— Ага… А где твоя еда?
— У меня есть целый пиастр. Смотри!
— Вот везет! Что купишь?
— Сейчас у Абу Дума съем тарелку сладкой кукурузной каши.
— Это обойдется в два миллима.
— На три миллима я куплю у дядюшки Салямы поллепешки и горячей мулухии[11].
— Ух ты! А что купишь на остальные полпиастра?
— Пообедаю у дядюшки Гаррада.
Али замолчал. Лицо его отражало явную зависть. Тяжело вздохнув, он сказал грустно:
— Говорил я ей — дай пиастр вместо всей этой мути… Не согласилась. Сказала — даю тебе все нужное, полезное. Это лучше, чем ты будешь набивать себе живот первой попавшейся дрянью.
— Что же она тебе дала?
— А я знаю? Уж, наверное, куфту, рис и немного мяса. Дома у нас всегда делают мешанину из всего этого.
Слушая Али, Сейид почувствовал, как у него слюни потекли от одного упоминания таких яств, как куфта, мясо, печенка, мозги — от всего того, что его приятель презрительно называет мешаниной. Ему хорошо — у него отец мясник… А вот для Сейида это совсем другое дело. Но он решил не показывать нетерпеливого желания отведать того, что лежало в свертке у Али. Наоборот, Сейид намерился подразнить приятеля тем, что собирался купить. Хотя он хорошо знал, какую еду ему предложит дядюшка Гаррада, тем не менее Сейид решил играть свою роль до конца. Презрительно скривив рот, он говорит:
— Хм, куфта, мясо, рис… Аж тошнит от этого добра! Бог тебе в помощь, приятель. Я и сам чуть не оказался в твоем положении. Бабушка хотела всучить мне нечто подобное. Но куда там, меня на вороных не объедешь!
Али все больше мрачнел. Взглянув уголком глаза на Сейида, он заискивающим голосом предложил:
— Давай объединимся.
Услышав слова приятеля, Сейид возликовал, но сделал вид, что не понимает его намерений.
— Как я могу объединиться с тобой?
— Едой!
— Как?
— Давай вместе истратим твой пиастр и поедим вместе. А потом съедим мое. Как, договорились?
— Ну, нет, дорогой мой, никак не сойдемся. Я терпеть не могу мешанины, которой ты богат.
— Ну ладно, Сейид… Посмотрим… Когда-нибудь и ты у меня попросишь немного из того, чего у тебя не будет.
— Ты что, обиделся?
Почти плачущим голосом Али ответил:
— На что обижаться? Каждый делает так, как ему нравится.
— Ладно, не обижайся, беру тебя к себе в пай.
Али аж засмеялся от восторга. Всю печаль как рукой сняло. Подогревая радость Али, Сейид спросил:
— Что купим на завтрак?
— По тарелке сладкой кукурузной похлебки, а потом увидим.
Наши приятели подошли к началу улицы Агур, остановились перед лавкой дядюшки Дума. Он стоял около двери. Перед ним — большой медный таз, полный кукурузной похлебки, от которой шел пар. Время от времени он ее помешивал. Иногда брал миску, наполнял ее и передавал клиенту. Рядом с медным тазом, стоял противень, полный басбусы[12]. Рядом — тарелка с жиром, дальше — другой противень с сирийскими сладостями.
Было уже половина седьмого утра. Около лавки собрался рабочий люд и ребятишки, среди которых вертелись Махмуд, Зейн и Дукдук, застрявшие здесь по пути в медресе. Как только они увидели Сейида в феске и сандалиях, с жестяной доской в руках, их охватила неописуемая радость. Зейн восторженно крикнул:
— Что такое? Это ты, Сейид? Что тебя сюда привело? Сто приветов тебе, приятель!
Как можно солиднее Сейид ответил на приветствие:
— Здоровы были, мужики!
Ему ответил нестройный хор голосов:
— Ваалейкум салям, благословение и молитва аллаха на тебя!
— Без тебя медресе совсем зачахла, и луковицы теперь не стоит, — вступил в разговор Зейн. — С того дня, как ты ушел, ни разу не удалось посмеяться. Мулла совсем осатанел, дерется нещадно.
Не отвечая Зейну, Сейид крикнул Абу Дума:
— Дай-ка две миски кукурузной похлебки!
Тот немедленно наполнил миски и протянул каждому из приятелей. Если Сейиду представлялась возможность изобразить из себя взрослого, он ее не упускал. Громко, мужским голосом он бросил в толпу:
— Обе миски за мой счет!
Лавочник рассмеялся, но, подражая тону Сейида, ответил:
— Слушаюсь, муаллим. Живи и траться!
Али очень хотелось объявить, что он вступил в пай с Сейидом, что он даст ему куфты, но, чтобы не вызвать гнева приятеля, счел за благо промолчать, а то кооперация разрушилась бы. Он готов все стерпеть ради этой сладкой похлебки.
Пока Али и Сейид ели, ребятишки старались дознаться, почему это Сейид, заявивший в свое время, что он никогда не вернется в медресе, ибо отец нуждается в его помощи и скоро, когда займет место в будке распорядителя воды, отдаст ему тележку и все бурдюки, — после всех этих хвастливых заявлений Сейид опять топает в обучение к мулле. Зейн снова спросил:
— Ты нам так и не рассказал — что случилось? Что тебя заставило вернуться в медресе?
