– Мне очень жаль, – сказал он, – я, наверное, вас напугал.
– Еще как напугали, – призналась я. – Вам нужно отдыхать, Юлиус, гулять, бывать на пляже и хоть немного купаться.
Он покраснел.
– Я всегда боялся воды, – вздохнул он. – По правде сказать, я не умею плавать.
У него был такой расстроенный вид, что я рассмеялась.
– Завтра, – заявила я, – я поучу вас в бассейне. Во всяком случае, сегодня вам работать нельзя, вы будете спокойно сидеть в гамаке рядом со мной и любоваться морем. Вы даже не знаете, какого оно цвета.
Я чувствовала себя представительницей благотворительного заведения, а он слабо кивал головой в восторге от того, что раз в жизни кто-то решает за него. Зависимость, как и ее противоположность, по-видимому, необходимы всякому живому существу. С разрешения доктора и с помощью мадемуазель Баро мы уложили Юлиуса, закутанного в одеяло, в большой веревочный гамак, в котором он наполовину утонул. Я устроилась рядом с ним и раскрыла книгу, думая, что ему нужна тишина.
– Вы читаете? – жалобно спросил он.
– Что вы, – соврала я и закрыла книгу.
Нужно было разговаривать. Мысленно я уже начала маленькую проповедь о злоупотреблении лекарствами, но мой порыв был остановлен тем же жалобным голосом. Я видела только прядь волос, одеяло и две руки, вцепившиеся в веревки гамака, будто он плыл в неустойчивом каное.
– Вам скучно?
– Что вы, – сказала я, – почему? Здесь очень красиво, и я обожаю ничего не делать.
– Я все время боюсь, что вам скучно, – сказал Юлиус. – Узнай я, что это так, это было бы ужасно для меня.
– Но почему? – весело спросила я.
– Потому что с тех пор, как я познакомился с вами, мне не бывает скучно.
Я неуверенно пробормотала «очень приятно», вдруг испугавшись того, что за этим последует.
– С тех пор, как я познакомился с вами, – повторил голос Юлиуса, приглушенный робостью или одеялом, – я больше не чувствую себя одиноким. Я всегда был очень одинок, наверно, по своей вине. Мне трудно разговаривать с людьми: я внушаю страх или антипатию. Особенно женщинам. Они думают – то, чего я хочу от них, либо очень просто, либо очень заурядно. А может, это я заурядно веду себя с женщинами, не знаю.
Я молчала.
– Или, – продолжал он с коротким смешком, – мне попадались одни заурядные женщины. И потом, я всегда был так занят делами. В этой области, знаете ли, никогда нельзя быть спокойным. Стоит только ослабить внимание, все рушится. Нужно всегда все успевать и принимать решения, даже если тебя это больше не увлекает. Бьешься изо всех сил, неизвестно зачем.
– От вас зависят столько людей – естественно, это вас заботит.
– Конечно, – вздохнул он, – они от меня зависят, да я-то ни от кого не завишу. Я работаю ни для кого. Я уже говорил вам, что раньше был беден. Не думаю, что тогда я был более одинок или более несчастлив.
Этот грустный голосок из глубины слишком большого гамака неожиданно вызвал у меня нежность и сострадание. Я попыталась себя разуверить, вызвать в памяти страшный образ финансового хищника, каким я знала его в Париже, – острый взгляд, резкий голос, – а думала только о человечке в темно-синем пиджаке, рухнувшем в обморок на солнце, – каким видела его только что.
– Почему вы так и не женились? – спросила я.
– Только однажды мне этого хотелось. С той молодой англичанкой, помните? Прошло много лет, прежде чем я снова стал думать об этом, но к тому времени это стало слишком легко. Видите ли, я уже был очень богат…
– Но ведь наверняка были и такие женщины, которые любили вас за другое, – сказала я.
– Не думаю. А может, я несправедлив к ним.
Воцарилось молчание, и я отчаянно искала какие-нибудь слова, которые не были бы банальностью или дурацким подбадриванием, но ничего не находила.
– Вот поэтому, – продолжал Юлиус еще тише, – с тех пор, как я познакомился с вами, я стал гораздо счастливее. Я чувствую, что забочусь о вас, что наконец я кем-то занят. Жестоко так говорить, но когда вы вернулись в «Питер» в слезах и позволили вас утешить, – знаю, это ужасно, – но я давно уже не был так счастлив.
Я сидела совершенно неподвижно и молчала. Я чувствовала, как капля пота сползает у меня по спине, и закрыла глаза, как будто если не буду видеть Юлиуса, то и слышать тоже перестану. В то же время я признавалась самой себе, с какой-то жестокой насмешкой над собой, что с самой первой встречи у Алфернов, с той самой секунды, когда я оказалась лицом к лицу с Юлиусом А. Крамом, я ждала этого момента. Искренность моя звалась лицемерием, беспечность – слепотой.
