — отец, наверное, скоро придет.
Николай сделал еще несколько ездок: первая за тарелкой, вторая за ложкой, в третий раз принес и нож и вилку, потом еще одну тарелку…
Зоя Александровна хмыкнула и кивнула на сына:
— Играется. Ну, ну. Вот посмотри, Галя. Тряпку сегодня купила. Как думаешь, в эту комнату подойдет для занавесок?
Она вытащила из шкафа какую-то пачку, развернула ее и раскинула ткань по дивану.
— Пожалуй. Здесь хорошо будет. В этой комнате. Где купила?
— Случайно совершенно. Вчера шла с работы и заглянула в магазин. Вон в тот, на углу который. Знаешь?
— Ну.
— Ну увидела, выписала и побежала домой за деньгами.
— И почем? Мне тоже подошло бы.
— Два десять метр. Правда, подойдет?
— Очень даже подойдет. Там еще есть, не знаешь?
— Да кто их знает. В магазинах, как на охоте: увидел зайца — стреляй — убежит. Потому я и выписала сразу, а потом уж за деньгами побежала.
— Хотя у меня сейчас все равно не выйдет — денег нет. И в следующую зарплату не будет: Андрейка джинсы просит купить.