— Клянусь аллахом, работа не понравилась.
— Да ну?
— Ни интереса, ни пользы.
— Кто-нибудь обидел?
— Меня обидишь! Просто не смогли с отцом поладить.
— Это почему же?
— Да так, пустяки. У каждого старика свои причуды. Мы не договорились, и я сказал — салям алейкум. А он мне — ваалейкум салям. Словом, аллах милостив.
— Все-таки что-то должно было произойти.
Али аль-Хишт поддержал Зейна:
— Да расскажи ты, Сейид. Разве могут быть секреты между нами, приятелями?
Ребятишки все больше настаивали. Сейид понял — не миновать ему объяснения. С сожалением тряхнув головой, он быстро начал сочинять в голове историю, которая поразила бы приятелей.
— Честно говоря, история и выеденного яйца не стоит.
— Да расскажи, старина, расскажи.
— Сегодня на рассвете мы с отцом встали, взяли тележку и поехали за водой. Я наполнил свой бурдюк и двинулся ко дворцу. Вхожу. Выливаю воду. Выхожу в сад — вижу: фонтан до того полон рыбой, что даже вода бурлит. Я не обращаю внимания, рыбы-то я не люблю. Но все же взглянул, а из фонтана большая рыбина высовывается так, как вроде сейчас Али.
Последний удивленно крикнул:
— А не врешь?
— Чего мне врать?!
— Ну, дальше…
— Остановился это я у барьера фонтана, протянул руку и схватил рыбину за голову… Она забилась, попробовала вырваться. Но от кого? От меня не уйдешь! Вытаскиваю я ее из фонтана, вынимаю затычку из бурдюка и запихиваю рыбину внутрь.
— И влезла?
— Почему нет? Я что — шучу? Значит, засунул я рыбину в бурдюк, поправил фартук и вижу: рыбина высовывает голову наружу и как сумасшедшая бежит. Я за ней. Подбежали к пальме, а она прямо в бурдюке полезла вверх.
— На пальму?
— В бурдюке!! Это-то меня больше всего удивило… Если бы так, безо всего полезла на пальму, я бы не обратил внимания… Никогда не любил рыбы… Но в бурдюке! Что ж, я пошел бы без него? Никак нельзя… — И начал говорить так же рассудительно, как говорит отец: — Настоящий водонос никогда не бросает бурдюка и не снимает фартука. Вы когда-нибудь видели военного без формы?
— Не-не, — ответили хором ребятишки.
— Вот так и с нами, водоносами. Мы всегда с бурдюками. Ну, рыба лезет на пальму, я за ней.
— А умеешь?
— А то! Будь здоров, как лазаю!
— И поймал?
— Не поймал.
— Почему?
— Только я добрался до первых ветвей, как рыба прыгнула на окно дворца и застряла на подоконнике.
— А ты прыгнул за ней?
— Скажу правду, врать я не люблю, испугался я, уж очень большое расстояние между пальмой и окном. Хотел было рискнуть, но нет — испугался. И что? А как же с бурдюком? Больше всего меня это волновало. Ведь вы знаете: настоящий водонос… — и он повторил старую фразу.
Но мальчишки сгорали от любопытства и требовали продолжения рассказа.
— Ну, а потом? Ты-то что сделал?
— А ничего. Пальма ломилась от изобилия фиников.
— Красных или желтых?
— Красных.
— Спелых?
— Не обратил внимания.
— А дальше?
— Протянул руку и сорвал целую кисть. Размахнулся и бросил финиками в рыбину.
— Попал?
— Не-е, стекло разбил.
— А рыбина?
— Спрыгнула на землю, а я за ней. А она выскочила из бурдюка — и в фонтан. Я бегу, а тут отец с дядюшкой Габалла. Отец подумал, что я или играю, или рву финики. Габалла разохался над разбитым стеклом. А я настолько устал от погони за рыбиной, что и слова не мог произнести. Оставил я им бурдюк и фартук, а сам ушел.
С завтраком к этому времени было покончено, Сейид заплатил четыре миллима, и вся ватага двинулась в медресе. По дороге ребятишки осаждали Сейида вопросами о рыбине, бурдюке, спелых финиках, фонтане. За разговорами они и не заметили, как пришли к ненавистному заведению муллы, называемому школой.
* * * * *
Медресе помещалась в одном из узких переулков, отходивших от улицы Самакин, правильнее сказать в тупике, имевшем форму «П». Медресе имела два названия: одно официальное, написанное на вывеске голубого цвета, прикрепленной к воротам. Второе — более простое и легкое для произношения. К нему давно привыкли. Если кто хочет прочитать название школы, написанное на вывеске, то это практически невозможно, не зная заранее того, что художник наворотил на доске. Буквы налезают одна на другую, огромное количество непонятных и никому не нужных завитушек, точек, запятых и других знаков препинания. Можно подумать, что вывеска написана не для того, чтобы каждый желающий смог прочитать название школы, а лишь для удовлетворения изощренного самолюбия самого писавшего, очевидно считавшего себя большим специалистом по шрифтам. Сам аллах вряд ли разберется во всей этой буквенной мешанине.