– Правда, – сказал Юлиус, – если я потеряю вас, я не переживу.
Не стоило отвечать ему, что, ничего не имея, он ничего не может потерять. Я поехала с ним в Нассау, с ним проводила почти все вечера, в случае неприятности звонила ему, на него рассчитывала. То, что между нами нет физической близости, не мешало ему чувствовать моральную власть, а может, даже усиливало ее. Было бы глупо и жестоко отрицать: можно разделить чью-то жизнь, не деля постели – даже если это не модно, а видит бог, что так оно и было. И действительно, я чувствовала куда большую ответственность за него, отказывая ему в этом сомнительном даре – коротком, ни к чему не обязывающем обладании моим телом, – чем за других мужчин, которым легко уступала.
Я сделала последнюю попытку перевести все на легкомысленный тон:
– Но и речи нет о том, чтобы вы потеряли меня, Юлиус…
Он перебил меня:
– Вы должны понять: я очень, очень хочу жениться на вас.
Я выпрямилась, сидя в гамаке, испуганная этими словами, тоном, самой мыслью, испуганная тем, что эта фраза предполагает ответ с моей стороны, что мой ответ может быть только отрицательным и что я не хочу причинять ему боль. В очередной раз я почувствовала себя дичью, объятой ужасом и сознанием вины, под прицелом безжалостного чувства, которого не разделяю.
– Не отвечайте, – поспешно сказал Юлиус, и по его голосу я поняла, что ему так же страшно, как и мне. – Я у вас ничего не прошу, тем более ответа. Просто я хотел, чтобы вы знали.
Я вяло опустилась в гамак, нашарила сигареты и тут вдруг сообразила, что пианист уже довольно давно играет. Я узнала мелодию, это была «Луна цвета индиго», и я машинально пыталась припомнить слова.
– Пойду лягу, – сказал Юлиус. – Извините меня, я немного устал, поужинаю в постели.
Я пробормотала «спокойной ночи, Юлиус», и он ушел, держа под мышкой одеяло, оставив у моих ног пляж, море и свою любовь, а меня – совершенно подавленной.
Часом позже я оказалась в пустом баре и выпила два пунша. Через десять минут появился пианист и попросил разрешения угостить меня третьим. Через полчаса мы называли друг друга по имени, а еще через час я лежала голая рядом с ним в его бунгало. На час я забыла обо всем на свете, а потом вернулась к себе крадучись, как неверная жена. Причем еще и трусиха. Я не обманывала себя: счастливая утомленность моего тела не могла заполнить безнадежную пустоту моего сердца.
Париж блистал в этот первый весенний вечер. Он весь был окутан светом неуловимых золотисто-голубоватых тонов. Мосты, казалось, повисли над водой, памятники парили в небе, а прохожие летали на крыльях. В этом состоянии нахлынувшего счастья я вошла в цветочный магазин, где навстречу мне с лаем выбежала такса. Кроме нее, здесь как будто никого больше не было. Прошло несколько минут, но никто не показался, и я спросила у собаки, сколько стоят тюльпаны и розы. Я расхаживала по лавке, показывая ей разные растения, а она с тявканьем бегала за мной, явно в восторге от такой забавы. И вот, когда я вдохновенно воспевала прелести диких нарциссов, кто-то постучал в стекло. Я убернулась и увидела, что на тротуаре стоит мужчина и, улыбаясь, выразительно постукивает себя указательным пальцем по лбу. Наша с собакой пантомима, длившаяся уже минут пять, видимо, позабавила его, и я ответила ему улыбкой. Мы смотрели друг на друга сквозь залитое солнцем стекло, которое было совершенно ни к чему, и пока собака все пуще заливалась лаем, Луи Дале толкнул дверь, взял мою руку в свою и больше ее не выпускал. Он был еще выше, чем я его запомнила.
– Никого нет, – сказала я, – странно, магазин открыт.
– Не остается ничего другого, как взять собаку и одну розу, – решил он.
И, вытащив из букета одну розу, протянул ее мне, а собака, вместо того чтобы возмутиться, глядя на это мелкое воровство, завиляла хвостом. Мы все-таки оставили ее на посту и вышли на солнце. Луи Дале по-прежнему держал меня за руку, и это казалось мне абсолютно естественным. Мы шли по бульвару Монпарнас.
– Обожаю этот квартал, – сказал он. – Один из немногих, где еще можно видеть, как женщины покупают цветы у собак.
– Я думала, вы в деревне. Дидье сказал, вы ветеринар.
– Я иногда приезжаю в Париж повидаться с братом. Присядем?
И, не дожидаясь ответа, он усадил меня за столик на террасе какого-то кафе. Выпустил мою руку, вытащил из кармана пачку сигарет. Непринужденность его движений мне очень нравилась.
